ка тянулась к
нему, он лежал на спине, свесив руку, собака вспрыгнула на кровать и
положила обе лапы ему на грудь. Очевидно, она была исполнена самых добрых
чувств, но ему было жарко, душно, он старался ускользнуть от ее языка,
крутил головой; кончилось тем, что спящий протрезвел окончательно. Всем
известны эти промежуточные состояния, когда сон, отличаясь от
действительности своей причудливой логикой, нисколько не уступает ей в
других отношениях или когда действительность все еще принимают за сон. В
избе горел свет.
Некто в рубахе и портках сидел перед керосиновой лампой, поджав босые ноги
под табуреткой. Перед ним на столе были разложены бумаги, он листал
приходо-расходную книгу, время от времени его рука перебрасывала костяшки на
счетах. У порога стояли его сапоги, портянки висели на голенищах. На гвозде
у притолоки - брезентовый армяк и старая шляпа.
Услыхав вопрос приезжего, мужик обернулся, он был лысый, лет под пятьдесят,
в никелевых очках, черты лица трудно разобрать, он загораживал лампу. "Это я
тебя хочу спросить,- сказал он,- что ты тут делаешь!"
"Живу",- сказал постоялец.
"Живешь. А по какому такому праву?"
"Да ни по какому". Приезжий объяснил, что дом принадлежит брату.
"Вот именно что ни по какому. Какой еще брат?"
Приезжий пожал плечами.
"ДокуЂмент есть?" - спросил человек с ударением на "у".
"Какой документ"?
"ДокуЂмент, говорю, на право-жительство".
Путешественник сказал, что он может показать паспорт.
"На кой ляд мне твой паспорт? Интересно получается,- сказал мужик, потирая
колени,- законы у вас такие, что ль? Приезжают в чужой дом, живут. А ты у
меня спросил, прежде чем вламываться-то? Разрешения спросил?"
"Двоюродный брат,- сказал жилец,- купил избу у прежних владельцев".
"Купил! Ишь покупатель нашелся. У каких это таких владельцев? Вот сейчас
вышибу тебя отседа к едреней матери со всем твоим барахлом. У владельцев...
Я владелец!"
Приезжий попросил не рыться в его бумагах.
"Не твое песье дело! - проворчал мужик, не оборачиваясь. - Еще приказывать
мне будет... Нет тут твоих бумаг... Во-от, оно самое, вот тебе и акт,
пожалста: мною, уполномоченным... Чего? - спросил он. Сидящий на кровати
ничего не ответил, мужик продолжал читать: - В присутствии представителя
сельсовета и понятых... Знаем этих гавриков. Вечно тут крутились, ети их...
Мною, уполномоченным. Сего числа проведено обследование хозяйства гражданина
деревни... района... Обследование гражданина. Меня, стало быть.
Обнаружено... Чего тут обнаружено? Дом в двух избах под одной крышей, одна
изба восемь на восемь средней сохранности, вторая один на восемь ветхая.
Какая ж ветхая, чего они тут пишут? Еще сто лет простоит. Двор 20512,
средний..." - читал он.
Приезжий хотел спросить, где же тут вторая изба, или имеется в виду сарай?
Пламя коптило, мужик подкрутил фитиль, пододвинул к себе лампу, поправил за
ушами оглобли очков.
"Из скота: лошадь мерин гнедой масти, 20 лет, плохая, жеребенок подросток 2
года, коров - одна 6 лет, вторая во дворе принадлежит гражданке Воиновой за
отсутствием своего двора... Телка полтора года, поросенок весом 3 пуда,
тэ-эк-с. Инвентарь... Косилка средняя двухконная, плуг деревянный
однолемешный, телега на деревянном ходу с колесами. Одни часы с боем... Они
тут висели; куды часы дел?"
"Никуда не дел,- сказал приезжий,- вон они висят".
"Два самовара. Один из них плохой. Семья состоит из следующих лиц... Вот,-
сказал он.- Черным по белому прописано, а они что творят? Хозяйство было
обложено в текущем налоговом году по сельхозналогу в инди... ви-дуальном
порядке на сумму 129 руб. 15 коп., за вымочку озимого посева сложено 15
руб.".
Путешественник спросил: "Что это значит?"
"За вымочку, дожди шли два месяца. Все озимые вымокли. Вот черным по белому.
Настоящая комиссия относит хозяйство Громовых к группе середняцких. Ясно?
Иль неясно?.. Середняцких! - Он стукнул кулаком по столу.- А они чего
делают? Я спрашиваю. Куды хозяйку мою дели? Детей куды развезли?"
