и,  причем  правоверную  теорию  варки
никому не позволено брать под сомнение,  и  к  перечню  кулинарных  рецептов
нельзя ничего добавлять иначе как по особому разрешению главного повара".
     Что же касается искусства, то оно попросту упразднено  в  этом  "дивном
новом мире" и заменено  всякого  рода  эрзацами  -  "синтетическая  музыка",
"ощущальные фильмы" и прочее. Кстати, в этом обществе все состоит из эрзацев
и суррогатов - от кожзаменителя до "кровезаменителя"  и  "заменителя  бурной
страсти" (збс). Даже Бог заменен на Форда, а крест приобрел Т-образную форму
в честь выпущенного Фордом первого серийного автомобиля - модели Т.
     Однако и здесь, как и в других романах Хаксли, красной  нитью  проходит
тема  великого  искусства,  искусства  прошлого.  В  этом  романе  искусство
представлено  почти  исключительно  творчеством  Шекспира,  гений   которого
охватывал практически любые проявления человеческого духа.  Шекспир,  как  и
другие классики, запрещен в "Мировом Государстве":  он  вреден  и  непонятен
"цивилизованным  людям".  (Невольно  вспоминается  перспектива   "свободного
общества", предрекаемая в "Бесах" Достоевского, где Цицерону вырывают  язык,
Копернику выкалывают глаза, Шекспира побивают каменьями.)
     Вообще не будет  преувеличением  сказать,  что  для  Хаксли  творчество
Шекспира - "мера всех вещей": названия ряда его романов  представляют  собой
прямые цитаты из пьес великого драматурга: "Время должно  остановиться",  "О
дивный новый мир", "Обезьяна и сущность".
     Но Шекспир был знатоком страстей человеческих, которые в "дивном  новом
мире" благополучно угасли, а потому произведения Шекспира опасны и вредны. А
что, если страсти оживут под воздействием волшебного чеканного стиха?
     Человек в "дивном новом мире" низведен до уровня бездумного автомата, с
традиционной гуманистической точки зрения он ущербен морально  и  физически:
достаточно   сказать,   что   у   значительной   части   женщин   изначально
запрограммировано бесплодие и все женщины  лишены  естественных  радостей  и
тягот материнства.
     Кульминационным моментом романа является разговор Дикаря,  попавшего  в
"дивный новый мир"  из  резервации,  с  Главноуправителем  Мустафой  Мондом,
своего  рода  Великим  Инквизитором  из  романа  Достоевского.  Оказывается,
"цивилизованное"   общество   не   нуждается    в    Боге,    самоотречении,
самопожертвовании, благородстве, героизме... Однако отсутствие эмоций, в том
числе и отрицательных, отсутствие трудностей,  требующих  их  преодоления  и
нравственного выбора, делают жизнь выхолощенной и бессмысленной.
     Дикарь говорит Мустафе Монду:
     "- Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзию,  настоящую  опасность,  хочу
свободу, и добро, и грех.
     - Иначе говоря, вы требуете права быть несчастным, - сказал Мустафа.
     - Пусть так, - с вызовом ответил Дикарь. - Да, я требую.
     - Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право  на
сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф;  право  жить  в
вечном страхе перед завтрашним днем;  право  мучиться  всевозможными  лютыми
болями.
     Длинная пауза.
     - Да, это все мои права, и я их требую".
     "О дивный новый мир" - книга удивительных пророчеств и предвидений, как
уже состоявшихся, так и еще предстоящих.
     Разве  обязательные  в  "дивном  новом  мире"  "сходки   единения"   не
напоминают собрания ушедшего советского времени, где каждый испытывал  ни  с
чем не  сравнимую  прелесть  монолитного  единения,  осознания  себя  частью
мощного, могучего, спаянного  и  целенаправленного  организма,  подчиненного
единой высшей воле? Автор пишет об этом практически без иронии,  ибо  помнит
еще со студенческих лет, как на любых собраниях - политических, профсоюзных,
научных - все говорили одинаково правильно  и  одними  и  теми  же  словами:
выработался, вырос, как сорная трава,  мета-язык  -  оруэлловский  "новояз".
