овна,  благодетельница  наша,  обряжает как куклу, подарками заваливает,
балует  напропалую.  А  надолго  ли? Ведь и любит-то за то, что рядить ее да
выводить  на  люди  ей  можно,  да хвастаться ею лестно. А на самом-то деле,
небось,  Кокошка  и тот дороже Надежды ее сердцу... А Наденька-то прекрасная
на  положении собак да канареек у нее, вроде Зазы да Леды... Небось, тешится
ею,  как  куклой,  покуда  не надоела, да покуда нашей-то в глаза смотрит, а
чуть  станет противоречить благодетельнице в чем ни на есть, живо охладеет к
ней Анна-то Ивановна наша... Видали мы уж такие примеры не раз!
     Что  такое?  Наде  кажется, что ступени шатаются у нее под ногами и вся
лестница  вертится  под  нею, как вьюн. В глазах даже потемнело у девочки, и
сердце  совсем  перестало  биться,  замерло,  как не живое, бедное маленькое
уязвленное  сердце.  Все,  что  услышала  сейчас Надя, совсем сразило ее. Да
нет,  не  может  этого быть, они лгут там обе! Как разобраться во всем этом,
как  докопаться  до  истины?  Ах,  если  бы тетя Таша, Сережа и Клавдия были
здесь,  очутились  бы чудом с нею сию минуту на этих самых ступенях, на этой
лестнице  и прослушали бы весь этот разговор Ненилы Васильевны с дочкой! Они
сумели  бы  посоветовать  ей, Наде, конечно, что делать. Они бы научили, как
поступать  их Наде. Но она одна, совершенно одна, не с кем поговорить ей, не
с  кем посоветоваться. А поговорить надо, необходимо даже, чтобы разобраться
с  более  опытными  людьми  в  ее  положении. Ведь если подумать только, что
часть,  самая незначительная часть их беседы Ненилы с Лизанькой - правда, то
и  тогда  можно  с  ума сойти от уколов самолюбия и обиды. Как? Она, Надя, и
вдруг  представляет  собою  только  ничтожную  игрушку, что-то среднее между
собачонкой  и  канарейкой в этом доме? Игрушка, кукла, слепое орудие забавы!
Нет,  нет,  она должна узнать, в конце концов, насколько все это правда, она
должна  докопаться до истины! Если ей не с кем сейчас посоветоваться, то она
знает,  что  надо  делать:  теперь она будет внимательной и наблюдательной с
этого  дня; она должна уметь отличить истинную любовь к ней людей от пустого
тщеславия.  Она  не маленькая. Ей уже четырнадцать лет! А все же как хочется
ей  сейчас увидеть хоть одним глазком милую тетю Ташу, ее истинного друга, в
любви  которой она уже не может сомневаться. И даже Клавденьку, даже Сережу,
хотя  они были часто суровы к ней, и Шурку. (Ах, зачем она, глупая, прогнала
ее  нынче  от  себя!)  Ведь  они - ее единственные близкие, родные... Им она
близка  как  племянница,  как  сестра...  И дорого бы дала она сейчас, чтобы
очутиться  в  их  маленькой  квартирке  среди  ласково  сияющих  ей улыбками
приветливых лиц.


