еще раз войти в жалкую
комнатушку под  крышей. Я распорядился снести вниз мои  вещи,  с  презрением
взял свой нищенский  узелок,  бросил на  стол несколько золотых  и  приказал
кучеру  отвезти меня в самый дорогой отель.  Новая гостиница смотрела окнами
на  север, я  мог не  бояться солнца. Я отпустил кучера, щедро заплатив ему,
распорядился, чтобы мне тут  же отвели лучший  номер, и, водворившись, сразу
же запер дверь на ключ.
     Как ты думаешь, чем я занялся? О, любезный Ша-миссо, я краснею  теперь,
признаваясь в этом даже тебе  одному.  Я снял  с груди кошелек и с  каким-то
остервенением, которое,  подобно пламени  пожара, разгоралось во мне с новой
силой,  стал доставать  из кошелька золото. Еще  и еще, все больше и больше,
сыпал золото  на пол, ходил  по золоту, слушал, как оно звенит,  и, упиваясь
его  блеском и  звоном,  бросал на  пол все  больше  и  больше  благородного
металла,  пока  наконец,  обессилев,  не  свалился  на это богатое  ложе;  с
наслаждением зарывался я в  золото,  катался  по  золоту. Так  прошел  день,
прошел вечер; я не отпирал двери, ночь застала меня лежащим на золоте, и тут
же, на золоте, сморил меня сон.
     Во  сне  я  видел тебя, мне  пригрезилось, будто  я стою за  стеклянной
дверью твоей комнатки  и оттуда  смотрю на  тебя; ты  сидишь  за  письменным
столом, между скелетом и пучком засушенных растений. На столе лежат открытые
книги --  Галлер, Гумбольдт и Линней, на  диване  -- том  Гете  и "Волшебное
кольцо". Я долго глядел на тебя и  на все вокруг,  а потом опять на тебя; но
ты не пошевельнулся, ты не дышал, ты был мертв.
     Я проснулся. Верно,  было  еще очень  рано.  Часы  мои остановились.  Я
чувствовал  себя  совсем  разбитым,  да  к  тому же  еще  хотел  и  пить: со
вчерашнего  утра  у  меня  во  рту  маковой  росинки  не было.  Злобно  и  с
отвращением отпихнул я надоевшее мне золото, которому в своем суетном сердце
еще так недавно радовался; теперь оно меня раздражало, и я не знал, куда его
деть. Нельзя же было  оставить его  просто так, на  полу. А что, если  опять
упрятать его в кошелек? Но не тут-то было. Ни одно из моих окон не  выходило
на море. Мне пришлось  с большим трудом,  обливаясь потом,  перетаскать  все
золото в чулан и уложить в стоявший там  большой шкаф; себе я оставил только
несколько  пригоршней  дукатов.  Справившись  с  этой  работой, я  в  полном
изнеможении растянулся в кресле и стал ждать, когда  зашевелятся в доме. При
первой же возможности я приказал подать мне поесть и позвать хозяина.
     Мы обсудили с ним будущее устройство моих апартаментов. Он рекомендовал
для ухода за моей особой  некоего Бенделя, который сразу покорил  меня своей
открытой  и  смышленой   физиономией.   Бендель   оказался   человеком,  чья
привязанность долго служила  мне утешением в тягостной жизни  и примиряла  с
моей печальной  долей. Весь день, не выходя из своих комнат, я провозился со
слугами,  ищущими  места,  сапожниками,  портными  и  купцами;  я  обзавелся
обстановкой и накупил кучу драгоценностей и самоцветных каменьев, чтобы хоть
отчасти  избавиться от этой груды  золота.  Но она  как  будто  и не  думала
уменьшаться.
     Меж тем мое положение пугало меня. Я не решался ни на шаг отлучиться из
дому, а  по  вечерам сидел  в темноте и дожидался, пока в зале зажгут  сорок
восковых  свечей.  Я  не  мог без ужаса вспомнить  отвратительную стычку  со
школьниками.  В конце концов я решил,  как  это меня ни  страшило,  еще  раз
проверить общественное мнение.
