порной  башни,  выше  банной крыши.  Горы  теплой
одежды, горы трагедий,  горы человеческих судеб, которые обрывались внезапно
и резко - всех выходящих из бани обрекая на смерть. Ах, как боролись все эти
люди, чтобы уберечь свое добро от  блатарей, от открытого разбоя в  бараках,
вагонах,  транзитках.  Все,  что было спасено,  утаено  от  блатарей,-  было
отобрано государством  в бане.  Как просто! Это было два года назад. И вот -
снова.
     Вольная  одежда, что  просочилась на прииски,  настигалась  позднее.  Я
вспомнил,  как  меня  разбудили ночью,  в  бараке  обыски  шли  ежедневно  -
ежедневно уводили людей. Я сидел на  нарах и курил. Новый обыск - за вольной
одеждой. У меня не было  вольной одежды  -  все оставлено было в магаданской
бане. Но  у товарищей моих вольная  одежда была. Это были драгоценные вещи -
символ иной жизни, истлевшие, рваные, не чиненные - на починку не хватало ни
времени, ни сил,- но все же родные.
     Все  стояли у своих мест и ждали. Следователь сидел около лампы и писал
акт, акт обыска, изъятия - как это называется на лагерном языке.
     Я сидел на нарах и  курил, не волнуясь, не  возмущаясь. С  единственным
желанием, чтобы обыск кончился  скорее и  можно было спать. Но я увидел, как
наш  дневальный, по  фамилии Прага, рубил топором  свой  собственный костюм,
рвал на куски простыни, кромсал ботинки.
     - Только на портянки. Только портянками отдам.
     - Возьмите у него топор,- закричал следователь.
     Прага бросил топор на пол. Обыск остановился. Вещи, которые рвал, резал
и уничтожал Прага, были его вещами, его собственными. Эти вещи не успели еще
записать в акт. Прага, видя, что его не хватают за руки, превратил в  тряпки
всю свою вольную одежду на моих глазах. И на глазах следователя.
     Это было год назад. И вот - снова.
     Все были взволнованы, возбуждены, долго не засыпали.
     -  Никакой разницы между  блатарями, которые нас грабят, и государством
для нас нет,- сказал я. И все согласились со мной.
     Сторож Скоросеев  уходил на дежурство на свою смену часа  на два раньше
нас. Строем  по  два - как дозволяла таежная тропа - мы добрались до конторы
злые,  обиженные  -  наивное чувство справедливости живет в  человеке  очень
глубоко и,  может быть, неискоренимо. Казалось  бы,
 что  обижаться? Злиться?
Возмущаться? Ведь это тысячный  пример -  этот проклятый обыск. На дне  души
что-то клокотало, сильнее воли,  сильнее жизненного  опыта. Лица  арестантов
были темными от гнева.
     На  крыльце  конторы стоял  сам начальник Виктор Николаевич Плуталов. У
начальника  было  тоже   темное  от  гнева  лицо.  Наша   крошечная  колонна
остановилась перед конторой, и сейчас же меня вызвали в кабинет Плуталова.
     -  Так  ты  говоришь,-  покусывая  губы,  посмотрел  на  меня  Плуталов
исподлобья,  с  трудом,  неудобно  усаживаясь  на  табуретку  за  письменным
столом,- что государство хуже блатарей?
     Я  молчал.  Скоросеев!   Нетерпеливый  человек,  господин  Плуталов  не
замаскировал  своего стукача, не подождал  часа  два!  Или тут дело в чем-то
другом?
     -  Мне нет дела до ваших разговоров.  Но  если мне доносят, или как это
по-вашему? дуют?
     - Дуют, гражданин начальник.
     - А может быть, стучат?
     - Стучат, гражданин начальник.
     -  Иди  на работу.  Ведь  сами вы  готовы съесть друг друга.  Политики!
Всемирный язык. Все понимают друг друга.  Ведь я начальник - мне надо что-то
делать, когда мне дуют...
     Плуталов плюнул в ярости.
     Прошла  неделя,  и  с  очередным   этапом  я  уехал   из  разведки,  из
благословенной разведки, на большую шахту, где в первый же день встал вместо
лошади на египетский ворот лебедки, упираясь грудью в бревно.
     Скоросеев остался в разведке.