x x x

     Когда  Анна  Ивановна  возвращается  домой,  она неприятно поражена, не
найдя  у  себя  в  доме  юных  гостей  Нади,  для которых, уезжая, приказала
сервировать ужин и десерт.
     - Что  у  вас  за  расстроенное  лицо,  Нэд,  моя крошка, и где же ваши
гости? - озабоченно спрашивает она, близкая уже к догадке о случившемся.
     В  первую  минуту Наде хочется броситься к ней на шею и вылить все свои
жалобы, все обиды на груди у благодетельницы.
     Но   Анна  Ивановна  удерживает  девочку.  При  виде  ее  исказившегося
страдальческой   и   слезливой   гримасой  лица,  Поярцева  говорит,  слегка
недовольным тоном, сразу расхолодившим весь порыв Нади.
     - Не  плачьте  же,  Нэд, не портите ваши милые глазки. Завтра надо быть
свежей  и  хорошенькой,  а  слезы  истощают  и  душу и тело. Я повезу вас на
детское  литературное  утро.  Это будет превесело. Я чувствую, что вас снова
обидела  эта  гадкая  Софи!  Не  обращайте  на нее внимания, деточка, она из
зависти  делает  все  это.  И зачем только мы ее пригласили? Зачем я, старая
профанка, послушала вас! Разве вы не заметили, как она завидует вам?
     Увы,  Надя заметила... Но заметила не то, о чем говорила Анна Ивановна,
а  нечто  иное,  чего  совсем  не  заметила  она  раньше. Заметила, что Анне
Ивановне  нет  почти  деда до ее тоски, до ее горя. Ей только хочется видеть
Надю  веселой,  довольной,  радостной и хорошенькой, чтобы все любовались ею
там, куда, нарядив как куколку, ее повезут завтра.
     И  глубокий  вздох  вырвался  из  груди  Нади.  И  ее  снова неудержимо
потянуло  домой,  под  родную  кровлю,  к  дорогим  близким,  к  тете  Таше,
Клавденьке,   Шурке  и  Сереже,  которые  все-таки  больше  всех  любят  ее,
строптивую  и  капризную  Надю,  любят  искренно, всей душой, прощая все ее,
Надины, слабости и недостатки.


