то
отсеяно генералами, что не нужно войне, отдается на общее пользование.
     Медицина  и химия,  фармакология давно на  военном  учете. В институтах
мозга во всем мире всегда копился опыт эксперимента, наблюдения. Яды Борджиа
всегда были оружием практической политики. Двадцатый век принес  необычайный
расцвет фармакологических, химических средств, управляющих психикой.
     Но если  можно  уничтожить  лекарством  страх, то  тысячу раз  возможно
сделать обратное-подавить человеческую волю  уколами,  чистой фармакологией,
химией  без  всякой  "физики"  вроде сокрушения ребер и  топтания каблуками,
зубодробительства и тушения папирос о тело подследственного.

     Химики и физики - так назывались эти две школы  следствия. Физики - это
те,  что во главу угла  полагали чисто  физическое действие, видя  в  побоях
средство   обнажения   нравственного   начала   мира.   Обнаженная   глубина
человеческой  сути  -  и  какой  же  подлой  и  ничтожной   оказывалась  эта
человеческая суть. Битьем можно было не только добиться любых показаний. Под
палкой  изобретали,  открывали  новое  в  науке, писали стихи, романы. Страх
побоев, желудочная шкала пайки творили большие дела.
     Битье достаточно веское психологическое орудие, достаточно эффектное.
     Много   пользы  давал  и  знаменитый  повсеместный   "конвейер",  когда
следователи менялись, а арестанту не давали  спать. Семнадцать суток без сна
- и человек  сходит с ума - не из  следственных  ли кабинетов почерпнуто это
научное наблюдение.
     Но и химическая школа не сдавалась.
     Физики  могли  обеспечить  материалом   "особые  совещания",  всяческие
"тройки", но для открытых процессов школа физического действия не  годилась.
Школа  физического  действия (так, кажется,  у Станиславского)  не смогла бы
поставить открытый кровавый театральный  спектакль,  не могла бы подготовить
"открытые  процессы", которые  привели  в  трепет  все человечество. Химикам
подготовка таких зрелищ была по силам.

     Через двадцать  лет после того  разговора  я вписываю  в рассказ строки
газетной статьи:
     "Применяя    некоторые   психофармакологические   агенты,    можно   на
определенное время полностью устранить, например, чувство страха у человека.
При  этом,  что  особенно   важно,  нисколько  не  нарушается  ясность   его
сознания...
     Затем  вскрылись  еще  более  неожиданные  факты.  У людей,  у  которых
"Б-фазы"  сна  подавлялись  длительно, в  данном  случае  на  протяжении  до
семнадцати   ночей   подряд,   начинали  возникать   различные  расстройства
психического состояния и поведения".
     Что это? Обрывки показаний какого-нибудь бывшего  начальника управления
НКВД на  процессе  суда над судьями?..  Предсмертное  письмо Вышинского  или
Рюмина? Нет, это абзацы научной статьи действительного члена  Академии  наук
СССР. Но ведь все это - и в сто раз больше! - известно, испытано и применено
в тридцатых годах при подготовке "открытых процессов".
     Фармакология  была не  единственным оружием следственного арсенала этих
лет. Флеминг назвал фамилию, которая была мне хорошо известна.
     Орнальдо!
     Еще  бы:  Орнальдо  был  известный  гипнотизер,  много  выступавший   в
двадцатые  годы в московских цирках,  да  и  не только московских.  Массовый
гипноз - специальность  Орнальдо. Есть фотографии  его знаменитых гастролей.
Иллюстрации  в  книжках  по  гипнозу.  Орнальдо  -  это  псевдоним, конечно.
Настоящее  имя его Смирнов Н.  А. Это -  московский врач. Афиши  вокруг всей
вертушки  -  тогда  афиши расклеивались на  круглых  тумбах,-  фотографии. У
Свищева-Паоло фотография  была  тогда в  Столешниковом  переулке.  В витрине
висела огромная фотография человеческих  глаз и  подпись "Глаза Орнальдо". Я
помню  эти глаза до сих пор,  помню то душевное смятение, в которое приходил
я, когда слышал или видел цирковые выступления Орнальдо. Гипнотизер выступал
до конца  двадцатых  годов.  Есть бакинские фотографии  выступлений Орнальдо
1929 года. Потом он перестал выступать.
     - С начала тридцатых годов Орнальдо - на секретной работе в НКВД.
     Холодок разгаданной тайны пробежал у меня по спине.