Снаружи послышался чей-то голос. Мужик растворил окно.
"Ну чего тебе?"
Голос из темноты что-то ответил.
"Подождешь".
Там снова что-то сказали.
"Подождешь, говорю; сейчас поедем... Вот так,- пробормотал ночной человек,
навернул на босые ступни портянки и сунул ноги в заляпанные глиной сапоги.-
Ты вот что,- сказал он.- Пока живи. Я разрешаю... Все лучше, чем дому-то
пустовать. А то последнее добро растащут. Я, может, еще вернусь. Вот тогда
поговорим. Я им еще покажу, кто тут хозяин! Нет такого закона, чтоб у
человека дом отнимать".
VIII
Как и в первый раз, Мавра Глебовна вышла навстречу приезжему, опрятная,
круглолицая, широкобедрая, с малиновым румянцем. Возраст? Если ей было под
сорок, то она выглядела старше своих лет, для сорока пяти казалась слишком
молодой. Мавра Глебовна была родом из округи, а здесь проживала лет семь или
восемь, дом достался мужу от пожилой незамужней сестры. Хотели сначала
продать, да кто ж его купит?
"Вот этот дом?" - спросил приезжий удивленно. Она усмехнулась. Этот купили
бы: этот сами построили. А тот разобрали. "Да что ж мы стоим-то..." Вошли в
дом.
За выбеленной печью находилась горница с образами в красном углу, в
кружевных полотенцах, с подлампадниками на цепочках. Далее еще одна комната
за занавеской, подвязанной шнуром. Там был виден стоящий боком зеркальный
шкаф-шифоньер, в овале отражались никелированная спинка кровати, белизна
подушек и кружевной подзор. Муж Мавры Глебовны работал в районном центре.
Гость сидел за столом в первой комнате, пил прохладное молоко, поддакивал.
Она сказала:
"Вы заходите, если что, я всегда дома. Может, продуктов каких надо, хозяин
привозит. Да я и сама схожу, тут у нас сельпо недалеко.- Магазин находился в
Ольховке, верстах в десяти, расстояние по здешним понятиям небольшое.-
Хлеб-то у вас есть?"
Гость поблагодарил и хотел подняться.
"Сидите, куда спешить... А вы кто же будете?"
В деревне расспросы - знак вежливости. Оказалось, впрочем, что Мавра
Глебовна все знает от Листратихи. Это была, по-видимому, та старуха, с
которой жил ребенок, давеча навестивший приезжего. Мавра Глебовна развязала
платок. У нее были темно-русые ореховые волосы.
Договорились, что она будет покупать продукты, приезжий поспешил вручить ей
деньги. "Да вы не беспокойтесь, сочтемся..."
"Ай-я-яй,- сказала она, войдя к нему на другой день,- как же это вы живете?"
Она разыскала ведро, швабру, приезжий бегал за водой на колодец, Мавра
Глебовна мыла пол, подоткнув юбку, растворила окна, сожгла мусор в печке,
вынесла вон старую одежду и полусгнившие валенки. Когда он снова вошел в
избу, она сидела на табуретке боком к столу, расставив босые ноги с широкими
ступнями крестьянки, и завязывала косички на затылке.
Прошло еще несколько дней; однажды, проходя по деревне, он увидел перед
новым домом грузовик.
Парень в ватной телогрейке выгружал какую-то кладь. Сам хозяин в майке и в
галифе из синего коверкота стоял на украшенном столбиками крыльце; увидав
новое лицо, он сошел не спеша по ступеням. "Здорово,- сказал, протянув
ладонь, и представился: - Василий. Слышал о тебе. Заходи".
Генерал-изобретатель крылатых штанов не мог предвидеть, что они обессмертят
его имя в загадочной полувосточной стране, где он никогда не был. История
галифе есть часть истории этой страны; галифе цвета грозового неба сделались
униформой вождей революции, как и ее врагов. Со временем крылья стали шире,
туда можно было засовывать руки до самых локтей. Просторный покрой отвечал
духу страны. И до сих пор синие галифе, вправляемые зимой в бурки, летом в
сапоги, донашивает начальство районного масштаба. Хозяин дома был высок,
дороден, могуществен, с бритым кожаным черепом и загорелым затылком; вослед
за ним, оттерев подошвы о железную скобу - жест почти ритуальный, знак
почтения к дому и его обитателям,- поднялся и вступил в сени пишущий эти
строки.
На столе, на белой накрахмаленной скатерти, были расставлены тарелки, узкие
граненые рюмки, ситный хлеб нарезан широкими ломтями. Хозяйка внесла
дымящуюся кастрюлю с половником и разлила по тарелкам густые золотистые щи.