     Шел концерт  лагерной самодеятельности,  и бродячий актер - конферансье
объявлял  номер, выбегал  в  артистическую  -  одну из  больничных  палат  -
поднимать  дух неопытных  концертантов.  "Концерт идет  хорошо!  Хорошо идет
концерт",-  шептал он  на ухо  каждому  участнику. "Хорошо  идет  концерт",-
объявлял  он  громогласно и прохаживался по артистической,  вытирал  грязной
какой-то тряпкой пот с горячего своего лба.
     Все было как у больших, да и сам  бродячий  актер был  на воле  большим
актером. Кто-то очень  знакомым голосом  читал  на  эстраде рассказ  Зощенко
"Лимонад". Конферансье склонился ко мне:
     - Дай закурить.
     - Закури.
     -  Вот не поверишь,- внезапно сказал конферансье,- если б  не знал, кто
читает, думал бы, что эта сука Скоросеев.
     - Скоросеев?-Я понял, чьи интонации напомнил мне голос со сцены.
     - Да.  Я  ведь  эсперантист.  Понял?  Всемирный  язык. Не  какой-нибудь
"бейзик  инглиш".  И   срок  за  эсперанто.   Я  член  московского  общества
эсперантистов.
     - По пятьдесят восьмой - шесть? За шпионаж?
     - Ясное дело.
     - Десять?
     - Пятнадцать.
     - А Скоросеев?
     - Скоросеев - заместитель председателя правления общества. Он-то всех и
запродал, всем дал дела...
     - Маленький такой?
     - Ну да.
     - А где он сейчас?
     - Не знаю. Удавил  бы его своей рукой. Я прошу тебя как друга,- мы были
знакомы с актером часа два,  не больше,- если увидишь, если встретишь, прямо
бей по морде. По морде, и половина грехов тебе простится.
     - Так-таки половина?
     - Простится, простится.
     Но  чтец  рассказа Зощенко "Лимонад" уже  вылезал  со сцены. Это был не
Скоросеев, а тонкий, длинный, как великий князь из романовского рода, барон,
барон  Мандель  -  потомок  Пушкина.  Я  разочаровался,  разглядывая потомка
Пушкина, а  конферансье уже  выводил на сцену  следующую  жертву. "Над седой
равниной моря ветер тучи собирает..."
     -   Слушайте,-   зашептал  барон,  склоняясь   ко   мне,-   разве   это
стихотворение? "Ветер воет, гром  грохочет"? Стихи бывают не такие.  Страшно
подумать, что это в  то  самое время,  в тот же самый  год,  день и час Блок
написал "Заклятие огнем и мраком", а Белый "Золото в лазури"...
     Я позавидовал счастью барона - отвлечься, убежать, спрятаться, скрыться
в стихи. Я этого делать не умел.
     Ничего  не было забыто. И много  лет прошло. Я приехал  в Магадан после
освобождения,  пытаясь  по-настоящему  освободиться, переплыть  это страшное
море, по которому двадцать лет назад привезли меня на Колыму. И хотя я знал,
как  трудно будет жить  в бесконечных  моих скитаниях,-  я не  хотел и  часу
оставаться по своей воле на проклятой колымской земле.
     Денег  у  меня было  в  обрез.  Попутная  машина - рубль за  километр -
привезла меня вечером в Магадан. Белая тьма окутывала город. У меня тут есть
знакомые.  Должны быть. Но  знакомых на  Колыме ищут днем, а не ночью. Ночью
никто не откроет даже на знакомый голос. Нужна крыша, нары, сон.
     Я стоял на автобусном вокзале и глядел на пол, сплошь  покрытый телами,
вещами, мешками,  ящиками. В крайнем случае... Холод только  тут  был как на
улице, градусов пятьдесят. Железная печка не  топилась, а дверь беспрестанно
хлопала.
     - Кажется, знакомый?
     Я обрадовался даже Скоросееву в этот лютый мороз. Мы пожали друг  другу
руки сквозь рукавицы.
     - Идем ночевать ко мне,  тут у меня свой дом. Я ведь давно освободился.
Выстроил в кредит. Женился даже.- Скоросеев захохотал.- Чаю попьем...