     Часто без всякого повода Флеминг хвалил Ленинград. Верней, признал, что
он - не коренной ленинградец. Действительно, Флеминг был вызван из провинции
эстетами НКВД двадцатых годов, как достойная смена эстетам. Ему были привиты
вкусы - шире  обычного школьного образования. Не только Тургенев и Некрасов,
но и Бальмонт и Сологуб, не только Пушкин, но и Гумилев.
     -  "А  вы,  королевские  псы, флибустьеры,  хранившие  золото в  темном
порту?" Я не путаю?
     - Нет, все правильно!
     - Дальше не помню. Я - королевский пес? Государственный пес?
     И улыбаясь - себе  и своему прошлому  - рассказал с  благоговением, как
рассказывает  пушкинист о  том,  что  держал  в  руках гусиное перо, которым
написана  "Полтава",-  он прикасался  к  папкам "дела Гумилева", назвав  его
заговором  лицеистов. Можно  было подумать,  что  он коснулся камня  Каабы -
такое  блаженство,  такое  очищение  было  в каждой  черте  его лица,  что я
невольно  подумал  -  это  тоже  путь  приобщения  к  поэзии.  Удивительная,
редчайшая тропка постижения литературных ценностей  в следственном кабинете.
Нравственные ценности поэзии таким путем, конечно, не постигаются.
     - В  книгах  я прежде всего  читаю  примечания, комментарии. Я  человек
примечаний, человек комментариев.
     - А текст?
     - Не всегда. Когда есть время.
     Для Флеминга и его сослуживцев приобщение к культуре  могло быть -  как
ни кощунственно  это  звучит -  только в следственной  работе.  Знакомство с
людьми литературной  и  общественной  жизни,  искаженное и  все-таки  чем-то
настоящее, подлинное, не скрытое тысячей масок.
     Так,  главным осведомителем по  художественной  интеллигенции  тех лет,
постоянным, вдумчивым, квалифицированным автором всевозможных "меморандумов"
и обзоров писательской  жизни  был -  и имя  это  было неожиданно только  на
первый взгляд - генерал-майор  Игнатьев. Пятьдесят лет в  строю. Сорок лет в
советской разведке.
     -  Я эту  книгу "Пятьдесят  лет  в  строю"  прочитал уже  тогда,  когда
познакомился с  обзорами  и был  представлен самому  автору. Или он мне  был
представлен,-  задумчиво  говорил  Флеминг.-Неплохая  книга "Пятьдесят лет в
строю".
     Флеминг  не  очень  любил  газеты,  газетные  известия,  радиопередачи.
Международные события  мало его занимали.  Другое дело  - события внутренней
жизни. Главное чувство  Флеминга - темная  обида  на  мрачную силу,  которая
обещала гимназисту объять необъятное, вознесла высоко и вот бросила в бездну
без  стыда или  без  следа,- я  никак не мог запомнить  правильное окончание
знаменитой песни моего детства "Шумел, горел пожар московский".
     Приобщение к культуре было своеобразным. Курсы  какие-то краткосрочные,
экскурсия в  Эрмитаж. Человек рос,  и  вырос следователь-эстет, шокированный
грубой силой, хлынувшей в "органы" в тридцатые годы, сметенный, уничтоженный
"новой  волной",  исповедующей грубую физическую силу, презирающей не только
психологические тонкости, но  даже "конвейеры" или "выстойки". У новой волны
просто  терпения  не  хватало  на  какие-то  научные   расчеты,  на  высокую
психологию.  Результаты,  оказывается, проще получить  обыкновенным  битьем.
Медлительные эстеты  сами пошли "на луну". Флеминг случайно остался в живых.
Новой волне было некогда ждать.
     Голодный   блеск  затухал   в   глазах  Флеминга,  и   профессиональная
наблюдательность вновь подавала свой голос...
     - Слышь, я смотрел на тебя во время конференции. Ты думал о своем.
     -- Я хочу  только все  запомнить, запомнить и описать. Какие-то картины
качались в мозгу Флеминга, уже отдохнувшем, уже успокоенном.

     В нервном  отделении, где работал Флеминг, был гигант латыш, получавший
вполне официально тройной паек. Всякий раз, когда гигант  принимался за еду,
Флеминг садился напротив, не умея сдержать восхищения перед могучей жратвой.
     Флеминг  не  расставался  с  котелком, тем самым  котелком,  с  которым
приехал с Севера... Это - талисман. Колымский талисман.