                                  Глава V

             Мечты разбиты! Конец волшебной сказки! Новая Надя

     - Надевайте  ваше белое платье, Нэд, мы едем к Ратмировым. Лизанька или
Кленушка, кто там? велите подавать шоферу машину.
     - Я  не могу ехать сегодня в гости, Анна Ивановна... - слышится тусклый
голосок Нади.
     - Но  почему  нет,  моя  крошка?  Насколько я заметила, у вас наилучшие
отношения с обеими княжнами.
     - О  да, княжна Ася очень мила и Лоло тоже, но... мне просто не хочется
ехать, у меня голова болит, - так же апатично роняет Надя.
     - Опять  болит  голова?  Но это странно, у вас теперь почти каждый день
что-нибудь  болит,  моя милая, а от доктора вы упорно отказываетесь. Что это
значит?  Тогда  вы  тоже  не  поехали  из-за  головной боли на детское утро.
Право,  мне кажется, дорогая Нэд, что эти ежедневные, то головные, то зубные
боли  -  один  предлог  только,  чтобы избежать поездок в гости и в театр, -
говорит Анна Ивановна, пронизывая Надю внимательным взглядом.
     Последняя  опускает  глаза.  Действительно,  Поярцева права. Она, Надя,
выдумывает  эти ежедневные головные или зубные боли потому только, что ее не
тянет  никуда,  потому  что  ей  опротивели  сразу  после  подслушанного  ею
нечаянно  разговора  на антресолях все эти поездки в гости, в театр, даже за
покупками  в  Гостиный  двор. Опротивели с той самой минуты, как она узнала,
какую  жалкую  роль, роль игрушки, временной забавы, какой-то куклы-манекена
или  декорации  приходится  ей играть в доме Поярцевой. Да, именно игрушки и
забавы.  Теперь  особенно рельефно вспоминается Наде все пережитое ею здесь.
Как  она  была  глупа  и  наивна,  не  замечая раньше много того, что теперь
прямо-таки  бросается  ей  в  глаза.  Зато  сейчас,  когда  она  "прозрела",
воспоминания  ее  жизни  в  этом  доме  не  оставляют  ее  в покое. Картины,
наглядно  подтверждающие  слова  Лизаньки  и  Ненилы,  теперь  не выходят из
головы.   Ну,   конечно,   Надю  ублажали,  баловали  и  лелеяли,  пока  она
представляла  собою  интересную  игрушку.  Ее  причесывали к лицу, наряжали,
везли в театр...
     - Какая  прелестная  девочка!  -  слышался  вокруг  восхищенный  шепот,
заставляющий Анну Ивановну расцветать улыбкой удовольствия.
     - Как  мила ваша Нэд! Что за прелестное личико! И как она всегда изящно
одета!  -  тонко льстили друзья и знакомые Поярцевой, когда старуха возила к
ним в дом Надю.
     И  сама  Надя  была  весела,  забавна, беспечна и щебетала, как птичка,
потешая  свою благодетельницу много больше канареек, собачек и Коко в первое
время  пребываний  ее  здесь.  Но  вот теперь, с некоторого времени, девочка
круто  изменилась. Она никуда не ездит, ссылаясь на всевозможные причины. Не
хочет  ни  причесаться, ни одеться, как прежде. Она точно устала. И характер
ее  изменился  к  худшему.  Это уже не прежняя веселая шебетунья-птичка; она
все  время  или  молчит,  или  отвечает  односложно на вопросы окружающих. И
прежняя  жизнерадостная  улыбка  уже  не озаряет ее юного личика, и ничто не
развлекает, ничто не тешит ее теперь.
     - И  так  она подурнела за это время, - с неудовольствием отмечает Анна
Ивановна,  глядя  в  изменившееся  угрюмое лицо Нади. - Неужели болезнь Коко
так действует на нее?
     Действительно,  Коко  болен. С семнадцатого сентября едва прошло четыре
дня  только,  а  Коко  сделался  неузнаваемым.  Коко, или, вернее, тень Коко
теперь,  неизменно сидит на жердочке, печально нахохлившийся, и никто в доме
уже  не слышит его прежней громкой болтовни. Приходил ветеринар, тщательно и
долго  осматривал  птицу  и  назвал  какую-то болезнь желудка непонятным для
окружающих латинским термином.
     - Это  очень  серьезно и требует упорного лечения, - произнес он, пряча
в карман полученную от Анны Ивановны трехрублевку.
     Последняя  совсем  расстроилась  при  этом  известии.  Коко, ее любимцу
Коко,  грозит  опасность!  Его  болезнь серьезна и требует упорного лечения.
Неужели  ей  суждено  потерять Коко, последнюю память матери? Коко, умевшего
так мило забавлять ее своею болтовнею? Нет, нет, этого допустить нельзя.
     - Почему  заболел  Коко? Что с ним случилось? - допытывается Поярцева у
Лизаньки.
     Но  та  только  со значительным видом поджимает губки и опускает глаза.
Ни  за  что  не откажет себе Лизанька как можно дольше промучить ненавистную
ей  Надю.  Ведь  если  сказать теперь же их общей благодетельнице, кто и что
