ическое
освещение  комнаты  за  дневной  солнечный  свет,  и под назойливые крики не
перестававшего   жаловаться  попугая,  Анна  Ивановна  рядом  других,  менее
оригинально,  но  еще  более  роскошно  убранных совсем не по-дачному комнат
провела свою юную гостью в столовую.
     Здесь,  в огромной горнице, отделанной под дуб, с массивными буфетами и
горками,  сплошь уставленными дорогим фамильным серебром, тонким хрусталем и
фарфором,  за  длинным,  убранным  для чая обеденным столом, освещенным ярко
горящей  люстрой,  сидели  три  женщины  в  скромных,  темных,  но  таких же
изысканно чистых, как у Лизаньки, платьях.
     При  появлении  Анны  Ивановны  и  Нади  они  встали  со  своих  мест и
вереницей двинулись им навстречу.
     - Добрый   вечер,   благодетельница,   -  запела  седая,  подслеповатая
старушка   в   очках  и  в  старомодном,  с  широкой  пелериной,  платье,  с
чепчиком-наколкой  из  черных  же  кружев  на  голове, какие носятся мелкими
чиновницами. - А мы-то ждали вас!
     - Ждали-ждали!   -   в  тон  ей  проговорила  другая  пожилая  женщина,
удивительно  напоминающая  уже знакомую читателям Лизаньку, с такими же, как
и у той, бегающими, беспокойными глазками.
     - Нынче  Пупсик  чуть  не  заболел,  -  отрывисто проговорила еще очень
молодая,  но  очень  толстая, не по возрасту рыхлая особа, с наивным, ничего
не  выражающим румяным лицом и выпуклыми большими, тоже ничего не говорящими
глазами.
     - Пупсик? болен? - вся так и встрепенулась Анна Ивановна.
     - Чуть  не  заболел,  благодетельница, - запела седая старушка в очках,
перебивая  толстушку,  открывшую уже, было, рот для отчета. - А все Кленушка
эта пучеглазая, опять обкормила крендельками собачонку.
     - Ничего  не  обкормила,  уж  вы  сочините тоже! - буркнула Кленушка, и
красные, как румяные яблочки, щеки ее стали еще краснее.
     - Ей  бы  только  о своем желудочке думать, а о любимчиках ваших и горя
мало, - съязвила вторая приживалка, как две капли воды похожая на Лизаньку.
     - Да  что  вы  привязались  ко  мне?  - сердито забормотала Кленушка. -
Здоровехонек  Пупсик, что вы придумываете? Только при гостье срамите меня, -
и  толстушка, мельком взглянув смущенными глазами на Надю, протянула ей руку
дощечкой, как обыкновенно это делают простолюдины.
     - Вот,  Наденька,  мой  друг,  познакомьтесь с моей гвардией, - беря за
плечи  девочку  и подвигая к трем женщинам, проговорила Анна Ивановна. - Вот
Домна  Арсеньевна,  за  хозяйством моим смотрит, - указала она на старушку в
очках.  -  А  вот  Ненила  Васильевна,  мать  Лизаньки,  она  за канарейками
ухаживает.  А  это  Кленушка,  она  немногим  разве  старше  вас,  ей  всего
шестнадцать  лет  только;  я  ее поставила присматривать за собачками. А это
Наденька Таирова, моя любимица, - назвала она присутствующим Надю.
     - Ангел-барышня!  Красоточка!  Конфетка  бонбоньерная!  Ах, душенька, с
каким  вкусом  платьице  сшитое на вас! И волосики-то, ровно лен! Королевна,
одно   слово!   -   восхищались  наперегонки  Надею  обе  старушки,  льстиво
заглядывая  ей  в  глаза,  в  то  время как Лизанька уже хлопотала у чайного
стола, а Кленушка самым бесцеремонным образом разглядывала Надю.
