и  за  спину  завела и  разглядывала  ее  с минуту.  И  перед тетей Дашей
постояла с любознательностью.
     И тут с Юлькой что-то ненатуральное произошло независимо от ее сознания
и  воли. Она  заметушилась вся  -  всем своим обильным телом, туда кинулась,
сюда, вынесла  пачку салфеток  неразрезанных,  и одной  из воспитательниц ее
сунула,  так  как на столах отсутствовали салфетки.  Она  никогда на детские
представления  салфеток  на столы не выставляла. Потом она  к себе за стойку
вернулась,  хотела колбасы  нарезать десятирублевой,  а  ее  не оказалось  в
буфете. Ни грамма.  И она какую была, достала и резать ее взялась, и на хлеб
класть  не учитывая, и  пирожные - все, что в  холодильнике оставались, - на
тарелки вываливать. И сок открыла, и  по  стаканам разлила. Стаканы мытые  у
нее  на стойке  стояли, целый  поднос, она их и наполнила. Все, прямо  соком
натуральным наполнила,  а не напитком,  как  обычно. А пока она  это делала,
дети  доели все,  что  им  было куплено,  и  допили. И  стали  из-за  столов
выбираться. Кто костыли пристраивает перед тем, как вставать пробовать,  кто
откатывается, кого отвозят. Юлька поняла, что уходят они, захватила поднос с
соком  натуральным  - и  к  ним.  На  стол  его  ближайший взгромоздила и за
бутербродами  мотнулась  -  и  их  тоже на  этот стол поставила.  И пирожные
принесла на тарелках. Принесла и говорит:
     - Пожалуйста, - говорит, - кушайте на здоровье.
     Дети вроде бы приостановились и на своих  воспитательниц - или кем  они
там им  доводятся - смотрят со знаком  вопроса. А та женщина, которая деньги
Юльке платила, испугалась и говорит:
     - Нет-нет, - говорит, - что вы!  Нам на сегодняшнее мероприятие,  кроме
билетов  и  транспорта,  двадцать  пять рублей выделено,  наличных  денег. И
превышать мы не имеем права.
     И  дети,  когда  ее  ответ  услышали  и   уяснили,  снова  задвигались,
задергались и  как-то быстро-быстро из  буфета ушли. Входили и рассаживались
долго, а ушли быстрее  других  здоровых. И все бутерброды с колбасой, Юлькой
нарезанные, и пирожные разные  в тарелках на  столе остались  лежать. И  сок
яблочный натуральный на столе остался, в стаканы налитый до  самого верху. И
тетя Даша осталась на стуле в  углу, а возле  прилавка - Юлька. И стоит  это
она возле прилавка в пустом буфете и думает: "Господи, - думает, - сколько я
товара перевела  и угробила  из-за своей доброты  проклятой -  это  ж  прямо
какой-то кошмар".


НОЛЬ ГРАДУСОВ

     Кроме Тихона,  у Тамары Борисовны Шашель не было  никого. Как-то  так у
нее  все  сложилось. И в молодости никого не было и потом. То есть она  была
старой  девой. А  Тихон-это ее  кот. Серый,  тигровой масти. А живот у  него
кремовый. И вот этот Тихон теперь от нее ушел. Или скорее он не от нее ушел,
а случайно. Она дверь не захлопнула, потому что сразу на кухню прошла, сумку
с продуктами поставить, а Тихон в щель  шмыгнул. А тут еще лифт, как  назло,
не успел закрыться.  Тихон  туда забежал,  а на первом этаже, видно,  кнопку
нажали на  вызов.  Тамара  Борисовна  вниз  спустилась бегом, но  Тихон  уже
пропал. А обратно же сам он  прийти не  может, он же  не знает, что  ему  на
одиннадцатый этаж нужно.
     И осталась  Тамара  Борисовна без  Тихона. И вообще без  никого. Она  и
всегда-то без никого была, почему - неизвестно. Сказать, что уродина она или
змея - так  нет. Женщина как женщина. А  до пятидесяти почти лет  дожила без
никого. Старой девой. Год назад вот Тихона купила  себе  на птичьем рынке за
трешку, а он теперь взял и ушел. Замерзнет  там, черт такой. Он же не привык
к холоду. Тамара Борисовна гулять его выносила под пальто,  чтоб одна голова
торчала - и то  он дрожал.  Он и  дома-то  по утрам, если  форточка открытой
бывала,  замерзал. И всегда в  постель к ней  лез - греться. Уткнется мокрым
носом  под мышку и  урчит  от удовольствия  и  тепла.  Тамара Борисовна  его
гладит, а он  спит  и урчит. Конечно,  она  расстроилась,  когда Тихон ушел.