     В ту пору ночи стояли лунные.  Поздно вечером  я  накинул широкий плащ,
надвинул на глаза шляпу и,  словно злоумышленник, дрожа и крадучись, покинул
дом. Только  отойдя порядочно от  гостиницы,  выступил я  из тени домов, под
охраной  которых был в безопасности,  и вышел на лунный  свет, твердо  решив
услышать свой приговор из уст прохожих.
     Избавь меня, дорогой друг,  от тягостного пересказа всего того, что мне
пришлось вытерпеть.  Женщины по большей части проявляли глубокую жалость, но
выражение сочувствия  пронзало мне сердце не меньше, чем насмешки молодежи и
высокомерное  презрение  мужчин,   особенно  толстых,  хорошо  откормленных,
которые  сами отбрасывали  широкую тень. Очаровательная, прелестная девушка,
которая  шла,  вероятно, в сопровождении родителей, задумчиво глядевших себе
под ноги,  случайно подняла на меня свои сияющие  глаза. Увидев,  что у меня
нет тени, она  явно испугалась,  опустила на прекрасное лицо вуаль, склонила
голову и молча прошла мимо.
     Этого я не вынес. Горькие слезы  хлынули у меня  из глаз, и, шатаясь, с
разбитым сердцем, спрятался я обратно в темноту. Я  шел медленно, держась за
стены домов, чтобы не упасть, и поздно добрался до гостиницы.
     Всю ночь я не сомкнул глаз. На  следующий день первой моей заботой было
найти  человека в сером рединготе.  Может быть, мне удастся его отыскать, и,
на  мое счастье, окажется, что и он,  подобно мне,  жалеет о  нашей безумной
сделке.  Я  позвал  Бенделя, он казался смекалистым и расторопным  малым;  я
точно описал ему  человека,  владеющего сокровищем,  без которого жизнь была
для  меня сплошной мукой. Я указал время  и место,  где я  его видел; описал
всех,  кто был  там  же, и  прибавил еще одну примету:  велел  справляться о
подзорной  трубе, турецком ковре, тканном золотом, роскошной палатке  и трех
вороных конях, которые каким-то образом -- каким именно, говорить незачем --
связаны с таинственным незнакомцем, навсегда лишившим меня покоя и  счастья,
хотя на остальных он как будто не произвел впечатления.
     Окончив свою  речь,  я принес столько  золота,  сколько мог  поднять, и
прибавил еще на большую сумму самоцветных камней и драгоценностей.
     -- Бендель, -- сказал  я, -- вот  это выравнивает  многие пути и делает
легко выполнимым то, что  кажется  невозможным.  Не скупись, ты видишь, твой
хозяин тоже не  скупится.  Иди  и  обрадуй  меня  сообщением,  на  которое я
возлагаю все мои надежды!
     Бендель ушел.  Домой  он  вернулся  поздно, очень печальный.  Никто  из
челяди господина Джона,  никто  из его гостей -- он расспросил  всех -- даже
вспомнить  не  мог человека в сером  рединготе. Новая  подзорная труба  была
налицо,  но  никто не знал, откуда она взялась; ковер был разостлан, палатка
разбита на том  же пригорке, что и тогда. Слуги  хвалились богатством своего
хозяина, но никто не знал, откуда появились эти новые  сокровища. Сам он был
ими доволен, хотя тоже не знал, откуда они, но это его мало заботило. Лошади
стояли на конюшне  у молодых людей, которые  в тот день на них  катались,  а
теперь превозносили щедрость господина Джона,  тогда же подарившего  им этих
коней.  Вот все,  что  выяснилось  из обстоятельного рассказа  Бенделя,  чье
ревностное усердие и умелое поведение, хотя и не увенчались успехом,  все же
заслужили мою похвалу. Я мрачно махнул рукой, чтобы он оставил меня одного.
