ход,  и  сочувствия у
Бакланова доктор Доктор не нашел.
     - Ведь с ваших же курсов, только окончил. Сами же принимали.
     - Это в кадрах прохлопали. Концов не найдешь.
     - Ну,- сказал уполномоченный.- Если  будет нарушать, совершать, словом,
мы уберем. Поможем вам.
     Доктор  Доктор  пожаловался на  плохие времена  и стал терпеливо ждать.
Начальники тоже могут ждать терпеливо промаха подчиненных.
     Центральная  лагерная больница была большою,  на тысячу коек.  Врачи из
заключенных  были всех специальностей.  Вольнонаемное  начальство  просило и
добилось разрешения открыть  при  хирургическом  отделении  две  палаты  для
вольных - одну мужскую, другую женскую для срочных послеоперационных. В моей
палате лежала одна девушка, которую привезли с аппендицитом, а аппендицит не
оперировали,  а  повели   консервативно.  Девушка  была   бойкая,  секретарь
комсомольской  организации  горного управления, кажется. Когда ее  привезли,
галантный  хирург Браудэ показывал новой пациентке отделение, болтая  что-то
о... переломах и спондилитах, показывая  все отделения подряд. На улице  был
шестидесятиградусный мороз,  а в станции  переливания крови печей не было  -
мороз закуржавил все окно, и за металл нельзя было хвататься голой.рукой, но
галантный  хирург  распахнул  станцию переливания крови,  и  все отшатнулись
назад, в коридор.
     - Вот здесь мы обычно принимаем женщин.
     - Без  особенного успеха,  вероятно,- сказала гостья, согревая дыханием
руки.
     Хирург смутился.
     Вот  эта-то  бойкая  девушка повадилась  ко  мне в  дежурку. Там стояла
мороженая  брусника, миска брусники,  и  мы  говорили допоздна. Но  однажды,
часов в двенадцать, двери дежурки распахнулись - и  вошел доктор Доктор. Без
халата, в кожаной куртке.
     - В отделении все в порядке.
     - Вижу. А вы - кто? - обратился доктор Доктор к девушке.
     - Я больная. Лежу здесь в женской палате. Пришла за градусником.
     - Завтра вас здесь не будет. Я ликвидирую этот бардак.
     - Бардак? Кто это такой? - сказала девушка.
     - Это начальник больницы.
     - Ах,  вот  это и есть  доктор  Доктор. Слышала,  слышала.  Тебе  будет
что-нибудь за меня? За бруснику?
     - Ничего не будет.
     - Ну, на всякий случай завтра я к нему схожу. Я ему такого начитаю, что
он поймет свое место. А если тебя тронут, даю тебе честное слово...
     - Ничего мне не будет.
     Девушку не выписали, свидание  ее с начальником больницы  состоялось, и
все затихло до первого  общего собрания, на котором доктор Доктор выступал с
докладом о падении дисциплины.
     -  Вот  в  хирургическом  отделении  фельдшер  сидит  в операционной  с
женщиной,-доктор Доктор спутал дежурку с операционной,- и ест бруснику.
     - С кем это? - зашептали в рядах.
     - С кем? - крикнул кто-то из вольнонаемных.
     Но доктор Доктор не назвал фамилии.
     Молния  ударила, а я  ничего не  понял.  Старший  фельдшер  отвечает за
питание - начальник больницы решил нанести самый простой удар.
     Перемерили кисель, и десять граммов киселя не хватило. С великим трудом
мне  удалось доказать,  что  выдают маленьким  черпачком,  а  вытряхивают на
большую тарелку - неизбежно пропадет десять  граммов из-за того, что "липнет
ко дну".
     Молния предупредила меня, хотя она была и без грома.
     На другой день гром ударил без молнии.
     Один из палатных врачей попросил оставить его больному  - умирающему  -
ложку  чего-нибудь  повкуснее,  и  я,  обещав,  велел  раздатчику   оставить
полмиски, четверть  миски какого-нибудь супа из  диетического стола.  Это не
было  законно,  но практиковалось всегда и  везде, в любом отделении. В обед
толпа большого начальства во главе с доктором Доктором влетела в отделение.
     - А это кому? - На печке грелось полмиски диетического супа.
     - Это доктор Гусегов для своего больного просил.
     - У больного, которого ведет доктор Гусегов, нет диетического питания.
     - Подать сюда доктора Гусегова.