     Самой  Наде  было  и  неловко, и приятно в одно и то же время от такого
рода  похвал.  Головка ее кружилась все больше и больше с каждым мгновением.
Ей   положительно   все   нравилось  здесь:  и  сама  оригинальная  хозяйка,
оставившая  в  своем  доме  пережитки  русской  барской  старины с суетливою
льстивою  толпою  приживалок  и  прислуг;  нравилось и само убранство дома и
этот  чайный,  ярко освещенный и заставленный всевозможными вкусными яствами
стол.  Она  успела  проголодаться  во  время  прогулки  в экипаже и теперь с
удовольствием   убирала   за   обе  щеки  и  вкусные  сандвичи,  то  и  дело
подкладываемые  ей  на  тарелку  Лизанькой,  и печенье, и варенье, и сладкие
пирожки, предлагаемые экономкой Домной Арсеньевной.
     Пока   Надя   ела  и  пила  чай,  приживалки  продолжали  в  это  время
восторгаться, не сводя с нее глаз:
     - Господи, глазки-то, глазки какие!
     - А  цвет  лица!  А волосы! Неужели же сами по природе так вьются?.. Не
завиваете?
     - Ах  ты,  Создатель  мой,  и  родятся  же такие на свет хорошенькие да
пригоженькие!
     - Вот   видите,  Надин,  как  вас  принимает  моя  гвардия,  -  ласково
улыбалась девочке Анна Ивановна и погладила ее по головке.
     Надя  только  краснела в ответ и сияла от удовольствия. Она чувствовала
себя  в  положении  рыбы,  попавшей  из  маленькой  банки в большой студеный
бассейн.  Покончив  с  чаем,  позабавившись  вдоволь  собачками,  теперь уже
окончательно  притихшими здесь в столовой и в чаянии подачки разместившимися
вокруг  Надиного  стула  с  виляющими  хвостиками, - девочка сказала, что ей
пора домой.
     Анна  Ивановна  протянула  было  руку к звонку, но не успела позвонить,
так как четыре руки предупредили ее желание.
     - Вели  шоферу  подать  машину, - приказала хозяйка дома появившемуся в
дверях лакею.
     - Слушаю-с, барыня.
     - Лизанька,  ты  проводишь нашу гостью до дома, - приказала вслед затем
Поярцева бесцветной, сухопарой Лизаньке.
     - Провожу,   благодетельница,   провожу,   -  поспешила  изъявить  свое
согласие  та.  -  Не извольте беспокоиться, в целости и сохранности доставлю
барышню.
     - А  теперь,  моя  душечка,  пойдем  с вами по душе побеседуем. Хотите,
Надин?  -  обратилась  хозяйка  снова  к своей юной гостье, сопровождая свои
слова самой милой, самой любезной улыбкой.
     В  массивном,  крытом  кожею  кабинете  Анны  Ивановны,  где находились
высокие  шкапы,  набитые доверху книгами, хозяйка дома опустилась на диван и
указала подле себя место Наде.