Во-первых, на  улице  ноль градусов  и дождь со снегом, хотя и весна уже.  А
во-вторых, она же к нему привязалась, к Тихону. А он, подлец, ушел.
     Ему-то  что,  он  не помнит,  как  котенком  болел.  То  глисты  у него
заводились откуда-то, то он со стола неудачно спрыгнул и лапу себе повредил,
а глисты, просто  непонятно - где он их брал?  С кошками ведь не общался, ел
все вареное, сто раз мытое. Сколько Тамара Борисовна с ним возилась! Лечила,
ухаживала. Надо только  на Тихона посмотреть -  какой он холеный и  чистый и
как шерсть  на  нем  блестит. Теперь, наверное, он уже не  такой. Измазался,
наверное,  весь,  блох  нахватался. И  питается,  небось, всякой  дрянью  по
помойкам. А  спит скорее всего в подвале. В нем, правда, крыс полно, но хоть
не  холодно. Тамара Борисовна  ходила туда с фонарем  -  какие-то кошки  там
живут. Но Тихона как будто бы среди них нет.  Не  мог же он так одичать, что
она его не узнала. Да и он бы  должен  был ее  вспомнить. Год все-таки у нее
жил. С  самого  детства. Нет, его  там точно не было, в  этом подвале. Может
быть, в другом каком-нибудь. Здесь везде дома и во всех домах  подвалы есть.
И в любом из них Тихон  может прятаться. Потому что  в подвалах обычно тепло
бывает. От труб. Не будет же он по улице бегать, когда там ноль градусов. Он
же  умный,  Тихон. И холода боится. Вечно у нее под пальто  дрожал. А еду он
себе какую-нибудь найдет.  Живут же как-то кошки бездомные. В крайнем случае
мышей ловить научится. Лишь бы по помойкам не лазал. Глистов подхватит - кто
его будет лечить?
     Тамара Борисовна, конечно, надеялась еще найти  своего Тихона. Вряд  ли
он  далеко  ушел.  Наверно,  тут  где-нибудь  живет.  Может,  тоже ее  ищет.
Бабушки-пенсионерки  говорили,  что  приходил к подъезду кот, на  ее  Тихона
похожий. Но он это был или не он, они не знали. Если б Тамара Борисовна жила
на  первом  этаже или на втором, например, Тихон бы по запаху свою  квартиру
нашел.  И главное, когда квартиру получала,  жеребьевку  устраивали, чтоб по
справедливости, а первый этаж можно было так выбрать, любую квартиру. Но она
не  захотела на первом этаже жить, думала  - одна все же, а тут первый этаж.
Страшновато.  И  не взяла. Одиннадцатый по жребию вытащила и с самой  лучшей
планировкой. Кухня  - девять  метров,  комната  -  восемнадцать.  Радовалась
тогда, что повезло, потому что в доме и пятиметровые кухни были, и окна - на
трассу. А в ее квартире - во двор. Знала бы, что Тихон у  нее будет и уйдет,
конечно,  согласилась  бы  на  первый  этаж.  Брать-то у нее, если подумать,
нечего. И  сама она тоже...  Кому нужна? И раньше не  нужна была, а теперь и
говорить глупо об этом. Теперь даже сослуживцы косятся.  Говорят, вполне без
нее  обойтись можно.  Уже  и  сократить пробовали.  Спасло  только  то,  что
тридцать лет она на одном месте работает. Из техникума в девятнадцать пришла
в лабораторию  и до сих  пор работает.  И  всех всегда устраивала. Хотя они,
сослуживцы, правы. Как Тихон ушел, ей не  до работы  стало. Думает о нем все
время. А работа ее внимания требует. Она же у микроскопа целый день.  Ну,  и
ошибается, само собой, раз о другом думает. Да если  б только на работе. Она
и в выходные, и по  вечерам Тихона  ждет. Вроде понимает,  что не  может  он
прийти, а ждет.
     По подвалам, правда,  ходить Тамара Борисовна перестала. Потому что все
равно  не найдешь  его там - разбегаются кошки, когда  человек в  их  подвал
лезет - и потому еще, что нарвалась недавно. Еле целая осталась.  В какой-то
очередной раз  полезла она  в подвал,  который через пять домов от  ее дома,
спустилась, а там, в подвале, свет горит, штанги, гири стоят, маты постелены
-  для борьбы,  наверное, а на матах  мальчики и девочки  молоденькие совсем
лежат, ну и все вместе... А в углу двое в шашки играют. Девчонка  между ними
раздетая,  а  они  на животе  у нее играют. Увидели Тамару Борисовну,  шашки
сбросили девчонке этой на живот и встали.