послужило  причиною  болезни  Коко,  эта негодная девчонка получит выговор и
все  успокоится  постепенно. Анна Ивановна, добрая по природе, скоро простит
ее,  конечно,  не  в  тюрьму  же посадят Надю за то, что она обкормила сыром
этого  несчастного  Коко.  А  так,  куда  приятнее и лучше, по крайней мере,
мучить  Надю  как можно дольше, заставляя ее сердце трепетать от постоянного
страха  за  то,  что  вот-вот  она,  Лизанька, донесет на нее Анне Ивановне,
укажет  на  причины  болезни  попугая.  Тем  более,  что  сама Анна Ивановна
заметно  изменила  свое  отношение  к Наде эти дни. Она уже не так ласкова к
ней  последнее  время,  как  бывало  прежде,  и,  конечно,  Надя  уже успела
наскучить  ей... Надо выждать еще и нанести последний удар Наде тогда, когда
Анна Ивановна окончательно охладеет к своей новой любимице.
     Впрочем,  холодок  в  отношениях  Поярцевой  к  Наде  замечает  не одна
Лизанька,  замечают  его  и  Ненила Васильевна, и Домна Арсеньевна и долгими
часами  совещаются  об  этом  между собою за неизменным кофе, который пьют у
себя  на  антресолях  по нескольку раз в день. Теперь они уже не льстят, как
прежде,  Наде,  не  называют  ее  "златокудрой  королевной", не смотрят ей в
глаза.  Ненила  Васильевна  и  Лизанька,  те  даже идут дальше: они зачастую
тонко  язвят Надю, отпуская на ее счет колкие намеки и замечания. Не отстает
от них и Домна Арсеньевна, заведующая хозяйством в поярцевском доме.
     Надя  и  за  столом даже замечает перемену к ней со стороны приживалок.
Теперь  лучшие  куски  переходят на тарелку Лизаньки. Домна Арсеньевна видит
отлично,  что  их общая благодетельница стала особенно ласкова к Лизаньке за
последнее  время,  с  тех  пор,  как  заболел  ее  любимец  Коко  и Лизанька
неустанно  ухаживает  за  ним. Кто знает, не займет ли вскоре Лизанька место
заметно  попавшей  в опалу "королевны", так уж лучше пораньше заручиться ее,
Лизанькиною,  благосклонностью.  И  недалекая,  но  хитрая  Домна Арсеньевна
заранее заручается этим расположением, усиленно угощая Лизаньку за столом.
     Одна  только  Кленушка  остается тою же, что и раньше в отношении Нади;
она  точно  не замечает Надиной "опалы" и по-старому ласкова, разговорчива и
предупредительна  с  нею,  по-прежнему  делится  с  Надею  своими  заветными
мечтами    о    деревне,    забегая   поболтать   к   ней   в   ее   голубую
комнату-бомбоньерку.   При  всей  своей  наивности,  Кленушка  не  может  не
заметить угнетенного состояния Нади.
     - Эх,  Надежда  Ивановна,  зачем  грустить?  Что  вы  одинокая, что ли?
Никого  родных  разве нет у вас на свете? - грубовато, но искренне срывается
у  нее  при  виде  грустно поникшей белокурой головки. - Ведь тетенька у вас
недалече,  сестрица,  братец.  Да  захотите  только  -  начихать вам на всех
здешних,  на  Ненилу  Васильевну,  на  Лизу  эту, язву, на Домну-скаредницу.
Завейте  горе  веревочкой  и  поминай  вас  как  звали.  Небось,  тетка-то с
раскрытыми объятиями вас обратно возьмет.
     Под  эти  речи Кленушки сердце Нади вздрагивает, и сама Надя оживляется
сразу.  Но  ненадолго. Правда, ее теперь, как никогда, тянет домой, к ласкам
и  нежности  тети  Таши,  без  которых так изголодалась ее маленькая душа, к
суровой   заботливой   Клавдии,  к  серьезному,  замкнутому,  но  безусловно
любящему  ее  Сергею,  к  Шурке,  наконец,  к  милой  суетливой  Шурке,  так
трогательно привязавшейся к ней.
     Но  ложный  стыд,  извращенное  самолюбие запрещает Наде вернуться туда
снова.  Как  она пойдет к ним? С каким лицом? С какими глазами? Она всех там
так   больно  обидела,  оскорбила  в  свой  последний  приезд.  Клавдию  так
несправедливо  уязвила  ее убожеством, Шурку просто прогнала от себя... Тетю
Ташу   обижала   все  время  своею  небрежностью  и  эгоизмом,  резкостью  и
невниманием  к  ней.  Сережу  сердила,  раздражала  своим  дурным, нерадивым
учением.  И  потом,  как  вернуться домой такой, обманувшейся в своих лучших
мечтах  и  надеждах?  Она  -  Надя  -  так  хвастала им всем радостями своей
чудной,  "волшебной"  жизни,  так  подчеркивала  свое  призрачное  кажущееся
счастье.  Так  неужели  же  теперь  ей  придется  расписываться в противном,
признать  свое поражение, показаться в смешном и жалком виде! Нет, нет, нет!
ни  за  что,  ни  за  что!  Уж пусть лучше она станет мучиться здесь, в этом
опротивившем  ей  донельзя,  ненавистном  чужом  доме.  Пусть будет страдать
одна, но домой она не вернется ни за что!