Наверняка большинство не вникало, не вдумывалось в то, о чем там говорилось.
Но стоило хоть чуть-чуть изменить, пусть не содержание, а форму,  употребить
какие-то иные, непривычные слова, все  настораживались.  А  сколь  изощренны
были редакторские карандаши в унификации авторского текста, чтобы он, не дай
бог, не выделялся  над  общей  ровной  поверхностью.  Все  это  было.  Ушло?
Окончательно?
     Автор совсем в этом не уверен. И дело тут вовсе не в постулатах той или
иной политической или идеологической доктрины. Как сегодня звучит эта  книга
Хаксли,  еще  совсем  недавно  таившаяся  в  спецхране  и   как   будто   бы
представлявшая зловещую крамолу? Она суровое, еще до конца  не  понятое,  не
раскрытое предостережение людям. В ней тысячи вопросов, над которыми  ломали
головы лучшие умы человечества, но на которые они так и  не  нашли  ответов.
Благо ли стремительный технический прогресс? Что кроется за извечной погоней
человечества за "мифическим" счастьем, которое от века  ограничено  пределом
земного бытия? Да и что такое счастье? Для каждого свое...
     Хаксли, быть может, острее других писателей и философов ощутил парадокс
человеческого существования: отдельный человек  неуклонно  использует  любую
возможность соединиться, слиться  с  себе  подобными,  но,  достигнув  цели,
исчезает, растворяется в массе, в толпе. С другой стороны, как верно  сказал
другой превосходный писатель, "человек один не может...".
     Но ведь  никто  не  будет  спорить,  что  человек  ценен  именно  своей
индивидуальностью, особенностью, неповторимостью...
     Меж тем "дивный новый мир" не за горами, а за порогом. XX век неумолимо
подготовил его  приход.  Унификация  сознания  -  а  проще  говоря,  мода  -
проникает везде. Мы носим одно и то же, читаем одни и те же  книги,  слушаем
одни и те же незамысловатые музыкальные мотивчики, смотрим на голубом экране
то же, что и остальной мир.
     Неся человеку удобство и комфорт,  цивилизация  XX  века  оказывает  на
личность сильнейшее давление, стараясь стереть индивидуальность во всем:  во
вкусах, образе жизни, привязанностях. В этом (конечно, только в этом смысле)
пресловутые хрущевские пятиэтажки ничем не  отличаются  от  типовых  домиков
вокруг европейских городов.
     Неизбывный и неизбежный  стандарт.  В  искусстве  и  спорте  планомерно
создаются идолы и примеры для подражания. Скажем, в рок- или  поп-музыке  не
важно даже, поет ли певец сам -  важен  его  сценический  и  бытовой  имидж,
превращающийся в товар. На  Западе,  особенно  в  США,  подобное  восприятие
искусства широкими массами распространено давно. Но и у нас оно внедряется с
космической скоростью.
     Для автора остается загадкой, почему никто из писавших о  книге  Хаксли
не увидел в ней самой страшной  черты  XX  века,  органично  расцветающей  в
"дивном новом мире". Много написано о жестокости XX века - о мировых войнах,
концлагерях, геноциде,  в  том  числе  и  против  собственного  народа.  Но,
наверное, действительно жутко сделать напрашивающийся  вывод:  отличительной
чертой XX столетия стало насилие над телами, умами и душами. Причем  если  в
случае тоталитарного режима это очевидно, то в демократических  общественных
структурах насилие запрятано и завуалировано. В этом смысле Хаксли был  мудр
и прозорлив, полагая, что оба типа общества "хуже". Цивилизованное  общество
подавляет личность. Но  и  "естественное",  "дикарское"  общество  вовсе  не
приветствовало богатой индивидуальности Джона.
     Так есть ли выход  из  этого  трагического  парадокса?  Совсем  недавно
легко, как дыхание, писалось: Хаксли "недопонял", "не  осознал  из-за  своей
буржуазной ограниченности"...
