рта, а, Андрей?
     - Нет  у него  никакой  карты. Враки это  все.  Брехня. На  свет  вдруг
выскочило встревоженное и озлобленное лицо Марьи, Андреевой жены:
     - Нет, есть! Есть! Есть!
     - Марья!
     - Есть! Есть! Я десять лет назад сама видела.
     - Марья!
     -  На черта  хранить  эту  проклятую карту?  Зачем Ванюшка неграмотный?
Живем как звери. Травой скоро зарастем!
     - Не зарастете,- сказал  Вилемсон.-  Будет поселок. Город  будет. Завод
будет. Жизнь  будет. И хоть  певичек венских не будет,  зато  школы, театры.
Ванюшка твой еще станет инженером.
     - Не станет, не станет,- заплакала  Марья.- Ему уж жениться пора. А кто
за него пойдет, за неграмотного?
     - Что за шум? - Иван Степанович стоял на пороге.- Ты, Марья, иди к себе
- спать пора.  Андрей, за женой плохо  смотришь. А  вы, граждане  хорошие, в
семью мою ссор  не вносите. Карта у меня есть, и я ее не дам,- не нужно  все
это для жизни.
     - Нам не  очень нужна  ваша  карта,-сказал Вилемсон.-  Мы за год работы
свою  вычертим.  Богатства  открыты.  Завтра Васильчиков привезет  чертежи,-
будем лес валить для поселка.
     Иван Степанович вышел, хлопнув дверью. Все заторопились спать.
     Я  проснулся от присутствия  многих людей. Рассвет  осторожно входил  в
комнату. Вилемсон сидел у стены прямо на полу, вытянув грязные босые ноги, и
вокруг  него громко дышало все семейство Бугреевых,  все его восемь сыновей,
восемь снох, двадцать внучат и пятнадцать внучек. Впрочем, внучата и  внучки
дышали где-то на  крыльце. Не было только  самого Ивана  Степановича да  его
старушки жены - востроносенькой Серафимы Ивановны.
     - Так будет?- спрашивал задыхающийся голос Андрея.
     - Будет.
     - А как же он?- И все Бугреевы глубоко вздохнули и замерли.
     - А что он?- спросил Вилемсон твердо.
     - Дед умрет,- жалобно выговорил Андрей, и все Бугреевы вздохнули снова.
     - Может быть, и не умрет,- неуверенно сказал Вилемсон.
     - И бабка умрет.- И снохи заплакали.
     -  Мать ни в  коем  случае  не  умрет,- заверил  Вилемсон и добавил:  -
Впрочем, она женщина пожилая.
     Вдруг  все зашумели,  зашевелились.  Внучата помоложе юркнули  в кусты,
снохи  бросились к своим избам. От дедовской избы к  нам медленно  шел  Иван
Степанович, держа в обеих руках огромную, грязную,  пахнущую  землей  связку
бумаг.
     -  Вот  она,  карта.-  Иван  Степанович  держал  в  руках  пергаментные
слежавшиеся листы, и пальцы его дрожали. Из-за его могучей спины выглядывала
Серафима Ивановна.- Вот - отдаю. Двадцать  лет. Сима,  прости, Андрей, Петр,
Николай, все сродники - простите.- Бугреев заплакал.
     -  Ну,  полно, полно,  Иван Степанович,-сказал Вилемсон.-  Не волнуйся.
Радуйся, а не огорчайся.- И  велел  мне держаться поближе к Бугрееву. Старик
вовсе не думал  умирать.  Он скоро  успокоился, помолодел и болтал с утра до
вечера,  хватая  за плечи меня, Вилемсона, Васильчикова,-  все рассказывал о
бельгийцах, как что было, где стояло, какие  были прибыли у хозяев. Память у
старика была хорошая.