x x x

     С  самого  утра  моросит  нудный мелкий дождик. Хмурое небо задернулось
серой   непроницаемой   пеленой.   Извозчики  с  мокрыми  верхами  пролеток,
забрызганные  грязью  колеса  автомобилей  и  раскрытые зонтики над головами
прохожих - все это довершает унылую картину петербургской осени.
     И  в  роскошном  особняке  Поярцевой  тоже  царит  уныние,  тоже тоска.
Несмотря   на  то,  что  только  пробило  два  часа  пополудни,  уже  зажгли
электричество  во  всем  доме.  В  зеленой комнате вспыхнули большие матовые
шары  и  лампионы,  эффектно  приютившиеся  между  широкими листьями пальм и
платанов.   Здесь,  около  клетки  попугая,  похожей  на  игрушечный  домик,
сгруппировалось  почти  все население этого дома. Сама Анна Ивановна в белом
фланелевом  капоте с усталым от бессонницы лицом (она за эти сутки головы не
прикладывала  к подушке, ожидая с часа на час катастрофы с ее любимцем), обе
старые  приживалки,  Ненила  и  Домна, Лизанька с распухшими от слез веками,
Кленушка с ее спокойным, обычно флегматичным видом, лакеи, горничная...
     Ветеринар  только  что  ушел.  Он  как честный человек не пожелал даром
брать  денег  с  владетельницы  умирающего  Коко  и  объявил решительно, что
делать  ему  здесь  больше нечего, что гибель птицы неизбежна и что больному
попугаю грозит заворот кишок.
     Впрочем,  его слова явились теперь лишними: каждому из присутствующих и
так  было  слишком  очевидно,  что  минуты Коко сочтены. Уже несколько часов
несчастный  попугай  лежит с ощетинившимися перьями в углу клетки на спине с
поднятыми   вверх   и   судорожно  движущимися  лапками.  Его  грудка  бурно
вздымается  под  прерывистым  дыханием.  Его  клюв  широко  раскрыт, и глаза
подернуты  предсмертной  пленкой.  Вот  он  сделал снова судорожное движение
лапками и глубоко вздохнул.
     - Никак  кончается,  благодетельница?  - прошептала Лизанька и залилась
слезами.
     Насколько  были  искренними  эти слезы, ведает только один Бог. Если бы
не  присутствие Анны Ивановны, наверное, дальновидной Лизаньке и в голову не
пришло  бы  так  плакать. А теперь она буквально разливается рекой на глазах
Поярцевой. Ей вторят Ненила Васильевна и Домна Арсеньевна.
     - Кокушка!   Голубчик   ты  наш!  Солнышко  красное,  на  кого  ты  нас
покидаешь...  -  тянут  они  раздирающими  душу  причитаниями,  не  забывая,
однако,  в  то  же  время  подавать нюхательные соли и нашатырный спирт Анне
Ивановне,  которой буквально делается дурно при виде предсмертных мучений ее
любимца.
     - Дайте  мне  его  сюда!  Дайте  голубчика  моего!  -  шепчет Поярцева,
протягивая к клетке дрожащие руки.
     Три пары рук устремляются вперед привести в исполнение ее желание.
     Лизанька  опережает  всех  и  со  всякими  предосторожностями извлекает
бьющееся в агонии тельце Коко из клетки и кладет его на колени Поярцевой.
     - Бедный  ты  мой,  голубчик  ты  мой... - захлебываясь слезами, шепчет
Анна Ивановна, нежно лаская его перышки.
     Но  этих  нежных  слов, этих слез не видит и не слышит умирающая птица.
Стараясь  захватить  побольше  воздуху,  широко  раскрывает  свой клюв Коко,
потом  вздрагивает  еще раз, беспомощно взмахивает лапками и валится на бок,
как сраженная бурей ветка.