     Доктор Гусегов, заключенный, да еще по  "58-1а", измена родине, побелел
от страха,  явившись перед  светлые очи  начальства.  Он недавно был  взят в
больницу, после многих лет заявлений, просьб. И вот неудачное распоряжение.
     - Я не давал такого указания, гражданин начальник.
     -  Значит,   вы,  господин  старший  фельдшер,  врете.  Вводите  нас  в
заблуждение,- бушевал доктор Доктор.- Подзашел, сознайся. Подзасекнулся.
     Жаль мне было доктора Гусегова, но я его понимал.  Я  молчал. Молчали и
все остальные члены комиссии  - главврач,  начальник лагеря. Бесновался один
доктор Доктор.
     - Снимай халат и в лагерь. На общие! В изоляторе сгною!
     - Слушаюсь, гражданин начальник.
     Я снял  халат и сразу  превратился в обыкновенного  арестанта, которого
толкали в спину, на которого кричали - давненько я не жил в лагере...
     - А где барак обслуги?
     - Тебе не в барак обслуги. А в изолятор!
     - Ордера еще нет.
     - Сажай его пока без ордера.
     - Нет, не приму без ордера. Начальник лагеря не велел.
     - Начальник больницы небось выше, чем начальник лагеря.
     - Верно, выше, но для меня только начальник лагеря начальство.
     В бараке обслуги сидеть мне пришлось недолго - ордер выписали быстро, и
я вошел  в лагерный изолятор,  в вонючий  карцер,  такой же  вонючий, как  и
десятки карцеров, в которых я сидел раньше.
     Я лег на нары и пролежал до завтрашнего утра. Утром пришел нарядчик. Мы
знали друг друга и раньше.
     - Трое суток тебе  дали  с выводом на общие  работы.  Выходи,  получишь
рукавицы, и  песок возить  на тачке  в  котловане  под новое здание  охраны.
Комедия была. Начальник ОЛПа  рассказывал. Доктор Доктор требует на штрафной
прииск навечно... В номерной лагерь перевести.
     - Да  что за пустяки,-  все  остальные.- Если  за  такие  проступки  на
штрафной  или  в номерной лагерь,  то  ведь каждого  надо.  А  мы  фельдшера
обученного лишились.
     Вся комиссия знала  о  трусости Гусегова, знал  и доктор  Доктор,  но -
бесился еще больше.
     - Ну, тогда две недели общих работ.
     - И это не годится. Слишком тяжелое наказание. Неделю с выводом на свою
работу в больницу,- предложил уполномоченный Бакланов.
     - Да вы что? Если не будет общих работ, тачки, то никакого наказания не
будет. Если только ходить ночевать в изолятор, то это одна проформа.
     - Ну ладно,- сутки с выводом на общие работы.
     - Трое суток.
     - Ну, хорошо.
     И вот я  через много лет снова берусь за ручки  тачки, за машину  ОСО -
две ручки, одно колесо.
     Я - старый тачечник Колымы. Я обучен в тридцать восьмом году на золотом
прииске  всем тонкостям тачечного дела. Я знаю, как нажимать на  ручки, чтоб
упор был в  плечо,  знаю, как  катить пустую  тачку назад - колесом  вперед,
ручки держа вверх, чтобы отливала кровь. Я знаю, как перевернуть тачку одним
движением, как вывернуть и поставить на трап.
     Я -  профессор тачечного дела.  Я охотно катал тачки,  показывал класс.
Охотно развернул и выровнял камушком трап. Уроки  тут не давались.  Просто -
тачка, наказание,  и все. Никакому учету работа  эта карцерная не подлежала.
Несколько месяцев я не выходил из трехэтажного  огромного здания центральной
больницы,  обходился  без свежего воздуха  -  шутил, что  наглотался чистого
воздуха  на прииске на двадцать лет вперед и на улицу не хожу. И  вот теперь
дышу чистым воздухом, вспоминаю  тачечное ремесло. Две ночи и три дня пробыл
я на  этой  работе. Вечером третьего дня навестил меня начальник лагеря.  За
всю свою лагерную практику  на Колыме ему еще не приходилось встречать такой
меры наказания за проступок,  которую  требовал доктор Доктор,  и  начальник
лагеря пытался что-то понять.
     Он остановился у трапа.
     - Здравствуйте, гражданин начальник.
     - Сегодня твоя каторга кончается, можешь больше в изолятор не ходить.
     - Спасибо, гражданин начальник.
     - Но сегодня доработай до конца.
     - Слушаюсь, гражданин начальник.