     В нервном  отделении блатари  поймали кошку,  убили  и сварили, угостив
Флеминга как  дежурного  фельдшера,- традиционная "лапа" - взятка колымская,
колымский калым.  Флеминг съел  мясо и ничего  не сказал о  кошке. Это  была
кошка из хирургического отделения.
     Курсанты  боялись Флеминга. Но  кого  не  боялись  курсанты? В больнице
Флеминг работал уже фельдшером, штатным  лепилой. Все были к нему враждебны,
опасались  Флеминга, чувствуя в нем не  просто работника органов, но хозяина
какой-то необычайно важной, страшной тайны.
     Враждебность увеличилась,  тайна  сгустилась  после  внезапной  поездки
Флеминга на свидание с молодой испанкой. Испанка была  самая настоящая, дочь
кого-то из членов правительства Испанской республики. Разведчица, запутанная
в  сеть  провокаций,  получившая срок  и выброшенная на  Колыму умирать.  Но
Флеминг,  оказывается, не  был забыт  своими  старыми  и далекими  друзьями,
своими прежними сослуживцами. Что-то он должен был узнать от испанки, что-то
подтвердить. А  больная  не ждет. Испанка поправилась и была  этапирована на
женский  прииск.  Флеминг  внезапно,  прервав работу  в  больнице,  едет  на
свидание  с  испанкой,   двое  суток   скитается  на  автомобильной   трассе
тысячеверстной, по которой потоком идут машины и стоят заставы оперативников
через каждый километр. Флемингу везет, он возвращается после свидания вполне
благополучно. Поступок казался бы романтическим,  свершенным во имя лагерной
любви.  Увы,  Флеминг не путешествует  ради любви,  не совершает героических
поступков ради любви. Тут действует сила гораздо большая, чем любовь, высшая
страсть, и эта сила пронесет Флеминга невредимым через все лагерные заставы.
     Много  раз  вспоминал  Флеминг  тридцать пятый  год  - внезапный  поток
убийств. Смерть  семьи Савинкова. Сын  был расстрелян, а семья -  жена, двое
детей,  мать жены не захотели  уехать из  Ленинграда. Все  оставили письма -
предсмертные  письма друг  другу. Все покончили с собой,  и память  Флеминга
сохранила строки из детской записки: "Бабушка, мы скоро умрем".

     В пятидесятом году  Флеминг  кончил срок по "делу НКВД", но в Ленинград
не вернулся. Не  получил  разрешения. Жена, хранившая  много лет  "площадь",
приехала в Магадан из Ленинграда,  но не устроилась и  уехала обратно. Перед
двадцатым съездом  Флеминг  вернулся  в Ленинград,  в ту  самую  комнату,  в
которой жил до катастрофы...
     Бешеные  хлопоты. Тысяча четыреста пенсия  по выслуге лет.  Вернуться к
работе   "по   специальности"   знатоку   фармакологии,   обогащенной   ныне
фельдшерским образованием, не пришлось. Оказалось, все старые работники, все
ветераны  сих дел,  все оставшиеся  в  живых эстеты  уволены  на пенсию.  До
последнего курьера.
     Флеминг поступил на службу - отборщиком книг в букинистическом магазине
на Литейном. Флеминг считал себя плотью от плоти русской интеллигенции, хотя
и состоящей с интеллигенцией в столь своеобразном родстве и общении. Флеминг
до  конца  не хотел  отделять свою судьбу  от  судьбы русской интеллигенции,
чувствуя,  может  быть,   что   только  общение  с  книгой  сохранит  нужную
квалификацию, если удастся дожить до лучших времен.
     Во времена  Константина Леонтьева  капитан  инженерных войск ушел бы  в
монастырь.  Но и  мир  книг - опасный  и возвышенный  мир  -  служение книге
окрашено  в фанатизм,  но, как всякое книжное  любительство, содержит в себе
нравственный  элемент  очищения. Не в  вахтеры же  идти  бывшему  поклоннику
Гумилева и знатоку комментариев к стихам и  судьбе Гумилева. Фельдшером - по
новой специальности? Нет, лучше букинистом.
     - Я хлопочу, все время хлопочу. Рому!
     - Я не пью.
     - Ах,  как это неудачно, неудобно, что  ты не пьешь. Катя, он  не пьет!
Понимаешь? Я хлопочу. Я еще вернусь на свою работу.
     - Если  ты  вернешься на  свою работу,- синими губами  выговорила Катя,
жена,- я повешусь, утоплюсь завтра же.