     И  было так холодно,  что  я согласился. Долго  мы ползли  по  горам  и
рытвинам ночного Магадана, затянутого холодной мутно-белой мглой.
     - Да, построил дом,- говорил Скоросеев, пока я курил, отдыхая,- кредит.
Государственный кредит. Решил вить гнездо. Северное гнездо.
     Я напился  чаю. Лег  и заснул. Но спал плохо, несмотря на дальний  свой
путь. Чем-то плохо был прожит вчерашний день.
     Когда я проснулся,  умылся и закурил, я понял почему я прожил вчерашний
день плохо.
     - Ну, я пойду. У меня тут знакомый живет.
     - Да вы оставьте чемодан. Найдете знакомых - вернетесь.
     - Нет, не стоит второй раз на гору лезть.
     - Жили бы у меня. Как-никак старые друзья.
     - Да,- сказал я.- Прощайте.- Я застегнул полушубок, взял  чемодан и уже
схватился за ручку двери.- Прощайте.
     - А деньги?-сказал Скоросеев.
     - Какие деньги?
     - А за койку, за ночевку. Ведь это же не бесплатно.
     -  Простите меня,- сказал  я.- Я не  сообразил.  -  Я поставил чемодан,
расстегнул  полушубок,  нашарил  в  карманах  деньги,  заплатил  и  вышел  в
бело-желтую дневную мглу.
     1965


СПЕЦЗАКАЗ

     После 1938  года  Павлов получил  орден и  новое  назначение - наркомом
внутренних  дел Татреспублики.  Путь был показан - целые  бригады стояли  на
рытье  могил. Пеллагра и блатные, конвой и алиментарная  дистрофия старались
как могли. Запоздалое вмешательство медицины спасало кого могло или, вернее,
что могло - спасенные люди навсегда перестали быть людьми. На Джелгале этого
времени из  трех тысяч списочного состава на  работу выходило 98 - остальные
были  освобождены  от  работы или числились  в  бесконечных  "ОП",  "ОК" или
временно освобожденными.
     В больших больницах было введено улучшенное питание и слова Траута "для
успеха   лечения  больных   надо   кормить  и  мыть"  пользовались   большой
популярностью.  В  больших  больницах  было  введено  диетическое  питание -
несколько различных "столов".  Правда,  в продуктах было мало разнообразия и
часто стол от стола почти ничем не отличался, но все же...
     Больничной  администрации  было разрешено  для  особо  тяжелых  больных
готовить  спецзаказ  - вне больничного  меню.  Лимит  этих  спецзаказов  был
небольшим - один-два на триста больничных коек.
     Горе  было  одно: больной, которому  выписывался спецзаказ  - блинчики,
мясные котлеты или что-нибудь  еще столь  же  сказочное, -  уже был в  таком
состоянии, что есть ничего  не  мог и, лизнув  с ложки то или  другое блюдо,
отворачивал голову в сторону в предсмертном своем изнеможении.
     По традиции, доедать эти царские объедки полагалось соседу по койке или
тому больному из добровольцев, который ухаживает  за тяжелобольным, помогает
санитару.
     Это  было  парадоксом,  антитезисом  диалектической  триады.  Спецзаказ
давался тогда, когда  больной  был уже  не  в силах есть  что-либо. Принцип,
единственно  возможный,  положенный  основанием  практики  спецзаказов,  был
таков: наиболее истощенному, самому тяжелому.
     Поэтому   выписка   спецзаказа   стала   грозной   приметой,   символом
приближающейся   смерти.  Спецзаказов  больные  боялись  бы,   но   сознание
получателей  в  это  время  было  уже  помрачено,  и  ужасались  не  они,  а
сохранившие еще  рассудок  и чувства обладатели  первого  стола  диетической
шкалы.
     Каждый день перед заведующим отделением больницы стоял этот  неприятный
вопрос, все ответы на  который выглядели нечестными,- кому  сегодня выписать
спецзаказ.
     Рядом  со  мной  лежал молодой,  двадцатилетний  парень,  умиравший  от
алиментарной дистрофии, которая в те годы называлась полиавитаминозом.
     Спецзаказ  превращался в  то самое блюдо, которое  может заказать  себе
приговоренный   к   смерти  в   день   казни,  последнее  желание,   которое
администрация тюрьмы обязана исполнить.