     - Есть  люди,  которые с первой встречи чувствуют такое влечение, такую
привязанность  друг  к  другу,  как  будто  они знакомы и дружны между собою
целые  долгие  десятки  лет, - беря в свои пухлые, выхоленные руки худенькую
лапку  Нади,  заговорила Поярцева. - Особенно же тогда, когда одна из сторон
напоминает  другой  кого-нибудь  из  давно  утерянных,  но  дорогих  сердцу,
близких.  Когда я была маленькою девочкою, у меня была младшая сестренка. Ее
звали  Верочкой.  Она очень походила на вас, Надин; те же серые глаза, те же
вьющиеся  белокурые  волосы,  та  же изящная милая фигурка и та же внешность
переодетой  принцессы,  такая  же,  как  и у вас, прелесть моя. Увы! Верочка
скончалась  приблизительно в вашем возрасте. Если бы вы знали, Наденька, как
я  страдала,  потеряв  обожаемую  сестру!  Я  точно чувствовала, что всю мою
жизнь  буду  одинокой. Так оно и вышло. Родители мои умерли; замуж идти я не
пожелала,  родственников  у  меня  нет.  Ну,  вот  и  окружила себя поневоле
льстивыми  угодливыми  приживалками  или  безгласными  покорными зверушками,
которые  в  моем  одиночестве  хоть  отчасти  развлекают  меня.  В тот день,
помните,  Надин,  когда  я  встретила  вас у Ртищевых, такую милую, изящную,
мечтательную,  совсем  как моя покойная Верочка, меня сразу потянуло к вам и
я  полюбила  вас,  как  родную. Мне бы хотелось сделать вам что-нибудь очень
большое  и  приятное. Приезжайте ко мне почаще, доставляйте это удовольствие
одинокой  старухе,  у  которой  так  мало  радостей на земле. Я знаю, что вы
очень  небогаты...  Не краснейте же, дитя мое: бедность не порок и стыдиться
ее  нечего.  Стыдятся  бедности  только самые ограниченные люди, вы же такая
умница,  такая  развитая  головка,  я  думаю,  что  у  вас есть какие-нибудь
сокровенные  мечты,  какие-нибудь  желания,  которые  я  могла бы помочь вам
осуществить?
     Голос   Поярцевой   звучит   такой   бесконечной   ласковостью,   таким
безграничным  участьем  и добротою, что сердце девочки невольно раскрывается
ей навстречу и целая исповедь непроизвольно выливается из уст Нади.
     О,  она  так  несчастна.  Так несчастна она, Надя. Ее никто не понимает
дома!  Старшие  смеются  над нею, бранят ее... Одна тетя Таша сочувствует ей
еще  и балует ее по-своему. Но зато отец ворчит и сердится на нее все время:
"Она-де,   Надя,   и   белоручка,   и   лентяйка,   и  фантазерка  пустая  и
легкомысленная".  А чем она виновата, что судьба, предназначая ее, очевидно,
для  другой,  более  яркой,  более возвышенной доли, создала простою, бедною
девочкой.  Недаром  же  днями  и ночами она грезит о волшебной жизни, полной
роскоши,  богатства,  комфорта.  Она не может работать, искалывая себе иглою
руки,  как  Клавдия,  или  бегать  по  урокам,  как Сергей, или целыми днями
возиться на кухне, как тетя Таша. Ей противно все это, омерзительно!
     Надя  говорит так горячо, с таким захватывающим душу волнением, что это
волнение не может не передаться ее собеседнице.
     "Да,  она вправе рассуждать так, эта девочка, вправе требовать от своей
судьбы  и счастья, и исключительных радостей, - мысленно решает Поярцева, не
проронившая  ни  одного  слова  из пылкой, горячей речи Нади. - Она, с этими
глазами  ангела, с белокурыми локонами феи, со всею ее внешностью и манерами
прирожденной аристократки".
     И  Анну  Ивановну теперь уже неудержимо тянет порадовать чем-нибудь эту
"очаровательную  девчурку",  как  она  мысленно  окрестила  Надю,  заставить
засиять  радостным  блеском эти серые мечтательные глазки и весело улыбаться
прелестные, капризные губки.
     - Идем,  детка  моя, я имею кое-что для вас, - говорит она неожиданно и
поднимается с места.
     Как  автомат,  с  предчувствием  чего-то  неизъяснимо  приятного,  Надя
встает с дивана и следует за нею.
     В  просторной,  залитой  электричеством  спальне  Поярцевой  она  видит
красивую,   из   карельской  березы,  под  стать  всему  убранству  комнаты,
шифоньерку.  Анна  Ивановна  открывает ее ключом, вынутым ею из кармана. Еще
минута  ожидания,  нестерпимого  ожидания  для  Нади,  и  ей  на руки падает
великолепный кружевной шарф тонкой работы.