     Но сегодня любому трезво и непредвзято  мыслящему  человеку  ясно,  что
именно Хаксли, один из немногих, как раз и понял. И честно предупредил.
     Величайшая драма в том, что в будущем "дивном  новом  мире"  нет  места
духовности. Сколь бы  неопределенно  ни  было  это  понятие,  Мустафа  Монд,
несомненно, увидел бы в нем угрозу стабильному миропорядку.
     Любая цивилизация с готовностью жертвовала духовным развитием  общества
ради роста производства, ведущего к изобилию. Без  изобилия,  конечно,  и  в
самом деле  плохо.  Но  и  изобилие  не  спасает.  А  параллельно  развивать
производство материальных благ и духовных ценностей почему-то не получается.
Скорее  всего  потому,  что  массовому  производству  необходима  толпа  как
производителей,  так  и  потребителей.  В  то  время  как  человек,  живущий
духовными интересами, всегда вне толпы...
     Предсказав человечеству грядущую  духовную  гибель,  Хаксли  продолжает
искать пути ее предотвращения. Он все более и  более  становится  философом,
социологом, провидцем и пророком, как будто забыв, что сам в  "Контрапункте"
резко отрицательно отозвался о смешных попытках великих заниматься не  своим
делом: "Мы часто забываем, что достоинства человека в одной  области  далеко
не всегда свидетельствуют о его достоинствах в других областях.  Ньютон  был
великий математик, но это еще не доказывает,  что  его  богословские  теории
чего-нибудь стоят. Фарадей был прав в отношении электричества, но не прав  в
отношении сандеманизма. Платон писал удивительно хорошо, и поэтому  люди  до
сих  пор  продолжают  верить  в  его  зловредную  философию.   Толстой   был
превосходный романист, но, несмотря на это, его рассуждения о нравственности
просто омерзительны, а его эстетика, социология и  религия  достойны  только
презрения. Эта  несостоятельность  во  всем  том,  что  не  является  прямой
специальностью человека, у философов и ученых вполне естественна. Она  почти
неизбежна".
     Поздние романы Хаксли постепенно утрачивают художественную плоть и  все
больше напоминают беллетризованные трактаты. Мыслитель, озабоченный  будущей
судьбой человечества, побеждает художника. Уже в вышедшем в 1936 году романе
"Слепой в Газе" Хаксли  предлагает  заблудившемуся  человечеству  отнюдь  не
новый рецепт - пафицизм и нравственное усовершенствование.
     Всю жизнь Хаксли был крайне  озабочен  ростом  национализма,  проблемой
перенаселения  планеты,  ведущего  к  голоду  и  болезням.  Он  предвидел  и
предсказал грядущую экологическую катастрофу.
     Сегодня много говорится и пишется обо всем этом. Но  что,  в  сущности,
изменилось? Человечество так и не преодолело своих "обезьяньих  повадок",  о
которых более полувека тому назад предупреждал Хаксли.
     Пессимистический взгляд писателя  на  человеческую  природу  еще  более
усугубился после Второй мировой войны с ее лагерями  массового  уничтожения.
Почти немедленно после ее завершения  он  создает  свою  вторую,  еще  более
трагическую антиутопию "Обезьяна и сущность"  (1948),  в  которой  изображен
мир, переживший атомную войну. Чудом оставшиеся в живых производят  на  свет
жутких уродцев и поклоняются Велиалу - Дьяволу - Повелителю Мух. Ровно через
шесть лет эту своеобразную эстафету-предостережение принял другой английский
писатель-провидец, Уильям Голдинг, в своем романе "Повелитель  Мух"  (1954),
где милые мальчики из приличных английских семей, оказавшись по воле  судьбы
на необитаемом острове, превращаются в кровожадных дикарей.