     В пергаментной, пахнущей землей связке бумаг была подземная карта этого
края, составленная бельгийцами. Руды: золото, железо...  Драгоценные  камни:
топаз, бирюза, берилл... Самоцветы: агат, яшма,  горный хрусталь, малахит...
Не было только тех камней, ради которых и приехал сюда Вилемсон.
     Иван Степанович  не отдал алмазной карты. Алмазы на Вишере нашли только
через тридцать лет.
     (1959)

НЕОБРАЩЕННЫЙ

     Я  бережно храню свой старый складной  стетоскоп. Это - подарок  в день
окончания фельдшерских  лагерных  курсов  от Нины Семеновны  -  руководителя
практики по внутренним болезням.
     Стетоскоп  этот  - символ и  знак возвращения моего к  жизни,  обещание
свободы, обещание воли, сбывшееся обещание. Впрочем, свобода и воля - разные
вещи. Я никогда  не был вольным, я  был только свободным во все взрослые мои
годы. Но все  это было  позже, много позже того самого  дня, когда  я принял
этот подарок с чуть затаенной болью, с чуть  затаенной грустью, как будто не
мне, а кому-то другому  следовало  подарить  этот  стетоскоп - символ и знак
главной моей победы,  главной моей удачи на Дальнем Севере, на рубеже смерти
и жизни. Я отчетливо чувствовал все это - не знаю, понимал ли, но чувствовал
безусловно, укладывая  стетоскоп рядом с собой под вытертое лагерное одеяло,
бывшее солдатское, одеяло второго,  а  то и третьего срока, которые давались
курсантам. Я гладил стетоскоп отмороженными пальцами, и пальцы не понимали -
дерево это  или  железо. Однажды из мешка, собственного  мешка,  я на  ощупь
вынул стетоскоп вместо ложки. И в этой ошибке был глубокий смысл.
     Бывшие заключенные,  которым лагерь  достался легко,- если  кому-нибудь
лагерь  может быть  легок,-  считают  самым  трудным  временем  своей  жизни
послелагерное  бесправие, послелагерные скитания,  когда никак не  удавалось
обрести бытовую  устойчивость - ту самую  устойчивость, которая  помогла  им
выжить  в  лагере.  Эти  люди  как-то  приспособились  к  лагерю,  и  лагерь
приспособился к ним, давая им еду, крышу и работу. Привычки нужно было резко
менять. Люди увидели крушение своих надежд, столь скромных. Доктор Калембет,
отбывший пять лет своего лагерного срока, не справился с послелагерной волей
и через год покончил  с собой, оставив записку:  "Дураки жить  не дают".  Но
дело было не в дураках. Другой врач, доктор Миллер, с  необычайной  энергией
всю войну доказывал, что он не  немец, а еврей,-  кричал об  этом на  каждом
углу, в  каждой  анкете. Еще был третий, доктор Браудэ,- пересидел  три года
из-за своей фамилии. Доктор Миллер знал, что судьба шутить не любит. Доктору
Миллеру  удалось доказать, что он не  немец. Доктор Миллер  был освобожден в
срок.  Но  уже через год  вольной жизни  доктора  Миллера  он был обвинен  в
космополитизме.   Впрочем,  доктора  Миллера  еще   не  обвиняли.  Грамотный
начальник,  читавший  газеты  и  следивший  за  художественной  литературой,
пригласил  доктора  Миллера  для  предварительной  беседы.  Ибо приказ  есть
приказ, а  угадать  "линию" раньше приказа - большое удовольствие  грамотных
начальников. То, что началось в центре,  обязательно дойдет  в свое время до
Чукотки, до  Индигирки  и Яны,  до  Колымы.  Доктор Миллер  все  это  хорошо
понимал. В поселке Аркагала, где  Миллер работал врачом, в яме для  нечистот
утонул  поросенок.  Поросенок задохся в  дерьме, но  был вытащен, и началась
одна из самых острых тяжб; в разрешении вопроса участвовали все общественные
организации. Вольный поселок - человек сто начальников и инженеров с семьями
требовали,  чтобы  поросенок  был  отдан  в вольную столовую:  это  была  бы
редкость  - свиная  отбивная,  сотни  свиных  отбивных. У  начальства  текли
слюнки. Но начальник лагеря Кучеренко настаивал, чтобы поросенок  был продан
в  лагерь -  и весь  лагерь, вся  зона обсуждали  судьбу поросенка несколько
дней.  Все  остальное  было  забыто.  В поселке  шли  собрания  -  партийной
организации, профсоюзной организации, бойцов отряда охраны.