     Перед самым отбоем - перед ударом в рельс - явился доктор Доктор. С ним
были  два  его  адъютанта,  комендант  больницы  Постель  и   Гриша  Кобеко,
больничный зубной протезист.
     Постель, бывший работник НКВД, сифилитик, заразивший сифилисом двух или
трех медсестер, которых пришлось отправить в вензону, в женскую венерическую
зону на  лесную командировку, где  живут только сифилитички. Красавец  Гриша
Кобеко  был  больничный стукач,  осведомитель  и  делодаватель  -  достойная
доктора Доктора компания.
     Начальник больницы  подошел  к  котловану,  и трое тачечников,  оставив
работу, поднялись и встали по стойке "смирно".
     Доктор Доктор разглядывал меня с величайшим удовлетворением.
     - Вот ты где... Вот  это для тебя самая работа и есть. Понял? Вот это и
есть самая твоя работа.
     Свидетелей,  что  ли,  привел   доктор  Доктор,   чтобы  спровоцировать
что-либо,  хоть  маленькое  нарушение.  Изменилось  время,  изменилось.  Это
понимает и доктор Доктор, понимаю это и я. Начальник и фельдшер - это не  то
что начальник и простой работяга. Далеко не то.
     -  Я, гражданин начальник, могу быть на всякой работе. Я могу быть даже
начальником больницы.
     Доктор  Доктор  выругался матом  и  удалился по направлению  к вольному
поселку.  Ударили  в рельс,  и  я  пошел  не в лагерь,  не  в зону, как  два
последних дня, а в больницу.
     - Гришка, воды! - закричал я.- И пожрать чего-нибудь после ванны.
     Но  я  плохо  знал  доктора  Доктора.  Комиссии,  проверки сыпались  на
отделение чуть не каждый день.
     А в ожидании приезда высшего начальства доктор Доктор сходил с ума.
     Доктор Доктор добрался бы до меня, да другие вольные начальники сгубили
его карьеру, подставили ножку, выперли с хорошей должности.
     Внезапно доктор Доктор был отпущен в  отпуск на материк, хотя никогда в
отпуск не просился. Приехал вместо него другой начальник.
     Прощальный  обход.   Новый  начальник  грузен,  ленив,  тяжело   дышит.
Хирургическое отделение  на  втором  этаже  - быстро шли, запыхались. Увидев
меня, доктор Доктор не мог отказать себе в развлечении.
     - Вот  это та самая контрреволюция, о  которой  я  тебе внизу говорил,-
показывая на меня пальцем,  громко  говорил доктор  Доктор.-  Все  собирался
снять, не успел. Советую тебе сделать  это немедленно, сразу же.  Больничный
воздух будет чище.
     - Постараюсь,-  равнодушно сказал толстый начальник, и  я понял, что он
ненавидит доктора Доктора не меньше, чем я.
     1964


БУКИНИСТ

     Из ночи я был переведен в день - явное повышение, утверждение, удача на
опасном, но спасительном  пути санитара из больных. Я  не заметил, кто занял
мое место,-  сил для любопытства у  меня не оставалось в те времена, я берег
каждое  свое  движение,  физическое  или  душевное  -   как-никак   мне  уже
приходилось воскресать, и я знал, как дорого обходится ненужное любопытство.
     Но краем глаза в ночном полусне я увидел бледное грязное лицо, заросшее
густой рыжей  щетиной,  провалы  глаз,  глаз неизвестного цвета,  скрюченные
отмороженные  пальцы,  вцепившиеся  в дужку  закопченного  котелка. Барачная
больничная ночь  была так  темна и  густа, что огонь  бензинки,  колеблемый,
сотрясаемый будто бы ветром, не мог осветить коридор, потолок, стену, дверь,
пол  и  вырывал  из  темноты  только кусочек  всей  ночи:  угол  тумбочки  и
склонившееся  над  тумбочкой бледное лицо.  Новый дежурный был одет в тот же
халат,  в  котором  дежурил я, грязный  рваный  халат,  расхожий  халат  для
больных. Днем этот  халат висел в больничной  палате, а ночью напяливался на
телогрейку дежурного санитара  из  больных. Фланель была необычайно  тонкой,
просвечивала - и  все же  не  лопалась; больные боялись или не могли сделать
резкое движение, чтобы халат не распался на части.