     -  Я  шучу.  Я все время шучу. Я  хлопочу. Я  все  время хлопочу. Подаю
какие-то  заявления,  сутяжничаю,   езжу  в  Москву.  Ведь   меня  в  партии
восстановили. Но как?
     Из-за пазухи Флеминга извлечены груды измятых листков.
     - Читай. Это - свидетельство Драбкиной. Она у меня на Игарке была.
     Я пробежал глазами пространное свидетельство автора "Черных сухарей".
     "Будучи начальником лагпункта, относился к заключенным хорошо, за что и
был вскоре арестован и осужден..."
     Я  перебирал  грязные,  липкие, многократно  листанные  невнимательными
пальцами начальства показания Драбкиной...
     И  Флеминг,  склоняясь  к  моему уху  и  дыша  перегаром  рома,  хрипло
объяснил,  что  он-то  в   лагере   был  "человеком"  -  вот  даже  Драбкина
подтверждает.
     - Тебе все это надо?
     - Надо. Я этим заполняю жизнь. А может быть, чем черт не шутит. Пьем?
     - Я не пью.
     - Эх! По выслуге лет. Тысячу четыреста. Но мне надо не это...
     - Замолчи, или я повешусь,- закричала Катя, жена.
     - Она у меня сердечница,- объяснил Флеминг.
     - Возьми себя в руки. Пиши. Ты владеешь словом. По письмам.  А рассказ,
роман - это ведь и есть доверительное письмо.
     - Нет, я не писатель. Я хлопочу...
     И,  обрызгав  слюной мое ухо,  зашептал что-то совсем  несуразное,  как
будто  и  не  было  никакой Колымы, а в  тридцать седьмом году  Флеминг  сам
простоял  семнадцать  суток  на "конвейере" следствия  и  психика  его  дала
заметные трещины.
     -  Сейчас  издают  много  мемуаров.  Воспоминаний.  Например,  "В  мире
отверженных" Якубовича. Пусть издадут.
     - Ты написал воспоминания?
     -  Нет. Я хочу  рекомендовать к изданию одну  книгу -  знаешь какую.  Я
ходил в Лениздат - говорят, не твое дело...
     - Какую же книгу?
     - Записки Сансона, парижского палача. Вот это был бы мемуар!
     - Парижского палача?
     - Да. Я помню - Сансон отрубил голову Шарлотте Кордэ и бил ее по щекам,
и щеки на отрубленной голове краснели. И еще: тогда были "балы жертв". У нас
бывают "балы жертв"?
     -  "Бал  жертв"   -  это  относится   к  термидору,   а  не  просто   к
послетеррорному времени. Записки же Сансона - фальшивка.
     - Так разве в этом  дело - фальшивка или нет.  Была такая книга. Выпьем
рому. Много я перебирал напитков, и лучше всего ром. Ром. Ямайский ром.
     Жена  собрала обедать - горы какой-то жирной снеди, которая поглощалась
почти мгновенно  прожорливым Флемингом. Неукротимая жадность к еде  осталась
навек во Флеминге,  как психическая травма осталась,  как и  у тысяч  других
бывших заключенных - на всю жизнь.
     Разговор  как-то прервался, в наступающих сумерках городских  услышал я
рядом с собой знакомое колымское чавканье.
     Я подумал  о силе  жизни  -  скрытой в  здоровом желудке  и  кишечнике,
способности  поглощать  - это и было на  Колыме защитным  рефлексом  жизни у
Флеминга. Неразборчивость и жадность. Неразборчивость души, приобретенная за
следовательским столом, тоже была подготовкой,  своеобразным амортизатором в
этом колымском падении, где никакой бездны Флемингу не было открыто - все он
знал и раньше, и это дало ему спасение - ослабило нравственные мучения, если
эти мучения были! Никаких дополнительных душевных травм Флеминг не испытал -
он  видел худшее,  и  равнодушно  смотрел на гибель всех рядом, и готов  был
бороться  только за  свою собственную жизнь. Жизнь была  спасена, но на душе
Флеминга остался какой-то тяжелый след, который нужно было стереть, очистить
покаянием. Покаянием - обмолвкой, полунамеком,  беседой с самим собой вслух,
без сожаления, без осуждения. "Мне попросту не  повезло". И все  же  рассказ
Флеминга был покаянием.
     - Видишь книжечку?
     - Партбилет?
     -  Угу.  Новенький.  Но непросто  все  было,  непросто.  Полгода  назад
разбирал   обком  мою   партийную  реабилитацию.  Сидят,  читают  материалы.