     Тонок и хрупок слой человеческой цивилизации. К тому же, надо заметить,
легко адаптируем властями предержащими к потребностям, так сказать, текущего
момента. В романе "Обезьяна и сущность" есть великолепный и злободневный для
нашего времени гротеск:
     "Наплыв: собор святого Азазела изнутри.  Бывший  храм  пресвятой  Марии
Гваделупской претерпел лишь небольшие внешние изменения. Стоящие  в  боковых
нефах гипсовые фигуры  святого  Иосифа,  Марии  Магдалины,  святого  Антония
Падуанского и святой Розы Лимской просто-напросто выкрашены в красный цвет и
снабжены рогами. На алтаре  все  осталось  без  изменений,  только  распятие
уступило место паре огромных рогов, вырезанных из кедра..."
     Не правда ли, жутко? И именно из-за простоты манипуляции...
     Так чему человечество будет истово поклоняться через  пятьдесят,  через
сто лет?
     Христианство, одной из заповедей которого испокон веку было "не  убий",
не может убедить католиков и протестантов в Северной Ирландии,  идущих  друг
на друга с автоматами Калашникова в руках.
     По природе  своей  мирный,  ислам  породил  фанатиков-террористов,  для
которых главной жизненной задачей стало уничтожение "неверных".
     Страшно даже подумать о том, что в их  руках  может  оказаться  ядерное
оружие. Но ведь и об этом тоже писал Хаксли в частном письме от  10  августа
1945 года, через четыре дня после того как американцы сбросили  на  Хиросиму
первую атомную бомбу:
     "Должен  признать,  что  мир  с  висящей  над   нами   атомной   бомбой
представляется мне вовсе не безмятежным. Государства, получившие  с  помощью
науки сверхчеловеческую  военную  мощь,  всегда  напоминают  мне  Гулливера,
которого гигантская обезьяна принесла на крышу дворца короля  Бробдингнегов:
разум,   благородство   и   духовность,   все,    что    является    чертами
индивидуальности, попадает в объятия  коллективной  воли,  которая  обладает
интеллектом уличного мальчишки лет четырнадцати и физической властью Бога".
     Хаксли действительно обладал даром провидца - как точно он  описал  то,
чему свидетелями мы являемся  уже  в  наши  дни.  С  развитием  цивилизации,
достигнув высоких вершин в науке,  человечество  отнюдь  не  утратило  своей
агрессивности. Более того, эта агрессивность часто  вовсе  лишена  логики  -
примером могут служить дикие вспышки национализма.
     Как  человек,  воспитанный  в   традициях   приоритета   духовности   и
поклонявшийся разуму, Хаксли болезненно переживал свои пророчества. Гуманист
старого закала, он еще долго верил в то, что есть некий  спасительный  путь.
Но Дикарь, держащий под мышкой потрепанный  томик  Шекспира  и  отстаивающий
свое право на страдание, не  может  быть  положительным  героем  в  жестокой
антиутопии XX века.
     Наверное, какое-то время Хаксли действительно верил в благотворную силу
культуры, искусства, философии на ниве исправления человеческих пороков. Но,
будучи человеком умным,  вскоре  разочаровался  в  возможностях  призывов  и
проповедей.
     Нравственное усовершенствование,  пропаганде  которого  уделено  немало
места и в романе "После многих лет  умирает  лебедь"  (1939),  ставится  под
сомнение его гротескно-фантастической концовкой: проводимый  эксперимент  по
продлению  человеческой  жизни  удался,  но   двухсотлетний   Homo   Sapiens
превратился в отталкивающую обезьяну.
     Все же идея окончательного крушения, полного тупика  человечества  была
для Хаксли неприемлемой. В своем последнем романе  "Остров"  (1962)  -  надо
сказать, откровенно скучном - писатель как будто предлагает некий  выход:  в
религии какая-то разновидность буддизма,  отказ  от  современной  техники  и
примитивный уровень развития экономики. Этот прогноз пока не  сбывается.  Но
кому в самом деле ведомо будущее?
     Ясно  одно:  Хаксли  -  одна  из  ярчайших  звезд  на  интеллектуальном
небосклоне XX века. И если все-таки разум победит и человечество выживет,  в
том будет немалая заслуга писателя.