     Доктор  Миллер,  бывший  зэка,  начальник  санитарной  части поселка  и
лагеря, должен был решить  этот острый вопрос.  И доктор  Миллер  решил -  в
пользу лагеря. Был написан акт, в котором говорилось, что поросенок утонул в
дерьме, но может быть использован для лагерного котла. Таких актов на Колыме
было немало. Компот, который  провонял  керосином.  "К  продаже  в  магазине
поселка вольнонаемных не  годится, но может быть промыт и продан  в лагерный
котел".
     Вот  этот  акт  о  поросенке  Миллер  подписал  за  день  до  беседы  о
космополитизме.  Это  - простая  хронология, то, что  остается в памяти, как
жизненно важное, отметное.
     После беседы со следователем  Миллер не пошел домой, а  вошел  в  зону,
надел  халат, открыл свой  кабинет,  шкаф, достал шприц и ввел  себе  в вену
раствор морфия.
     Зачем весь этот рассказ - о врачах-самоубийцах,  о поросенке, утонувшем
в нечистотах, о радости заключенных, которой не было границ? А вот зачем.
     Для нас - для меня и  для сотен тысяч других, которые работали в лагере
не  врачами,  послелагерное   время  было  сплошным  счастьем,   ежедневным,
ежечасным. Слишком грозен  был ад за  нашими плечами, и никакие мытарства по
спецотделам  и отделам кадров, никакие скитания,  никакое бесправие тридцать
девятой статьи паспортной  системы не  лишали  нас этого  ощущения  счастья,
радости  -  по  сравнению  с  тем,  что  мы   видели  в  нашем  вчерашнем  и
позавчерашнем дне.
     Для  курсанта  фельдшерских  курсов   попасть  на  практику  в   третье
терапевтическое отделение было большой честью. Третьим отделением руководила
Нина Семеновна  - бывший доцент кафедры диагностической терапии Харьковского
медицинского института.
     Только два человека, два курсанта из тридцати  могли проходить месячную
практику в третьем терапевтическом отделении.
     Практика,  живое наблюдение за больными - ах, как это бесконечно далеко
от  книги, от "курса".  Медиком нельзя стать  по книгам - ни фельдшером,  ни
врачом.
     В третье отделение пойдут только двое мужчин - я и Бокис.
     - Двое мужчин? Почему?
     Нина Семеновна  была  сгорбленная зеленоглазая  старая  женщина, седая,
морщинистая, недобрая.
     - Двое мужчин? Почему?
     - Нина Семеновна ненавидит женщин.
     - Ненавидит?
     - Ну, не любит. Словом, двое  мужчин. Счастливцы. Староста курсов, Муза
Дмитриевна, привела меня и Бокиса перед зеленые очи Нины Семеновны.
     - Вы давно здесь?
     - С тридцать седьмого.
     -  А я -  с тридцать  восьмого. На "Эльгене" была сначала. Триста родов
там приняла,  а до "Эльгена" роды  не  принимала.  Потом война  - муж у меня
погиб в Киеве. И двое детей. Мальчики. Бомба.
     Вокруг меня умерло больше людей, чем в любом сраженье войны. Умерло без
всякой войны, до всякой войны. И все же. Горе бывает разное, как и счастье.
     Нина Семеновна села на койку больного, отвела одеяло.