Явилась белая от инея бутылка. "Егорий,- позвал хозяин.- Егор!.." Парень
вошел в избу, стягивая на ходу телогрейку.
Из кухни доносился стук рукомойника. Василий Степанович ждал с откупоренной
бутылкой. Мавра Глебовна с передником в руках, который она отвязала,
собираясь сесть за стол, смотрела, наклонясь, в окошко.
"Кого там леший несет?" - проворчал хозяин.
Медленно отворилась дверь, в кухне у порога переминался друг Аркаша. Он
пробормотал что-то вроде того, что не знал, что тут гости.
"Ладно,- сказал Василий Степанович.- Садись".
Мавра Глебовна принесла табуретку из кухни, поставила рюмку, глубокую
тарелку, налила щей. Хозяин провозгласил:
"Что ж, будем, как говорится, знакомы!"
Они бодро чокнулись. Парень по имени Егор молча выпил свою рюмку, Аркаша
ждал, когда чокнутся с ним, не дождался и тоже выпил.
"А ты чего ж?" - заметил Василий Степанович. Жена пригубила рюмку. Молча,
обжигаясь, принялись за щи. Хозяин обсасывал огромную кость. Хозяйка подала
миску, Василий Степанович бросил кость, она тотчас вынесла миску.
"Так, значит,- проговорил он, разливая водку. Не обращаясь прямо к
приезжему, он на сей раз употребил дипломатическое множественное число.-
Решили, значит, у нас пожить. А чего ж, у нас хорошо, воздух чистый...
Надолго?"
Приезжий из Москвы ответил, что еще сам не знает, надеется остаться до
осени.
"Отпуск, что ль?"
"В этом роде".
"Это хорошо. У нас хоть не больно весело, зато жизнь настоящую узнаете. Как
народ живет. Аркашка подтвердит. Ты что скажешь? Вот он, народ-то".
Аркаша усердно загребал щи, а парень, с которым приехал Василий Степанович,
буркнул:
"Какой там народ, народу-то не осталось".
"Есть еще народ, куда он денется. Аркашка! О тебе говорят, ты чего молчишь?"
Аркаша кивнул и взялся за рюмку.
"Ты постой, куда лошадей гонишь? Надо тост произнести".
Все смотрели на гостя. Путешественник поднял рюмку и предложил выпить за
здоровье хозяев - Василия Степановича и Мавры Глебовны. Хозяин одобрительно
кивнул, хозяйка принялась было собирать со стола тарелки.
"Али кто добавки хочет?"
"Давно щец не ел, давай еще полчерпачка... Чего ж это, Егорушка, ты нас за
народ не считаешь?"
"Вы, Василий Степаныч, не в счет".
"М-да... выпьем для ясности".
Мавра Глебовна унесла тарелки и появилась с большой чугунной сковородой.
"Хо-хо,- сказал Василий Степанович, потирая руки,- в гостях хорошо, а дома
лучше! Братва, налетай".
Все накладывали себе сами, хозяин показал бровями на опустевшую бутылку,
Мавра Глебовна принесла вторую.
"Я тебе так скажу...- заговорил Василий Степанович, перейдя снова на "ты",
что одновременно означало некоторую степень близости и согласие взять гостя
под начальственную опеку.- Ты чего не пьешь-то? Давай, будем здоровы..."
Приезжий поспешно схватился за рюмку.
"Я тебе так скажу, это между нами... Что они тут знают? Ничего. А я знаю. Я
в кругах вращаюсь. Сколько средств вкладывают в это самое сельское
хозяйство, сколько денег ухлопано, уму непостижимо. Вот теперь новое
постановление должно выйти. Это я говорю не для разглашения... О крутом
подъеме в нечерноземной полосе".
Василий Степанович поднял голову от тарелки, смерил взглядом приезжего и
несколько неожиданно закончил:
"А толку, между прочим..."
Он махнул рукой, последовало новое предложение выпить для ясности. После
чего, хлопнув себя по ляжкам, сказал:
"Ладно! Надо собираться".
"Куды ж теперь,- заметила Мавра Глебовна,- на ночь глядя? Только приехали, и
назад".
"Надо. Послезавтра в райкоме отчитываемся".
"Вот завтра и поедете. Как вы сюда-то доехали: мост, говорят, провалился".
"А зачем нам мост? Мы через Ольховку".
Путешественник спросил, далеко ли находится райцентр.