     - Вот  это  для  вас.  Я  заметила, что вы пришли к Ртищевым с покрытой
головою,  а  потом  я  уже  не  видела шарфа на вас, очевидно, вы его забыли
второпях  там.  Так  возьмите  же  этот  вместо утерянного; он из испанского
кружева,  и я вывезла его из Гранады. Смотрите, какая прелесть! - И быстрые,
ловкие,  несмотря на излишнюю припухлость, руки Поярцевой набрасывают легкое
воздушное кружево на белокурую Надину головку.
     В  большом  трюмо  зеркального шкафа из такой же карельской березы Надя
видит  свое  лицо, выглядывающее из рамки желтоватых кружев. Как оно красиво
и  поэтично  сейчас!  Как меняет его этот удивительный шарф - любуясь собою,
как посторонней, восторгается мысленно девочка.
     - А  вот  это,  чтобы  закалывать  шарф,  на  память от меня, - говорит
Поярцева, в свою очередь любуясь оживившимся, сияющим личиком Нади.
     Положительно  Наде  кажется  сейчас, что добрая волшебница пришла к ней
на  помощь, узнав про ее печальную долю. Никто другой, как только добрая фея
разве,   может   подарить   такой  царский,  по  щедрости,  подарок  в  виде
очаровательной  золотой  пчелки  с  бриллиантовыми  глазками  и  крылышками,
усыпанными бирюзою. Ах, какой восторг!
     - А  вот  вам  и зонтик, в случае дождь пойдет и застанет вас в дороге.
Хотя  автомобиль  у  меня  и крытый, а все-таки не мешает иметь такую вещицу
всегда во время прогулок при себе.
     Надя  совсем  теряется. Прелестный, с перламутровою ручкою двусторонний
зонтик,  черный с желтым, очутился у нее вместе с испанским шарфом и золотой
брошью  в  руках.  Она  хочет  поблагодарить Поярцеву за подарки и не может.
Волнение  ее  слишком  велико. От радости слова застревают в горле, и только
глаза  сияют  восторгом,  да губы счастливо улыбаются навстречу взгляду Анны
Ивановны.
     - Автомобиль  у крыльца. Извольте отпустить барышню, благодетельница? -
со  своей  сладкой на поджатых губах улыбочкою певуче говорит появившаяся на
пороге  Лизанька. А глазки ее так и нащупывают, так и выискивают взглядом по
комнате, желая все изведать, все разузнать.
     Растерянное,    смущенно-радостное    лицо   Нади,   довольная   улыбка
"благодетельницы",  нарядные вещи в руках первой, - все это не минует зорких
глаз Лизаньки.
     "Ишь  ты,  готово  уж!  Вся  подарками  завалена, - проносится в голове
Лизаньки  завистливая  мысль.  - Небось ни я, ни маменька за все время нашей
службы  подарков  таких  и  не  видывали,  а  это  невесть  откуда явилась и
околдовала "нашу" так сразу, вдруг".
     Но  хитрая  девушка  знает  отлично,  что здесь отнюдь нельзя проявлять
свое  неудовольствие,  еще  менее  зависти,  и  еще  с большею любезностью и
предупредительностью  относится к Наде, когда роскошный автомобиль Поярцевой
мчит их к Надиному летнему жилью.


x x x

     - Батюшки  светы!  Никак  Надежду нашу на моторе сюда доставили! Вот-то
важная  птица!  Так и есть! Из автомобиля выходит, словно настоящая барышня.
-  И  Клавденька,  оттолкнув от себя тарелку с кашей, разогретую к ужину, во
все глаза глядит на появившуюся сестру.
     Впрочем,   глядит   не   одна   Клавденька.   Сегодня,   против  своего
обыкновения,  и  сам  глава  семьи  присутствует  за  поздним  ужином.  Иван
Яковлевич тоже сидит тут же за столом вместе со свояченицею и детьми.