     - Ну, начнем.  Берите в руки  стетоскоп, приставьте к груди больного  и
слушайте...  Французы  слушают  через  полотенце.  Но  стетоскоп  -  вернее,
надежней  всего.  Я  не   поклонница  фонендоскопов,  врач-барин  пользуется
фонендоскопом  - ему  лень  нагнуться к  больному.  Стетоскоп...  То, что  я
показываю вам, вы не найдете ни в одном учебнике. Слушайте.
     Скелет,  обтянутый  кожей,  покорно  выполнял  команду Нины  Семеновны.
Выполнял и мои команды.
     - Слушайте этот  коробчатый звук, этот глухой оттенок. Запомните его на
всю жизнь, как и эти кости, эту сухую кожу, этот блеск в глазах. Запомните?
     - Запомню. На всю жизнь.
     -  Помните,  какой  звук  был  вчера?  Слушайте  больного  снова.  Звук
изменился.  Описывайте  все  это  -  записывайте в историю  болезни.  Смело.
Твердой рукой.
     В палате было двадцать больных.
     - Интересных больных сейчас нет. А то, что вы видели,- это голод, голод
и голод. Садитесь слева. Вот сюда, на мое место. Берите больного левой рукой
за плечи. Тверже, тверже. Что слышится?
     Я рассказывал.
     - Ну, пора обедать. Идите, вас покормят в раздатке.
     Раздобревшая раздатчица Шура щедрой рукой налила нам "докторский" обед.
Темные глаза  сестры-хозяйки улыбались мне, но больше улыбались самой  себе,
внутрь себя самой.
     - Почему это, Ольга Томасовна?
     - А-а,  вы заметили.  Я всегда думаю о другом. О прошлом.  О вчерашнем.
Стараюсь не видеть сегодняшнего.
     - Сегодняшнее - не очень плохое, не очень страшное.
     - Налить вам еще супу?
     - Налейте.
     Мне было  не до темных  глаз. Урок у Нины Семеновны, овладение лечебным
искусством важнее было мне всего на свете.
     Нина Семеновна  жила  в  отделении,  в  комнате,  называемой на  Колыме
"кабинкой".  Никто  никогда,  кроме  хозяйки,  не  входил  туда.  Убирала  и
подметала пол хозяйка сама. Мыла ли она сама пол - не знаю. В открытую дверь
была видна жесткая, плохо застеленная койка, больничная тумбочка, табуретка,
беленые стены. Был еще кабинетик  рядом с кабинкой, только дверь открывалась
в палату, а не в сени. В кабинетике - стол вроде письменного, две табуретки,
кушетка.
     Все было так, как и в других отделениях, и чем-то непохоже: цветов, что
ли,  здесь не было - ни в  кабинке, ни в кабинетике, ни  в палате.  А  может
быть, строгость Нины Семеновны, ее  безулыбчатость  виновата? Темно-зеленым,
изумрудным огнем ее  глаза вспыхивали  как-то  невпопад, не  к месту.  Глаза
вспыхивали без связи с разговором, с делом. Но глаза жили не сами по  себе -
а жили вместе с чувствами и мыслями Нины Семеновны.
     В отделении не было дружбы, даже самой поверхностной  дружбы санитарок,
медсестер. Все приходили на  работу, на службу, на  дежурство, и было видно,
что  истинная  жизнь  сотрудников  третьего  терапевтического  отделения-  в
женском  бараке, после  службы,  после  работы. Обычно в больницах  лагерных
истинная жизнь  приклеивается,  прилипает  к  месту и  времени  работы  -  в
отделение идут радостно, чтоб скорее расстаться с проклятым бараком.
     В третьем терапевтическом  отделении не было дружбы. Санитарки и сестры
не  любили  Нину  Семеновну.  Только  уважали.  Боялись.  Боялись  страшного
"Эльгена",  совхоза   колымского,   где  и  в  лесу  и  на   земле  работают
женщины-заключенные.