     Паренек отказывался от еды от  овсяного супа,  от  перлового  супа,  от
овсяной каши, от перловой каши. Когда он отказался  от  манной, его перевели
на спецзаказ.
     - Любое, понимаешь, Миша, любое, что хочешь, то тебе и сварят. Понял? -
Врач сидел на койке больного. Миша улыбался слабо и счастливо.
     - Ну что ты хочешь? Мясной суп?
     - Не-е...- помотал головой Миша.
     - Котлеты мясные? Пирожки с мясом? Оладьи с вареньем?
     Миша мотал головой.
     - Ну, скажи сам, скажи... Миша прохрипел что-то.
     - Что? Что ты сказал?
     - Галушки.
     - Галушки?
     Миша утвердительно  закивал головой  и, улыбаясь, откинулся на подушку.
Из подушки сыпалась сенная труха.
     На следующий день сварили "галушки". Миша оживился, взял ложку, выловил
галушку из дымящейся миски, облизал ее.
     - Нет, не хочу, невкусная.
     К вечеру он умер.
     Второй  больной  со  спецзаказом  был  Викторов,  с подозрением на  рак
желудка.  Ему целый  месяц выписывали спецзаказ, и больные сердились, что он
не  умирает,- дали бы драгоценный паек кому-нибудь  другому. Викторов ничего
не  ел  и  в конце  концов  умер. Рака  у  него  не  оказалось-  было  самое
обыкновенное истощение - алиментарная дистрофия.
     Когда инженеру Демидову,  больному после операции  мастоидита, выписали
спецзаказ - он отказался:
     - Я не  самый тяжелый в палате.- Отказался категорически,  и не потому,
что спецзаказ был штукой страшной. Нет, Демидов считал себя не  вправе брать
такой паек, который мог пойти на пользу другим больным. Врачи хотели сделать
добро Демидову официальным путем.
     Вот что такое был спецзаказ.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ МАЙОРА ПУГАЧЕВА

     От  начала  и  конца этих  событий прошло, должно быть, много времени -
ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий
опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады,
умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране
слухов, догадок,  предположений, гипотез любое  событие  обрастает  легендой
раньше, чем  доклад-рапорт  местного  начальника  об этом  событии  успевает
доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь "высшие сферы".
     Стали  говорить:  когда  заезжий  высокий   начальник  посетовал,   что
культработа в  лагере хромает  на обе  ноги,  культорг майор  Пугачев сказал
гостю:
     -  Не беспокойтесь, гражданин  начальник, мы готовим такой концерт, что
вся Колыма о нем заговорит.
     Можно   начать  рассказ   прямо   с  донесения   врача-хирурга  Браудэ,
командированного из центральной больницы в район военных действий.
     Можно  начать  также  с  письма  Яшки Кученя, санитара из  заключенных,
лежавшего  в больнице. Письмо его было написано  левой рукой - правое  плечо
Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет.
     Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не  видала и ничего не
слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные  события.  Именно этот
отъезд следователь определил как "ложное алиби", как преступное бездействие,
или как это еще называется на юридическом языке.
     Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных.  Это  были жертвы
ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления
социализма.  У  профессоров,  партработников,  военных, инженеров, крестьян,
рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего
положительного, кроме,  может быть, личной порядочности, наивности, что ли,-
словом, таких качеств,  которые  скорее  облегчали, чем  затрудняли карающую
работу  тогдашнего  "правосудия".   Отсутствие   единой   объединяющей  идеи
ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами
власти, ни  государственными преступниками,  и, умирая, они так и не поняли,
почему  им  надо было  умирать.  Их  самолюбию,  их злобе  не  на  что  было
опереться. И, разобщенные,  они  умирали в  белой  колымской  пустыне  -  от
голода, холода, многочасовой работы, побоев и  болезней. Они сразу выучились
не  заступаться  друг за  друга,  не  поддерживать друг  друга.  К  этому  и
стремилось   начальство.   Души  оставшихся  в  живых  подверглись   полному
растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами.
     На смену им после  войны пароход за пароходом шли репатриированные - из
Италии, Франции, Германии - прямой дорогой на крайний северо-восток.
     Здесь было много людей с иными  навыками, с привычками,  приобретенными
во время войны,- со смелостью, уменьем рисковать,  веривших только в оружие.