     Полукруг света раскачивался, колебался, менялся.  Казалось, холод, а не
ветер,  не  движение воздуха, а  сам  холод качает  этот свет над  тумбочкой
дежурного  санитара. В  световом  пятне  качалось лицо, искаженное  голодом,
грязные скрюченные  пальцы нашаривали  на  дне котелка  то, чего нельзя было
поймать ложкой.  Пальцы, даже отмороженные,  нечувствительные  пальцы,  были
надежнее ложки - я понял суть движения, язык жеста.
     Все это мне было не надо знать - я ведь был дневной санитар.
     Но  через  несколько  дней  - поспешный отъезд,  неожиданное  ускорение
судьбы внезапным решением  -  и кузов  грузовика,  сотрясающегося от каждого
рывка автомашины, ползущей по вымерзшему руслу безымянной речки, по таежному
зимнику ползущей к Магадану, к югу. В кузове грузовика  взлетают и ударяются
о  дно  с  деревянным  стуком, перекатываются,  как деревянные поленья,  два
человека. Конвоир сидит в  кабине,  и  я не знаю -  ударяет меня  дерево или
человек.  На  одной  из  кормежек  жадное  чавканье  соседа  показалось  мне
знакомым, и я узнал скрюченные пальцы, бледное грязное лицо.
     Мы  не говорили  друг с другом -  каждый боялся спугнуть свое  счастье,
арестантское счастье. Машина спешила - дорога кончилась в одни сутки.
     Мы  оба  ехали  на фельдшерские  курсы,  по  лагерному наряду. Магадан,
больница, курсы - все это было как в тумане, в белой колымской мгле. Есть ли
вехи, дорожные вехи? Принимают ли пятьдесят восьмую? Только десятый пункт. А
у моего соседа по кузову машины? Тоже десятый - "аса". Литер: "антисоветская
агитация". Приравнивается к десятому пункту.
     Экзамен по  русскому языку.  Диктант. Отметки выставляют в тот же день.
Пятерка. Письменная  работа  по математике  - пятерка.  Устное  испытание по
математике  -  пятерка. От  тонкости  "Конституции  СССР"  будущие  курсанты
избавлены - это  все  знали заранее... Я  лежал  на нарах,  грязный, все еще
подозрительно  вшивый - работа санитаром не уничтожала  вшей,  а может быть,
мне это только казалось, вшивость - это один из лагерных психозов. Давно  уж
нет вшей, а никак не заставишь себя привыкнуть  не к  мысли (что мысль?),  к
чувству, что  вшей  больше  нет; так было в моей жизни и  дважды и трижды. А
Конституция,  или история,  или  политэкономия  -  все  это не  для  нас.  В
Бутырской тюрьме, еще во время следствия, дежурный корпусной кричал: "Что вы
спрашиваете о Конституции? Ваша  Конституция  -  это  Уголовный  кодекс".  И
корпусной был прав. Да, Уголовный кодекс был  нашей конституцией.  Давно это
было. Тысячу лет назад. Четвертый предмет - химия. Отметка - тройка.
     Ах, как  рванулись заключенные-курсанты к  знаниям,  где  ставкой  была
жизнь. Как бывшие профессора медицинских  институтов  рванулись  вдалбливать
спасительную  науку  в  неучей,  в  болванов,  никогда  не  интересовавшихся
медициной,- от кладовщика Силайкина до татарского писателя Мин Шабая...
     Хирург, кривя тонкие губы, спрашивает:
     - Кто изобрел пенициллин?
     - Флеминг! - Это отвечаю не я, а мой сосед  по районной больнице. Рыжая
щетина сбрита.  Нездоровая бледная пухлость щек осталась (навалился на суп -
мельком соображаю я).
     Я   был   поражен  знаниями   рыжего   курсанта.   Хирург   разглядывал
торжествующего "Флеминга". Кто же ты, ночной санитар? Кто?
     - Кем же ты был на воле?
     - Я  капитан. Капитан инженерных войск. В начале  войны был начальником
укрепленного  района. Строили мы укрепления  спешно.  Осенью  сорок  первого
года, когда  рассеялась утренняя мгла, мы  увидели  в бухте рейдер  немецкий
"Граф фон  Шпее". Рейдер  расстрелял наши укрепления  в упор.  И ушел. А мне
дали десять лет.
     "Не веришь, прими за сказку". Верю. Знаю обычай.
     Все курсанты занимались  ночи напролет, впитывая, вбирая знания со всей
страстью приговоренных к смерти, которым вдруг дают надежду жить.
     Но Флеминг, после какого-то делового свидания с начальством, повеселел,
приволок на занятия в барак роман и, поедая вареную рыбу - остатки  чьего-то
чужого пира, небрежно листал книгу.