     Боялись все, кроме Шуры-раздатчицы.
     - Мужиков  водить  сюда  - трудное  дело,- говорила  Шура,  с  грохотом
зашвыривая вымытые миски  в шкаф.-  Но я уж, слава  богу,  на  пятом месяце.
Скоро отправят в "Эльген" - освободят! Мамок  освобождают каждый год: один у
нашего брата шанс.
     - Пятьдесят восьмую не освобождают.
     -  У  меня  десятый пункт.  Десятый  пункт освобождают.  Не  троцкисты.
Катюшка тут в прошлом году на моем месте работала. Ее мужик, Федя, сейчас со
мной  живет-  Катюшку  освободили  с  ребенком,  приходила  прощаться.  Федя
говорит: "Помни,  я тебя освободил". Это уж не по сроку, не по  амнистии, не
по  зеленому прокурору, а  собственным  способом, самым надежным... И верно-
освободил. Кажется, и меня освободил...
     Шура доверительно показала на свой живот.
     - Наверное, освободил.
     - Вот то-то и оно. Из отделения этого проклятого я уйду.
     - А что тут за тайна, Шура?
     -  Увидишь  сам.  Давайте-ка  лучше  -  завтра   воскресенье  -  варить
медицинский  суп.  Хоть Нина Семеновна  и не  очень любит  эти  праздники...
Разрешит все же...
     Медицинский суп  - это был суп из медикаментов - всевозможных кореньев,
мясных  кубиков,  растворенных в физиологическом растворе, - и соли не надо,
как восхищенно сообщила мне Шура...  Кисели черничные и малиновые, шиповник,
блинчики.
     Медицинский обед был одобрен  всеми. Нина Семеновна доела свою порцию и
встала.
     - Зайдите ко мне в кабинет. Я вошел.
     - У меня есть книжка для вас.
     Нина  Семеновна порылась  в ящике  стола  и достала  книжку, похожую на
молитвенник.
     - Евангелие?
     -  Нет, не Евангелие,- медленно сказала Нина Семеновна, и зеленые глаза
ее заблестели.-  Нет, не  Евангелие.  Это -  Блок.  Берите.-  Я  взял в руки
благоговейно  и  робко  грязно-серый томик малой  серии "Библиотеки  поэта".
Грубой, еще приисковой кожей отмороженных пальцев моих провел по корешку, не
чувствуя ни формы, ни величины книги. Две бумажных закладки были в томике.
     - Прочтите мне вслух эти два стихотворения. Где закладки.
     -  "Девушка пела  в  церковном хоре".  "В голубой далекой  спаленке". Я
когда-то знал наизусть эти стихи.
     - Вот как? Прочтите.
     Я начал читать, но сразу забыл строчки. Память  отказывалась "выдавать"
стихи. Мир, из которого  я пришел в больницу,  обходился без стихов.  В моей
жизни  были  дни, и немало,  когда  я не мог вспомнить и не хотел вспоминать
никаких  стихов.  Я  радовался этому,  как освобождению  от  лишней  обузы -
ненужной в моей борьбе, в нижних этажах жизни, в подвалах жизни, в выгребных
ямах жизни. Стихи там только мешали мне.
     - Читайте по книжке.
     Я прочел оба стихотворения, и Нина Семеновна заплакала.
     - Вы понимаете, что мальчик-то умер, умер. Идите, читайте Блока.
     Я с жадностью читал  и перечитывал Блока всю ночь, все дежурство. Кроме
"Девушки" и "Голубой спаленки" там были "Заклятье  огнем и мраком", там были
огненные стихи,  посвященные Волоховой.  Эти  стихи  разбудили совсем другие
силы. Через три дня я вернул Нине Семеновне книжку.
     - Вы  думали,  что я вам  даю Евангелие.  Евангелие  у  меня тоже есть.