     - Чего тебе, бабка? - один из них спрашивает.
     Тамара Борисовна говорит:
     - Ничего. Я Тихона своего ищу.
     - Вали отсюда,  -  этот мальчик говорит. - Нет здесь никакого Тихона. А
не то мы тебя  сейчас тоже тут  положим, -  и смеются. И громче всех девочка
та, на которой они играли, заливается.
     Тамара Борисовна к выходу попятилась, а этот, что выгонял ее, подошел к
одной паре на матах, пнул их носком ботинка и говорит:
     -  Я сколько повторять буду, что в двери замок стоит? И  закрывать  его
должны последние.
     Он еще попинал ногами эту пару, но они на него и внимания не  обратили.
И другие тоже не обратили. А Тамара Борисовна спиной, спиной - и за дверь. И
опять замок открытым остался.
     После этого случая Тамара Борисовна сказала:
     - Все. Хватит. В воскресенье иду на рынок и покупаю себе нового Тихона.
     Только сказала, Тихон и объявился. Сидел возле дома и ждал ее с работы.
Грязный, конечно, тощий, но -  он. И с ним кошка  какая-то незнакомая  рядом
сидела. Тоже грязная и  худая. Тамара Борисовна  схватила  Тихона на  руки и
чуть  не  целует.  А  Тихон  мяучит  и  вырывается.  Она  его держит,  а  он
царапается. Потом извернулся и выскользнул из рук. Но не убежал, а в подъезд
пошел. И кошка за ним пошла, И  Тамара Борисовна.  В лифт вошли,  поднялись,
Тамара Борисовна дверь отперла,  пальто сбросила - и к холодильнику. А Тихон
с  кошкой  сидят в  прихожей,  ждут.  Вынула  она колбасу, рыбу, хлеб маслом
намазала,  молока в тарелку  налила.  И  отошла. Тихон  кошке  кивнул, и они
вместе на еду набросились. Едят, ворчат, друг друга отталкивают. Поели и еще
просят.  Тамара  Борисовна остаток колбасы  им  скормила, а потом  консервов
открыла банку.  Слопали  они  это все.  молоко  допили,  и Тихон  о ее  ногу
потерся, спасибо, значит, сказал.  А подруга его, кошка, умылась, подошла  к
входной  двери  и  просится,  чтоб  ее  выпустили.  Тамара  Борисовна  дверь
отворила,  кошка  вильнула  хвостом и выбежала.  А Тихон -  за  ней.  Тамаре
Борисовне дверь  бы надо  было  сразу захлопнуть,  а она  не  сообразила. На
площадку выскочила, а они - по лестнице вниз. Тамара Борисовна лифт вызвала,
съехала в  нем - какое там! Ни Тихона, ни  кошки. Одни бабушки-пенсионерки у
подъезда гуляют и возмущаются:
     - Развели, - говорят, - котов, прямо жизни от них никакой нет.
     Постояла Тамара Борисовна немного на тротуаре и домой вернулась. Она же
без пальто выскочила, а на улице холодно. Ноль градусов всего, хоть и весна.


БАТАЛЬНАЯ ПАСТОРАЛЬ

     Танаев  с  женой  лежали   в   своем  уютном  двуспальном  окопчике  на
плащ-палатке,  выкрашенной  в нежный  защитный  цвет  хаки, и под монотонное
бормотание телевизора составляли любовный акт. То есть они любили друг друга
-  типа  того,  как  Ромео  и  Джульетта  Шекспира.  Рядом  с ними  крепко и
безмятежно спали дети от их гражданского брака, а где-то невдалеке, в районе
высоты 121 "Безымянная", мирно  строчил  пулемет.  По  звуку судя -  пулемет
врага, или,  как говорят  тактики и  стратеги, супостата. Строчил  весело, и
противно. И еще - надоедливо.
     -  Взял  бы  ты  его,  что  ли, гранатой, - говорила в  перерывах между
любовью жена Танаева и мать его детей Маша. - Мужик ты в конце концов или не
мужик?
     А Танаев ей отвечал:
     - Я - мужик. Но не сегодня,  так завтра  танки могут пойти, а я гранату
на  тарахтелку  срасходую.  А плюс  к  тому  детей наших  малолетних  будить
неохота.  Ты  ж  сама гранату  мою у  их в головах  приспособила в  качестве
подушки.
     И они опять начинали любить друг друга до гроба под музыку телевизора и
вражеского пулемета.  Или,  вернее, они не начинали,  а продолжали в том  же
духе. И говорили, когда продолжать кончали:
     - Эх, хорошо жить! - так говорила Маша.