     Поймав мою ироническую улыбку, Флеминг сказал:
     - Все равно  - мы учимся уже три месяца, всех, кто удержался на курсах,
всех выпустят, всем дадут дипломы. Зачем я буду сходить с ума? Согласись!..
     - Нет,- сказал я.- Я хочу научиться лечить людей. Научиться  настоящему
делу.
     - Настоящее дело - жить.
     В  этот час выяснилось,  что капитанство Флеминга  - только  маска, еще
одна маска на этом  бледном  тюремном  лице. Капитанство-то не было маской -
маской были инженерные  войска. Флеминг  был следователем НКВД в капитанском
чине. Сведения  отцеживались,  копились  по капле - несколько лет. Капли эти
мерили  время подобно  водяным  часам.  Или эти  капли падали на голое  темя
подследственного  -  водяные  часы  застенков  Ленинграда  тридцатых  годов.
Песочные  часы отмеряли время арестантских прогулок,  водяные  часы -  время
признания,  время  следствия.  Торопливость  песочных  часов,  мучительность
водяных. Водяные часы считали не минуты, отмеряли не минуты,  а человеческую
душу, человеческую
     волю, сокрушая  ее по капле, подтачивая, как скалу,- по пословице. Этот
следовательский фольклор был в большом ходу в тридцатые, а то  и в двадцатые
годы.
     По  капле  были  собраны  слова  капитана  Флеминга,  и  клад  оказался
бесценным. Бесценным его считал и сам Флеминг - еще бы!

     - Ты знаешь, какая самая большая тайна нашего времени?
     - Какая?
     - Процессы  тридцатых годов. Как их готовили. Я ведь был  в  Ленинграде
тогда.  У  Заковского.   Подготовка   процессов  -   это  химия,   медицина,
фармакология.  Подавление  воли  химическими  средствами.  Таких  средств  -
сколько  хочешь. И  неужели ты думаешь, если средства подавления воли есть -
их не будут применять. Женевская конвенция, что ли?
     Обладать химическими средствами  подавления воли и  не применять  их на
следствии,  на  "внутреннем фронте" - это уж чересчур  человечно. Поверить в
сей гуманизм  в  двадцатом  веке невозможно.  Здесь  и  только  здесь  тайна
процессов  тридцатых  годов,  открытых  процессов,  открытых  и  иностранным
корреспондентам, и  любому Фейхтвангеру. На  этих процессах  не было никаких
двойников. Тайна процессов была тайной фармакологии.

     Я лежал на  коротких неудобных нарах  двухспальной системы в опустевшем
курсантском бараке,  простреливавшемся лучами  солнца насквозь, и слушал эти
признания.

     Опыты были  и раньше - во вредительских процессах, например. Рамзинская
же комедия только краем касается фармакологии.

     Капля по  капле  сочился  рассказ Флеминга -  собственная ли его  кровь
капала на  обнаженную мою память? Что  это  были за капли  - крови, слез или
чернил? Не чернил и не слез.
     - Были,  конечно, случаи, когда медицина бессильна. Или в приготовлении
растворов неверный расчет. Или вредительство. Тогда - двойной страховкой. По
правилам.
     - Где же теперь эти врачи?
     - Кто знает? На луне, вероятно...
     Следственный арсенал  -  это  последнее  слово  науки,  последнее слово
фармакологии.
     Это был не  шкаф "А" - Venena - яды,  и не шкаф "В" - Неroicа - "сильно
действующие"...  Оказывается,   латинское  слово  "герой"  на  русский  язык
переводится как "сильно действующий".  А где хранились  медикаменты капитана
Флеминга? В шкафу "П" - в шкафу преступлений или в шкафу "Ч" - чудес.
     Человек, который распоряжался шкафом "П" и шкафом "Ч" высших достижений
науки, только на фельдшерских лагерных курсах узнал, что у человека печень -
одна, что печень - не парный орган. Узнал про кровообращение -  через триста
лет после Гарвея.
     Тайна пряталась в лабораториях,  подземных кабинетах, вонючих вивариях,
где звери пахли точно  так же, как арестанты грязной магаданской транзитки в
тридцать восьмом  году.  Бутырская  тюрьма  по сравнению с  этой  транзиткой
блистала чистотой хирургической, пахла операционной, а не виварием.
     Все открытия науки и техники проверяются в первую  очередь в их военном
значении - военном - даже в будущем, в возможности догадки. И только то, ч