Секретарь  обкома, чуваш этот, говорит, мертво так,  грубо:  "Ну, все  ясно.
Пишите решение: восстановить с перерывом стажа".
     Меня как обожгло: "с перерывом  стажа".  Я подумал -  если я  сейчас не
заявлю о своем несогласии с решением, мне в дальнейшем всегда будут говорить
-  "а чего  же вы молчали,  когда разбиралось ваше дело? Ведь вас для того и
вызывают лично  на  разбор, чтобы вы  могли  вовремя  заявить, сказать..." Я
поднимаю руку.
     "Ну, что у тебя?" Мертво так, грубо.
     Я говорю: "Я не согласен с решением. Ведь у меня будут всюду, на всякой
работе требовать объяснения этого перерыва".
     "Вот какой  ты быстрый,-  говорит первый  секретарь обкома.  -  Это  ты
потому  бойкий, что  у  тебя  материальная  база  - сколько  по  выслуге лет
получаешь?"
     Он  прав, но я перебиваю секретаря и говорю:  прошу полной реабилитации
без перерыва стажа.
     Секретарь обкома вдруг говорит: "Что ты так жмешь? Что горячишься? Ведь
у тебя руки по локоть в крови!"
     У меня в голове зашумело. "А у вас,- говорю,- у вас не в крови?"
     Секретарь обкома говорит: "Нас не было здесь".
     "А там,- говорю,- где вы были в  тридцать седьмом году - там у вас не в
крови?"
     Первый секретарь говорит: "Хватит болтать. Мы можем переголосовать. Иди
отсюда".
     Я вышел в  коридор, и вынесли  мне решение:  "В  партийной реабилитации
отказать".
     Я в  Москве хлопотал полгода. Отменили.  Но  приняли  только эту, самую
первую формулировку: "Восстановить с перерывом стажа".
     Тот, который докладывал мое дело в КПК, сказал - не надо было лаяться в
обкоме.
     Я все хлопочу, сутяжничаю, езжу в Москву и добиваюсь. Пей!
     - Я не пью.
     - Это не ром, коньяк. Пять звездочек коньяк. Для тебя.
     - Убери бутылку.
     - Да и верно, уберу, унесу, возьму с собой. Не обижайся.
     - Не обижусь.
     Прошел год, и я получил от  букиниста последнее письмо: "Во время моего
отъезда  из  Ленинграда  скоропостижно умерла  моя  жена.  Я  приехал  через
полгода, увидел могильный  холм, крест и  любительское фото - ее в гробу. Не
осуждай  меня за слабость, я здравый  человек, но  не могу ничего  сделать -
живу как во сне, утратив интерес к жизни.
     Я знаю,  это пройдет - но нужно время. Что видела она в жизни? Хождение
по тюрьмам за справками и передачами? Общественное презрение, поездка ко мне
в Магадан,- жизнь в нужде, а вот сейчас - финал. Прости, потом я напишу тебе
больше. Да, я здоров, но здорово ли общество, в котором я живу.
     Привет".
     1956

ПО ЛЕНДЛИЗУ

     Свежие    тракторные   следы   на   болоте   были   следами   какого-то
доисторического  зверя  -  меньше  всего   это  была  поставка  по  лендлизу
американской техники.
     Мы,  заключенные, слышали  об  этих заморских дарах, внесших смятение в
чувства  лагерного  начальства.  Поношенные  вязаные  костюмы,   подержанные
пуловеры  и  джемперы,  собранные  за  океаном  для  колымских  заключенных,
расхватали  чуть  не в  драку магаданские  генеральские жены.  В списках эти
шерстяные сокровища  обозначались  словом  "подержанные",  что,  разумеется,
много выразительнее  прилагательного "поношенные" или всяких и всяческих б/у
-  "бывших  в  употреблении",   знакомых  только  лагерному  уху.   В  слове
"подержанные" есть какая-то таинственная неопределенность -  будто подержали
в  руках или дома в шкафу -  и вот костюм стал "подержанным",  не утратив ни
одного из своих многочисленных качеств, о которых и думать было нельзя, если
бы в документ вводили слово "поношенный".
     Колбаса  по  лендлизу была вовсе  не  подержанной,  но  мы  видели  эти
сказочные банки только издали. Свиная тушенка по лендлизу, пузатые баночки -
вот  это  блюдо мы  хорошо  знали. Отсчитанная, отмеренная по очень  сложной
таблице замены свиная тушенка, раскраденная жадными руками начальников и еще
раз пересчитанная, еще раз  отмеренная перед