     - Хорошо, - говорил Танаев. - Только беспокоит меня, - говорил, - что с
воздуха я неприкрытый  все время постоянно. В смысле, со спины. Если это, на
бреющем, припустим, зайти, то цель очень даже просто поразить возможно. Хоть
она и движущаяся в достаточной степени, а - белая. Что сильно ее демаскирует
в глазах предполагаемого противника на общем фоне окружающего чернозема.
     - На черноземе пшеница обильно родит, - говорила на это Маша.
     -  Пшеница - обильно, -  соглашался с женой Машей  Танаев. -  Но и рожь
тоже - обильно.
     И они снова друг дружку  любили, как никто  другой. А в телевизоре  шло
"Время".  А  пулемет  перешибал звук  диктора  и не  позволял им  прослушать
прогноз  на  завтрашний  день.  А  в  природе  всякое  может  произойти  или
случиться. Вплоть  до снега с  дождем  и града  с куриное яйцо,  невзирая на
неурочное время года и место действия. И какая может быть большая любовь под
градом?  Одно неудобство  -  крыши-то  над  окопом  устав строевой службы не
предусматривает. И Маша,  жена  Танаева, почувствовала  и  ощутила  реальную
угрозу для своей вечной любви. И сказала Танаеву твердо, что, так как любовь
их находится в опасности,  надо ему на правах главы семьи - ячейки  общества
чего-то срочно делать и принимать меры. Не ради нее, конечно, а ради детей и
внуков.
     -  Ты,  -  сказала,  -  если  нас  не  жалеешь,  так хоть  Родину  нашу
многострадальную пожалей. Или она зазря тебе гранату доверила и вручила?
     И сердце Танаева вздрогнуло и не выдержало, когда про Родину заговорила
Маша, верная его жена и подруга.
     И встал он тогда с нее в полный рост,  и привел в боевой порядок  форму
одежды, и достал из-под детских головок последнюю свою гранату, и кинул ее с
размаху в направлении  звука пулемета, который настырно продолжал доноситься
со стороны высоты 121 "Безымянная", и замолчал пулемет, захлебнулся.
     И  настала  везде  тишина.  Правда, дети Танаева  нарушали  ее  громким
бессмысленным плачем,  потому  что они проснулись  и  испугались, когда папа
Танаев гранату из-под них доставал. Но и они постепенно затихли, а телевизор
вышел из строя от страшного взрыва гранаты, кинутой Танаевым без какого-либо
промаха  и  поразившей цель  прямым  попаданием  в  нее. И ночь, наступившая
вскорости после попадания,  прошла в тиши и  спокойствии и в страстной любви
Танаева к жене своей Марье Сергевне.
     А наутро, как только все население окопов бодро проснулось  отдохнувшее
от ночного  сна, пришел  к ним  в гости по  ходу сообщения гвардии  старшина
Колыванов - сосед Танаева  справа. Пришел,  закурил грустно "козью ножку"  и
сказал сквозь махорочный дым из ноздрей:
     - Вот же, - сказал, - гадство.
     А Танаев зевнул по-утреннему просторно и радостно, обнял жену свою Машу
за левое ее плечо и спрашивает:
     - Где ж гадство, когда красотища кругом нас и восход солнца?
     А Колыванов говорит:
     - А гадство находится в  закрепленном  за мной секторе обстрела. Там, -
говорит, - на высоте 121 "Безымянная" пара аистов, понимаешь ты,  проживала.
Гнездилась  она  там,  значит,  ну, а  какая-то падла ржавая - гранатой  их.
Обоих. А у них любовная пора была как раз в самом соку и в разгаре.  Клювами
выстукивали до того в гроба мать красиво - ну что твой тебе пулемет. И танцы
свои танцевали, аистовые. Тоже красиво.
     Сказал это  гвардии  старшина Колыванов,  вылез  из танаевского окопа и
пошел  себе  по  полю  брани. И голову  даже  не  пригнул. А оно.  поле это,
простреливалось огневыми средствами супостата как поперек, так и вдоль.
     И  засвистели пули, и  загрохотали  разрывы.  Но  шел гвардии  старшина
Колыванов по полю, и ничего  его не  брало.  А Танаев  с любимой своей женой
Машей и малые их детки смотрели на него из-за бруствера и чувствовали себя в
безопасности.


ТЕТРАДКА

     Когда Валька от свекрови в новую, свою, квартиру переезжала, она так ей
сказала на прощание:
     - На порог не пущу, - сказала, - и не пытайтесь. Вы ж меня знаете.