     -- Я  дал  вам,  сударь,  отчет  о  самом для вас важном,--снова  начал
Бендель. -- Остается  еще  выполнить поручение, полученное  сегодня утром от
незнакомого человека,  повстречавшегося мне у самого дома, когда  я вышел по
делу,  в   котором  потерпел  неудачу.  Вот  собственные  слова  незнакомца:
"Передайте господину Петеру Шлемилю, что здесь он меня  больше не увидит:  я
отправляюсь  за  море,  дует  попутный ветер,  и я спешу  в  гавань.  Но  по
прошествии  одного  года и  одного  дня  я сам отыщу его и  буду иметь честь
предложить ему другую, возможно, более приемлемую сделку. Передайте нижайший
поклон и  уверения  в моей неизменной благодарности!" Я спросил,  как  о нем
сказать, но он ответил, что вы его знаете.
     -- Как он  выглядел?  -- взмолился я,  предчувствуя, кто это. И Бендель
точка  в  точку,  слово  в  слово  описал мне человека  в  сером  рединготе,
совершенно так же,  как в предыдущем рассказе  описывал  человека, о котором
всех расспрашивал.
     -- Несчастный! -- воскликнул я, ломая руки. -- Ведь это же был он!
     И у Бенделя словно пелена спала с глаз.
     -- Да, да, это  был он, конечно, он! -- воскликнул Бендель в испуге. --
А я, слепец, я, дурак, его не узнал, не узнал и предал своего хозяина!
     Громко рыдая, осыпал он себя горькими упреками; отчаяние,  которому  он
предавался, разжалобило меня. Я принялся утешать его, уверяя, что  нисколько
не сомневаюсь  в  его  верности, и  тут  же  отправил  его в  гавань,  чтобы
попытаться, если это возможно,  найти  следы таинственного незнакомца. Но  в
это самое утро вышло в море очень много кораблей, которых удерживал в гавани
противный  ветер,  и  все направлялись в  разные край  света,  все к  разным
берегам, и серый человек исчез бесследно, растаял, как тень.

3

     Что пользы в  крыльях тому, кто закован в железные  цепи? Он только еще
сильнее  ощутит  всю  безвыходность  своего   положения.   Подобно  Фафнеру,
стерегущему клад вдали от  людей, изнемогал я около своего золота; но сердце
мое не лежало к нему,  я проклинал богатство, из-за которого  был отрезан от
жизни. Я  хранил в  душе свою печальную  тайну,  боясь своих слуг и  в то же
время завидуя им, -- ведь у них  была тень, они могли появиться на улице при
солнечном свете. В одиночестве грустил я дни и ночи у себя в покоях, и тоска
точила мне сердце.
     Еще один человек тужил вместе со мной,-- мой верный Бендель непрестанно
мучил себя упреками, что обманул доверие своего доброго хозяина и не признал
того, за  кем  был  послан, того, с  кем,  как он думал, тесно  связана  моя
печальная  участь.  Я же не мог  его ни  в  чем  винить: я знал,  что  всему
причиной таинственная природа незнакомца.
     Дабы испробовать все средства, я послал Бенделя с дорогим бриллиантовым
перстнем к самому знаменитому в городе живописцу, которого пригласил к себе.
Тот пришел, я удалил слуг, запер дверь, подсел к художнику и, воздав должное
его мастерству, с тяжелым сердцем  приступил к сути дела. Но  раньше взял  с
него слово, что он будет свято хранить тайну.
     --  Господин  профессор,  -   начал  я,   --  могли  бы  вы  нарисовать
искусственную тень человеку, который по  несчастной случайности потерял свою
тень?
     -- Вы имеете в виду тень, которую отбрасывают предметы?
     -- Именно ее.
     -- Каким  же надо  быть простофилей, каким разиней, чтобы потерять свою
тень? -- спросил он.