"Далеко не далеко, а ехать надо. Егор! Собирайся. Вот я и говорю,- продолжал
Василий Степанович,- средства есть, техника есть, все есть. А работать
некому. Народ такой пошел, все в город норовят. Сами видите,- он указал на
Аркадия: - только вот такие и остались. Развивать сельское хозяйство. Легко
сказать; развей его. Вот я сам работаю в сельском хозяйстве. Я район как
свои пять пальцев знаю. Было шестьдесят колхозов. Разукрупнили. Сделали
пятнадцать. А что толку? Его хоть разукрупняй, хоть не разукрупняй. Эва,
полюбуйся на него,- сказал Василий Степанович, кивая на Аркашу, который
сидел, свесив голову с мокрыми, слипшимися волосами.- Колхозничек... Эй,
землячок! Аркашка! Проспишь все царство".
В ответ Аркадий проговорил что-то.
"Громче! Не слышу".
"А я чего, я ничего",- сказал Аркадий.
"Вот то-то и оно, что ничего!" - заметил наставительно Василий Степанович.
"Домой ступай, посидел - и хватит",- приговаривала Мавра Глебовна, пытаясь
вытащить Аркашу из-за стола. Гость вызвался помочь, вдвоем закинули себе на
плечи руки Аркадия и повели домой.
"Чего привязались-то? - Он лежал на лоснящемся от мазута тряпье.- Тить
твою…"
Вышли из вонючей хибары на волю. Мавра Глебовна вздохнула.
"Благодать-то какая! Век бы жила здесь".
Он спросил, что же ей мешает здесь оставаться.
"Да Василий Степаныч хочет в город насовсем переселяться. Новую квартиру
дают".
"А как же хозяйство?"
"Распродать. А я не могу. Как это я свою корову продам? Да и кому
продавать-то?"
"Мне продай",- сказал Аркадий, выходя на порог.
"Эва,- сказала Мавра Глебовна,- покупатель нашелся. Да ты и корову доить не
умеешь".
"Чего ж тут уметь? Тяни за сиськи, и все дела".
"Иди спи".
"Сама иди! Я уж выспался".
"Ладно, Аркаша,- промолвила Мавра Глебовна.- Люди меж собой разговаривают,
ты не встревай".
IX
Казалось, что прекрасной погоде не будет конца, но спустя несколько времени
новое удивительное явление природы изумило и озадачило жителя деревни;
возвращаясь с прогулки, он увидал за рекой над лесами необычный закат.
Слепящее солнце опускалось, как в могилу, в магму лиловых облаков -
подозрительный знак надвигающегося ненастья. Так и случилось, и даже скорей,
чем предсказывала примета: кинжалы молний исполосовали небо, едва лишь
спустилась ночь; вдали заурчало, зарокотало, грохнуло над деревней; всю ночь
шумел ливень, приезжий из города поднимал голову с подушки и смотрел во
тьму, где угадывались окна, а под утро заснул так крепко, что проспал добрую
половину дня; часы показывали совершенно невообразимое время. Пошатываясь,
он прошлепал по темной избе и приник к окошку: все струилось, все
обволоклось мокрой ватой облаков, временами, остервенясь, дождь хлестал в
стекло. Дачник пил из чайника остывший чай, выбегал в огород по малой нужде
- там все звенело и шелестело, дрожа от холода, лежал под одеялом, поверх
которого было наброшено пальто и еще что-то, и снова опустилась ночь, и во
сне он слышал все тот же однообразный звон дождя. Его разбудил стук в дверь
на крыльце, было мутное, серое утро; он выбрался из-под груды тряпья,
отворил, соседка, босая, с мокрым подолом, с клеенкой, наброшенной на голову
и плечи, с крынкою молока под мышкой, вошла следом за ним через мокрые сени
в избу и оглядела стены и потолок: крупные капли падали на полку в красном
углу, под окнами на полу образовалась лужа. Мавра Глебовна отодвинула стол,
выжала в ведро под рукомойником мокрую тряпку, выплеснула ведро в огород. Он
слышал, как зашлепали ее ноги в сенях, она стояла на пороге, высокогрудая,
простоволосая, с блестящими глазами. Жилец спросил: "Надолго это?" "А кто ж
его знает? Бывает, что и неделями. Авось пройдет,- добавила она,- потерпи
маленько". Он пил молоко, завернувшись в одеяло. Мавра Глебовна собралась
уходить. Оказалось, что Василий Степанович, приехавший в субботу, был
вынужден остаться в деревне. "Куды ж теперь? Небось все развезло".