     И Дарья Васильевна цель себе в жизни  определила - прожить еще не менее
десяти лет. Ну или хоть, на худой конец, девять. Для того, чтоб внуки смогли
вырасти и стали бы способны понимать.  И тогда она им расскажет, какая у них
есть мать на самом деле, правдиво. А было  ей,  Дарье Васильевне, в то время
уже  шестьдесят  пять  лет, и  общее состояние имела она изношенное до мозга
костей, а сын любимый ее -  единственный и поздний  ребенок - был  лопух. На
развод  с  Валькой  подать  у  него,  правда,  хватило  мужского  чувства  и
достоинства, а в квартиру, в новую, он не поехал. Им ее, квартиру эту, обоим
дали, потому что они вместе  в одном производственном объединении трудились,
начиная с молодых специалистов по  окончании вуза технического профиля, а он
ей,  то есть  Вальке,  квартиру целиком и полностью уступил, без  боя, после
чего  с  работы рассчитался.  Наверно, чтобы  в дальнейшем не  позорить свое
честное имя,  ведь же все объединение про  Вальку  говорило,  что гуляет она
напропалую, и с кем гуляет, знало. И Дарья Васильевна все это знала, так как
и  она  тоже  пол  трудовой  жизни  этому  объединению отдала  без  остатка,
окончательно  уйдя  на пенсию  только четыре года назад, и у  нее  там много
знакомых все еще сохранилось, и  они  все факты, касающиеся Вальки, освещали
ей в  наилучшем виде.  А  сын,  значит, развелся  с Валькой, у матери  пожил
некоторое незначительное время, пока не  довела она  его  своими ежедневными
лекциями на  тему  о семье  и  браке  до  нервного состояния,  и поступил на
работу, где, как правило, надо  было в  командировках находиться. И  по два,
значит,  месяца торчал где-то, у  черта  на рогах, не  показываясь, а  когда
приезжал,   то   жил  в   общежитии,   которое   при  поступлении   на   эту
непривлекательную работу себе выторговал. Он им сказал:
     -  Пойду  к  вам  работать при  условии общежития. И  ему  предоставили
требуемое  общежитие,  невзирая на местную  прописку, потому что деваться им
было некуда - никто на такую работу, связанную с длительными командировками,
не рвался  и идти не хотел.  А  впоследствии он это  место работы переменил,
после  счастливой  женитьбы  на  женщине из  сферы торговли, обеспеченной  и
условиями для совместного проживания,  и всеми другими благами. И она его на
какую-то другую, хорошую, работу устроила,  использовав свои связи и деловые
знакомства.  А когда сын в общежитии жил, Дарья Васильевна как любящая мать,
говорила ему, что живи у меня,  места ж достаточно  и даже  слишком, а он  -
нет. Не слушал ее. Потому что сильно умным  себя считал  и грамотным. А  она
ему  сразу сказала,  еще когда он  Вальку свою знакомиться привел  с ней и с
супругом, ее  Петром  Ульяновичем, ныне покойным, что  не пара она для тебя.
Во-первых, потому что приезжая  и  хочет в городе остаться и закрепиться, аж
пищит, а второе, потому что чрезмерно она на морду красивая и, значит, будет
гулять,  как последняя жучка,  не удержится.  А сын ей  никак не возразил  и
женился  на Вальке вопреки воле и пожеланиям родителей, и привел  ее  к  ним
жить,  будучи  тоже  в  квартире  прописанным  и имея  на свою часть площади
законное право. И она,  Валька, попервам тихо себя повела  и  почтительно. И
Дарью  Васильевну  признавала  как  старшую по  званию и хозяйку в  доме,  и
переделает, если что-нибудь не по ней, и сготовит  на обе семьи, и подаст, и
приберет. И двоих детей родила одного за другим подряд - как из пушки. Могла
и третьего  родить,  но тут Дарья Васильевна воспротивилась  железной рукой.
Сказала:
     -  Делай,  что все  женщины  в таком положении делают,  так  как некуда
третьего ребенка рожать, и так теснота. И на какие это  денежные средства, -
сказала, - вы трех детей содержать предполагаете?
     И Валька и в этом глубоко личном  вопросе пошла ей навстречу и не стала
третьего ребенка рожать, а потом  и еще двух последующих  не стала.  И Дарья
Васильевна  уже подумывала, что, может, и ошиблась она в оценке  Вальки и ее
качеств, но  Валька, конечно в конце  концов себя  проявила и  показала свое
истинное лицо крупным планом.  Это уже  было  после того, как года  три  или
больше она у н