x x x

     - Убила!  Как  есть  убила!  Помер  голубчик  наш! Из-за нее, злодейки,
убийцы,  помер...  -  неожиданно  проносится  по  зеленой  комнате, по всему
особняку Поярцевой резким отчаянным криком.
     И  Лизанька  делается совсем как исступленная в эти минуты. Она рвет на
себе волосы, громко рыдая, и выкрикивает во весь голос:
     - Убила! Убила! Убила!
     Все  вздрагивают,  замирают от неожиданности. Что значит этот крик? Кто
кого  убил?  В  уме  ли  она, Лизанька? Не помешалась ли с отчаяния и страха
ответственности за смерть дорогой птицы!
     - Что  такое?  Кто  убил?  Кого?  -  срывается и с уст взволнованной до
последней    степени    Анны    Ивановны,    вскинувшей    на   плачущую   и
исступленно-кричащую девушку испуганные, тревожные глаза.
     - Да  она...  она...  Надя!..  Кому  же  и быть другому... Она уморила,
убила  солнышко  наше,  Кокошу  ненаглядного,  сокровище  мое... Радость мою
единственную...  Печальную любовь сердца моего! - не забывает вплести в этот
букет нежных терминов высокопарную по своему обыкновению фразу Лизанька.
     Но   никто  не  обращает  внимание  на  эти  причитания,  никто,  кроме
горничной  и двух лакеев, отвернувшихся в сторону и незаметно фыркнувших под
шумок.
     - Как  убила?  Когда  убила?  Чем?  Что  ты  путаешь?  Говори толком, -
повышает голос Анна Ивановна.
     - Нет,  не  путаю,  не  путаю я, благодетельница. Кокошку нашего она на
самом  деле  убила,  Наденька...  Обкормила  его  сыром в день своих именин.
Целые   полфунта  на  него  скормила.  Я  уж  и  так  и  сяк  усовещевала  и
отговаривала,  а  они  только  ножкой топнули: молчи, мол, не в свое дело не
суйся.  А  с  той  поры Кокочка и заболел. Я-то все боялась докладывать вам.
Все  думала, перемелется, обойдется как-нибудь... Гнева вашего справедливого
боялась,  благодетельница,  а  вот  и  не  обошлось.  Погиб  он, злосчастный
мученик,  томный любимец наш, жертва безгласная!.. Простите меня окаянную, в
тюрьму  меня  заточите  за  это,  в  темницу на хлеб и на воду! - и Лизанька
грохнула  на колени, воя и причитывая и рыдая в голос под аккомпанемент ахов
и охов двух других приживалок.
     Словно  бич,  ударили  ее  слова  Поярцеву;  Анна Ивановна выпрямилась,
слезы ее высохли мгновенно, глаза блеснули сухим огоньком.
     - Позвать сюда Нэд! - коротко приказала она лакею.


x x x

     - Позвать  сюда  Нэд, - услышала эти слова и сама Надя у порога зеленой
комнаты,  куда  спешила  идти  узнать  о причине громких криков и отчаянного
плача, разносившихся по всему дому.
     - Я  здесь,  Анна  Ивановна.  Что прикажете? - произнесла, появляясь на
пороге, девочка.
     Пустая  клетка-домик,  мертвое  тельце  Коко,  распростертое на коленях
Поярцевой,  взволнованное  лицо  последней,  слезы  в глазах приживалок и их
притворно  прискорбные физиономии - все это сразу дало полное освещение Наде
о случившемся.
     Как  бы  в  подтверждение  догадки Лизанька истерическим жестом подняла
руку,  указывая  ею  Наде  на безжизненное тельце Коко, и взвизгнула во весь
голос:
     - Убийца!
     - Тише,  Лизанька,  -  болезненно  морща