     - Ты  откуда? - бросает он сурово дочери в первый же миг ее появления в
крошечной горнице их "дачи".
     Надя  вздрагивает от неожиданности. Она менее всего ожидала встретиться
сегодня с отцом.
     Тетя  Таша  смущенно спешит к ней на выручку. Она рассказывает деверю о
приглашении  Ртищевых,  о  проведенном  у  них  Надею дне, о розовом платье,
сшитом за грош.
     Но  ее  слова  как будто и не достигают до слуха больного. Воспаленные,
глубоко  запавшие  глаза  Ивана  Яковлевича  теперь  буквально  впиваются  в
нарядный шарф, золотую брошь и дорогой зонтик, находящиеся в руках Нади.
     - Это  еще  откуда  у  тебя?  - глухим, прерывающимся от кашля, голосом
строго спрашивает Надю отец.
     - Это...  это...  одна  богатая  барыня...  мне... нынче... подарила...
Анной  Ивановной Поярцевой ее зовут... Я у нее после Ртищевых была на даче в
гостях... Она и подарила, - смущенно и растерянно лепечет Надя.
     Иван  Яковлевич  весь  выпрямляется.  Губы  его  трясутся  от волнения;
исхудалые  до  неузнаваемости  за  время  болезни  руки  дрожат,  а  желтое,
изнуренное недугом, давно небритое лицо подергивается нервной судорогой.
     - Отдай!  Сейчас  же отдай назад все эти игрушки! - закричал он глухим,
взволнованным  голосом. - И не стыд тебе побираться и нищенствовать у чужих?
Мы,  Таировы,  бедны,  правда,  но  никто  из  нас  никогда  не  пользовался
подачками  даровыми  от  непрошеных  благодетельниц.  Сам  не брал и тебе не
позволю!  Сейчас же изволь отослать все обратно, благо машина еще не уехала.
Сию минуту. Слышишь? Одним духом отдай!
     У  Нади  слезы готовы брызнуть из глаз при этом неожиданном приказании.
Но ослушаться отца она не смеет.
     - Сергей,  -  приказывает  Иван Яковлевич сыну, болезненно морщившемуся
во  все время происшедшей сцены, - отбери чужие вещи у Надежды и отнеси их к
той мамзели, что в машине сидит...
     - Слушаю, папаша.
     И  Сережа,  которому  мучительно  жаль сестру и досадно за бестактность
Нади в одно и то же время, спешит исполнить поручение отца.
     Когда  мотор  отъезжает  от  домика,  снимаемого  Таировыми, к немалому
удивлению  крестьянских  ребятишек,  сбежавшихся  поглазеть  на машину, Наде
кажется,  что он увозит вместе с Лизанькой и кусок ее собственного сердца. У
нее  такое  несчастное и растерянное лицо в эту минуту, что Ивану Яковлевичу
вдруг неожиданно делается жаль дочери.
     "Бедная,  исковерканная,  жалкая  девчурка, - думает про себя старик. -
Было  бы  время  у  меня  да  здоровье, занялся бы я тобою хорошенько, твоим
воспитанием  и  направил  бы  тебя  на  истинный  путь.  Да вот горе, недуги
одолели вдобавок к службе".
     - Ну,  чего,  Федул,  губы надул? - шутливо смазан рукою по лицу Нади с
тенью  улыбки  на  измученном  и  суровом  лице,  ласково  пошутил он, желая
немного утешить дочь.
     От  этой  неожиданной  шутки  главы семейства прояснились лица и у всех
присутствующих.
     "Шутит,  значит, не сердится, значит, гроза миновала и Надя прощена", -
мелькнуло в голове у каждого из членов семьи.
     Одна  Надя  не  реагирует  только на отцовскую шутку. Враждебно смотрит
она  исподлобья,  как  затравленный  волчонок, в лицо отца. Смотрит без тени
улыбки,  сумрачно  и  серьезно.  Ей кажется в эти минуты, что она несчастная
жертва  отцовского  деспотизма и что с нею более чем несправедливо поступили
сейчас.