     --  Как  это  случилось,  для  вас  безразлично,--  возразил  я.  -- Но
извольте,   я   расскажу.  Прошлой   зимой,  когда  он  в   трескучий  мороз
путешествовал по России,  --  начал  я сочинять,  --  его  тень  так  крепко
примерзла к земле, что он никак не мог ее отодрать.
     -- Если я нарисую  ему искусственную  тень, -- ответил профессор, -- он
все  равно  потеряет  ее при первом же движении, раз уж он, как  явствует из
вашего рассказа, так  мало дорожил своей, данной ему от рождения,  тенью.  У
кого нет тени, пусть не выходит на солнце; так оно будет разумнее и вернее!
     Он встал  и ушел, бросив  на меня испытующий взгляд, которого  я не мог
выдержать. Я упал в кресло и закрыл лицо руками.
     Вошедший Бендель застал меня в этой позе. Он понял, в каком я отчаянии,
и хотел безмолвно и почтительно  удалиться. Я поднял голову, я изнемогал под
тяжестью своего горя, мне нужно было с кем-нибудь им поделиться.
     -- Бендель! --  окликнул я его. -- Бендель!  Ты один видишь и  уважаешь
мои страдания,  не стараешься разузнать, что меня мучает, но молча  и кротко
сочувствуешь мне.  Поди сюда, Бендель, и  будь  моим сердечным  другом! Я не
утаил от тебя сокровенного своего богатства,  не  хочу утаить и  сокровенной
своей печали. Бендель, не покидай меня! Бендель, ты видишь -- я богат, щедр,
милосерден; ты  полагаешь, что  люди должны превозносить  меня, и ты видишь,
что я бегу людей, запираюсь от них. Бендель, люди произнесли  свой приговор,
они оттолкнули меня, может статься, и ты  отвернешься от меня, когда узнаешь
мою  страшную  тайну:  Бендель,  я богат, щедр, милосерден,  но  --  о, боже
праведный! --у меня нет тени!
     -- Нет  тени?  --  в  испуге  воскликнул  добрый малый, из  глаз у него
брызнули слезы, -- Ах  ты, горе  горькое, не-ужто я  родился на свет,  чтобы
служить хозяину, у которого нет тени!
     Он замолчал, а я не отрывал рук от лица.
     -- Бендель, --  дрожащим голосом сказал я наконец, -- я тебе доверился,
теперь  ты можешь злоупотребить моим доверием.  Поди и свидетельствуй против
меня!
     Казалось, он переживает тяжелую душевную  борьбу; затем  он упал передо
мной на колени и, обливаясь слезами, схватил мои руки.
     -- Нет,  мой добрый  хозяин! -- воскликнул  он. --  Что бы ни  говорили
люди, я  не  могу покинуть вас и  никогда не покину из-за тени! Я послушаюсь
сердца, а не разума, я останусь у вас, я одолжу вам свою тень, буду выручать
вас, когда смогу, а не смогу, буду плакать вместе с вами!
     Я бросился к нему на шею, пораженный таким необычным благородством, ибо
был убежден, что им руководит не корыстолюбие.
     С тех пор моя судьба и образ жизни несколько  изменились. Я просто диву
давался, как ловко умел Бендель скрывать мой недостаток.  Куда бы я  ни шел,
он всюду поспевал или до меня,  или вместе со мной, все  предусматривал, все
предвидел, и, если мне случайно грозила беда, он был тут как тут и прикрывал
меня своей тенью, потому что был выше и полнее меня. Я снова решился  бывать
на  людях  и начал  играть известную  роль в свете. Конечно, мне приходилось
напускать  на  себя  всякие  чудачества  и  капризы.  Но богатым  людям  они
пристали,  и,  пока  правда  была  скрыта,  я  мог  наслаждаться  почетом  и
уважением,  которые  приличествовали такому  богачу.  Я  уже  спокойно  ждал
посещения, обещанного загадочным незнакомцем через год со днем.