Дождь лил, моросил, снова лил, дождь шел подряд две недели, жилец писал
карандашом на стене палочки, боясь, как Робинзон, потерять счет дням, и,
когда наконец на почернелых стенах избы слабо заиграло солнце, он увидел,
выбравшись на крыльцо, что стоит на берегу реки, из воды поднимались
ступеньки, не было больше ни улицы, ни пустоши, вдали смутно рисовались
полузатопленные деревья, мутные глинистые воды, поблескивая там и сям,
степенно влеклись в золотом тумане, а в вышине, между серыми облаками
выглядывало ярко-голубое небо. Было тихо, тепло, вокруг все дымилось и
капало.
Невдалеке по стремнине вод влеклись обломки чего-то, щепки, валенки, куски
рогожи, старые игрушки, проскочил - ножками кверху - продавленный венский
стул. Проплыл, переворачиваясь, захлебываясь в воде и вновь появляясь,
громоздкий странный предмет, напоминавший прямоугольную пасть,- это была
клавиатура рояля. Следом за роялем река несла лодку, на корме сидел мужик с
гармонью, рядом с ним краснолицая простоволосая тетка, похожая на семгу,
которая пела, широко раскрывая рот. Гребец, сидя напротив, с усилием ворочал
веслами. "Эй, землячок!" - закричал он. Лодка подплыла к крыльцу, парень
ухватился за ветхий столбик и вспрыгнул на ступеньку. "Земеля, закурить
есть?" Жилец вынес круглую, из-под карамели, железную коробку с самосадом,
оставленную ночным посетителем. Он как-то даже забыл об этом визите, о
собаке, вскочившей к нему на кровать, и лысом хозяине в никелевых очках, и
коробка напомнила ему о нем. "Чего торчишь тут? - сказал парень, закуривая.-
Поехали с нами". "Куда?" "А куда-нибудь, чего тут делать-то?" Жилец
возразил: "Мне и здесь хорошо". "Чего ж тут хорошего. Ну, как знаешь".
Солнце начало припекать, река блестела так, что больно было смотреть, и
темные фигуры в удаляющейся лодке уже едва можно было различить. Из-за
полузатопленной хижины вышел по грудь в воде голый татуированный сосед
Аркаша, держа в руках телевизор. Сделав несколько шагов, передумал, повернул
назад, скрылся за углом своего жилища и выплыл с другой стороны, приветствуя
горожанина белозубой улыбкой. Вода несла Аркашу на простор, он умело
развернулся, уцепился за угол, взобрался на крышу, проваливаясь ногами
сквозь дранку, стащил с себя мокрые порты, разложил сушиться и лег загорать.
Солнце пылало с небес.
Х
Задавшись целью исследовать мою жизнь буквально ab ovo, я решил начать, как
Тристрам Шенди, с рискованной сцены - реконструировать миг зачатия; судя по
дате моего рождения, это событие совершилось в мае. Конечно, тут невозможно
было обойтись без некоторой доли художественного вымысла или, вернее,
домысла, ибо ничего необычного тут не могло быть; и в конце концов разве
самый добросовестный историк не обязан порой возмещать недостаток фактов
правдоподобной догадкой? Можно предположить, что дело происходило на
рассвете выходного дня. Не хочу называть его воскресеньем, так как революция
упразднила христианскую неделю, заменив ее шестидневкой, каковая
существовала еще в дни моего детства. Итак, сотворение человека произошло на
шестой день, после чего создатель вкусил заслуженный отдых. Будущие родители
вновь погрузились в сон.
Замечу, что когда мы говорим, что нас никто не спрашивал, хотим ли мы
родиться, то при этом как бы подразумевается, что мы уже некоторым образом
существовали до того, как началось наше реальное существование. Иначе некого
было бы спрашивать. Продолжая эту мысль, придется допустить, что мы сами
виноваты в том, что появились на свет: это нам захотелось быть, и не кто
иной, как мы были вожделением наших родителей. Мысль, впрочем, отнюдь не
новая.
Я лежал, покрытый легкой испариной, под бледно-розовым, толстым, пуховым и
нежным, как пух, стеганым одеялом, на белоснежной простыне, уйдя головой в
мягкую подушку, я покоился, словно усталый воин, вернувшийся из похода, или
как ребенок, которого взяли к себе в постель, на высоком и узковатом для
двоих ложе, уткнувшись лицом в мягкую, ароматно-пышную и напоминающую белый
калач полуобнаженную грудь, время от времени, как кот, открывал глаза и
видел перед собой крупный темно-розовый сосок, вдыхал запах молока и
перезрелых ягод, смешанный с запахом легкого и чистого женского пота, и всей
моей кожей, ногами, животом чувствовал кожу Мавры Глебовны. Да, как ни
удивительно, это был