     - Надя...  Надежда...  Наденька,  что  ж ты! - лепечут ей усиленно тетя
Таша,  Клавденька  и  Сергей,  делая  ей  какие-то  знаки  глазами, губами и
бровями.
     Но  Надя  и  глазом  не  ведет, точно не слышит их слов. Она вся ушла в
переживание     своей    воображаемой    обиды,    нанесенной    ей    чужой
несправедливостью.  Не глядя ни на кого, она встает со своего места, холодно
целует,  как  бы отбывая повинность, руку отца, потом небрежно обнимает тетю
Ташу и, не взглянув даже на остальных, обиженная и надутая, уходит к себе.
     - Совсем  избаловали девочку! Сладу с ней нету! - говорит ей вслед Иван
Яковлевич,  и  тяжелый  вздох  поднимает  его впалую грудь. - Надо придумать
что-нибудь.  Надо вовремя исправить Надю. Ну, да утро вечера мудренее, авось
что  и  придумаем,  сестрица,  с  вами сообща, - обращает он усталые глаза в
сторону  свояченицы.  -  А  пока что спать пора. Спокойной ночи, - и, тяжело
поднявшись  со  своего  места  при  помощи Клавдии и Сергея, слабой, усталой
походкой старик Таиров побрел в свою горницу.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


                                  Глава I

                     Тяжелая утрата. На пути к счастью

     В  середине  августа  начались  дожди,  и  Таировы  переехали  в город.
Здоровье  Иван Яковлевича ухудшалось с каждым днем. Разрушительный процесс в
легких  шел  быстрыми  шагами  к концу. Больной теперь не только не ходил на
службу,  но целые дни проводил в постели с глазами, неподвижно устремленными
в  одну  точку.  Тетя  Таша,  Клавдия  и  Сергей  поочередно  дежурили около
кровати.  Шурке  была  поручена  кухня  и  хозяйство,  и расторопная девочка
мастерски   справлялась   с   этой  задачей.  Правда,  хозяйство  стало  еще
примитивнее,  еще  несложнее  за  последнее  время.  Все крохотные получения
семьи  шли  теперь  на  лечение,  лекарство и на доктора, столь необходимого
больному.  Приходилось  еще  сократиться на обед: ели одну кашу, картофель с
салом,  запивали  снятым молоком, забираемым за полцены у чухонки. Тетя Таша
из  сил  выбилась,  сводя концы с концами. Впрочем, измучились не менее ее и
дети.  Сергею  пришлось  оставить  уроки,  Клавдии  работу  -  все  их время
поглощал  больной.  Да  и  страшно  было  уходить из дому: несчастье с отцом
могло  случиться  в  их  отсутствии,  и  одной этой мысли не могли допустить
дети.  С  трепетом  и  затаенной надеждой следили они за каждым изменением в
лице  дорогого  больного.  Что  отец  умирал,  для  них не было уже никакого
сомнения.  Иван  Яковлевич  так  пожелтел,  исхудал  и осунулся, что походил
скорее  на  покойника,  нежели  на  живого человека. Синие кольца и глубокие
впадины  окружали его глаза. Мука и отчаяние смотрели из этих глаз на детей.
Куда  девалась  обычная  суровость  и  непреклонная  воля  этого энергичного
человека!  Болезнь  и  страх  за  будущее,  за  судьбу  любимых детей тяжело
угнетали  больного.  Мучительные мысли терзали его мозг поминутною тревогой:
"Что  будет,  что  станет  с  ними,  когда  я умру? Как они смогут при таких
крохотных  средствах  пробиться  в люди? Клавденька, Сереженька, бедные мои,
такие  еще юные, а как много, как неустанно придется работать им. А Шуренок,
так  ведь и вовсе не на дороге... Бедная девчурка, при каких обстоятельствах
придется