Вот...- Похожий на Блока, но не грязно-голубой, а темно-коричневый томик был
извлечен из стола.- Читайте апостола Павла. К коринфянам... Вот это.
     -  У меня нет религиозного  чувства, Нина Семеновна. Но  я,  конечно, с
великим уважением отношусь...
     -  Как?  Вы,  проживший  тысячу  жизней? Вы -  воскресший?..  У вас нет
религиозного чувства? Разве вы мало видели здесь трагедий?
     Лицо Нины Семеновны  сморщилось, потемнело,  седые волосы  рассыпались,
выбились из-под белой врачебной шапочки.
     - Вы будете читать книги... журналы.
     - Журнал Московской патриархии?
     - Нет, не Московской патриархии, а оттуда...
     Нина Семеновна взмахнула белым  рукавом,  похожим  на ангельское крыло,
показывая вверх... Куда? За проволоку зоны? За больницу? За ограду  вольного
поселка? За море? За горы? За границу? За рубеж земли и неба?..
     - Нет, - сказал я неслышным  голосом,  холодея  от  внутреннего  своего
опустошения.-Разве  из  человеческих  трагедий  выход только религиозный?  -
Фразы ворочались в мозгу, причиняя боль клеткам  мозга. Я думал, что я давно
забыл такие слова. И вот вновь  явились слова - и  главное,  повинуясь  моей
собственной воле. Это было  похоже на чудо. Я повторил еще раз, как бы читая
написанное или напечатанное в книжке: - Разве из человеческих трагедий выход
только религиозный?
     - Только, только. Идите.
     Я вышел, положив Евангелие в карман, думая почему-то не о коринфянах, и
не об апостоле Павле, и не о  чуде человеческой памяти,  необъяснимом  чуде,
только что случившемся, а  совсем о другом. И, представив себе это "другое",
я  понял, что  я вновь вернулся в  лагерный мир, в привычный  лагерный  мир,
возможность "религиозного выхода" была слишком случайной и слишком неземной.
Положив Евангелие в  карман, я  думал только об одном: дадут ли  мне сегодня
ужин.
     Теплые  пальцы  Ольги Томасовны  взяли меня  за локоть. Темные глаза ее
смеялись.
     -  Идите,  идите,-  сказала  Ольга Томасовна,  подвигая меня к выходной
двери.- Вы еще не обращенный. Таким ужин у нас не дают.
     На  следующий день  я вернул  Евангелие  Нине  Семеновне, и она  резким
движением запрятала книжку в стол.
     - Ваша  практика  кончается завтра. Давайте, я  подпишу вашу  карточку,
вашу зачетку. И вот вам подарок - стетоскоп.
     1963

ЛУЧШАЯ ПОХВАЛА

     Жила-была красавица.  Марья  Михайловна Добролюбова. Блок о ней писал в
дневнике: главари революции слушали ее  беспрекословно,  будь она иначе и не
погибни,- ход русской революции мог бы быть иной. Будь она иначе!
     Каждое  русское поколение  - да и не  только  русское  выводит  в жизнь
одинаковое число гигантов и ничтожеств. Гениев, талантов. Времени надлежит -
дать герою, таланту дорогу -  или убить случайностью, или удушить похвалой и
тюрьмой.
     Разве  Маша  Добролюбова  меньше,  чем Софья Перовская?  Но  имя  Софьи
Перовской на фонарных дощечках улиц, а Мария Добролюбова забыта.
     Даже брат ее меньше забыт - поэт и сектант Александр Добролюбов.
     Красавица,  воспитанница  Смольного института,  Маша Добролюбова хорошо
понимала свое место в жизни. Жертвенность, воля к жизни и  смерти была у нее
очень велика.
     Девушкой    работает   она   "на   голоде".   Сестрой   милосердия   на
русско-японской войне.
     Все   эти   пробы    нравственно   и   физически   только   увеличивают
требовательность к самой себе.
     Между двумя  революциями Маша Доброл