Командиры и солдаты, летчики и разведчики...
     Администрация лагерная,  привыкшая  к  ангельскому  терпению и  рабской
покорности "троцкистов", нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового.
     Новички спрашивали у уцелевших "аборигенов":
     - Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак? Почему
не есть суп с хлебом, как ест весь мир?
     Улыбаясь  трещинами  голубого  рта,  показывая  вырванные  цингой зубы,
местные жители отвечали наивным новичкам:
     - Через две недели каждый из вас поймет и будет делать так же.
     Как  рассказать  им,  что они никогда  еще в жизни не знали  настоящего
голода,  голода  многолетнего,  ломающего   волю  -  и  нельзя  бороться  со
страстным, охватывающим тебя желанием продлить возможно дольше процесс еды,-
в бараке с  кружкой  горячей, безвкусной снеговой  "топленой"  воды  доесть,
дососать свою пайку хлеба в величайшем блаженстве.
     Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону.
     Майор Пугачев понимал кое-что  и другое. Ему было ясно, что их привезли
на смерть - сменить вот этих  живых мертвецов. Привезли их осенью - глядя на
зиму, никуда не  побежишь, но летом - если  и не убежать вовсе, то умереть -
свободными.
     И  всю зиму плелась сеть этого, чуть не  единственного за двадцать лет,
заговора.
     Пугачев понял, что пережить  зиму и после этого бежать могут только те,
кто  не  будет  работать на общих  работах, в забое. После нескольких недель
бригадных трудов никто не побежит никуда.
     Участники заговора медленно, один  за  другим,  продвигались в обслугу.
Солдатов - стал поваром,  сам Пугачев - культоргом, фельдшер, два бригадира,
а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны.
     Но без конвоя их не выпускали никого "за проволоку".
     Началась   ослепительная  колымская  весна,  без  единого   дождя,  без
ледохода, без  пения  птиц. Исчез помаленьку снег,  сожженный солнцем.  Там,
куда  лучи  солнца не  доставали, снег в ущельях, оврагах  так  и лежал, как
слитки серебряной руды,- до будущего года.
     И намеченный день настал.
     В дверь крошечного помещения вахты - у лагерных ворот,  вахты с выходом
и  внутрь  и наружу лагеря, где, по уставу, всегда дежурят  два надзирателя,
постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра.
"Только пять",- подумал дежурный.
     Дежурный  откинул  крючок  и  впустил  стучавшего.  Это  был   лагерный
повар-заключенный Солдатов, пришедший  за ключами от кладовой с  продуктами.
Ключи  хранились  на  вахте, и трижды  в день  повар Солдатов ходил за этими
ключами. Потом приносил обратно.
     Надо  было  дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне,  но  дежурный
знал,  что  контролировать  повара  -  безнадежное  дело, никакие  замки  не
помогут, если повар  захочет украсть,- и доверял ключи повару. Тем более в 5
часов утра.
     Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное
жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи.
     -  Возьми,-  и  дежурный  взял  линейку  и  склонился  графить утреннюю
рапортичку.
     Солдатов зашел  за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил  его  в
карман и схватил дежурного сзади  за горло. В ту же минуту дверь отворилась,
и на вахту в дверь со стороны лагеря вошел Иващенко, механик. Иващенко помог
Солдатову   задушить  надзирателя  и  затащить  его  труп  за   шкаф.  Наган
надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно,
как по тропе  возвращается  второй дежурный. Иващенко поспешно надел  шинель
убитого, фуражку, застегнул ремень  и  сел  к столу, как надзиратель. Второй
дежурный открыл дверь и шагнул в темную конуру вахты. В  ту же минуту он был
схвачен, задушен и брошен за шкаф.
     Солдатов  надел его  одежду. Оружие  и военная  форма были  уже у двоих
заговорщиков.  Все шло  по  росписи,  по плану майора  Пугачева. Внезапно на
вахту явилась жена  второго  надзирателя - тоже за ключами, которые случайно
унес муж.
     -  Бабу не будем душить,-  сказал  Солдатов.  И  ее связали,  затолкали
полотенце в рот и положили в угол.
     Вернулась с работы одна из бригад. Такой сл