     Я отлично  понимал, что не следует долго засиживаться там, где  кое-кто
уже  видел меня без тени и, значит,  моя тайна легко  могла быть обнаружена.
Кроме того,  я  помнил, --  возможно, только  я  один,  -- свое  появление у
господина  Джона,  и  это  воспоминание  угнетало  меня;  поэтому  я  считал
пребывание  здесь только репетицией, после которой я легче и  увереннее буду
выступать в другом месте. Однако меня некоторое время  удерживало здесь одно
обстоятельство, задевшее мое тщеславие, чувство,  особенно крепко засевшее в
сердце человека.
     Красавица  Фанни,  бывавшая  в  знакомом  мне  доме,  позабыв,  что  мы
встречались уже раньше, подарила  меня  своим  вниманием,  ибо теперь я  был
находчив и остроумен. Когда я говорил, все слушали; и  я сам себе удивлялся,
откуда у  меня  такое  искусство свободно  болтать  и овладевать разговором.
Впечатление, которое, как я заметил,  я произвел на  красавицу,  лишило меня
рассудка,  чего она и добивалась,  и теперь я следовал  за  ней, куда только
мог, держась в тени и прячась  от света, для чего  прибегал к тысяче уловок.
Моему  тщеславию  льстило, что Фанни  льстит мое ухаживание; я  любил только
умом и при всем своем  желании не мог полюбить сердцем. Но к чему  повторять
тебе   так  подробно   эту  обычную  пошлую  историю?  Ты  достаточно  часто
рассказывал мне  то  же самое о других, вполне достойных  людях.  Правда,  к
старой, избитой  пьесе,  в  которой я  добродушно  играл  тривиальную  роль,
неожиданно  для меня, для Фанни и для окружающих  была присочинена необычная
развязка.
     В один прекрасный вечер, когда в саду,  по обыкновению, собралось целое
общество, я под руку со своей оча-ровательницей бродил в некотором отдалении
от других  гостей, стараясь обворожить ее любезностями и комплиментами.  Она
скромно опустила глаза долу и отвечала легким пожатием на пожатие моей руки;
неожиданно позади нас  из-за облаков выплыла луна, и  Фанни увидела на земле
только  свою тень. Она вздрогнула,  посмотрела на меня,  ничего не  понимая,
затем опять на землю, взглядом призывая мою тень; ее недоумение  так комично
отражалось на  ее лице,  что я  расхохотался бы,  ежели бы у  меня самого по
спине не побежали мурашки.
     Я  отпустил  руку  лишившейся  сознания  Фанни, стрелой  промчался мимо
пораженных гостей, добежал до калитки, вскочил  в первый попавшийся экипаж и
покатил в  город, где в этот раз, себе  на горе, оставил предусмотрительного
Бенделя. Он испугался, увидев меня, но  с первого же слова понял все. Тут же
были  заказаны  почтовые  лошади.  Я  взял  с  собой  только  одного  слугу,
продувного малого по имени Раскал,  благодаря своему пронырству вошедшего ко
мне в доверие и, разумеется, не подозревавшего о том, что  сейчас произошло.
Еще  в ту  же ночь я  проделал тридцать  верст. Бендель задержался в городе,
чтобы  ликвидировать  мое  хозяйство,  расплатиться  и  привезти  мне  самое
необходимое. Когда он нагнал меня на следующий день, я бросился ему на грудь
и поклялся, правда, не в том,  что  больше не совершу никакой глупости,  а в
том,  что  впредь  буду  осторожнее.  Мы   безостановочно  продолжали   наше
путешествие через границу и горы, и, только перезалив на ту сторону  хребта,
отделенный  высоким  склоном от тех злополучных мест, я сдался  на уговоры и
согласился  после  пережитых  трудов  отдохнуть  на  водах  в  расположенном
неподалеку уединенном местечке.

4

     Я  лишь бегло коснусь  в своем повествовании поры, на которой --  и как
охотно! -- задержался бы подольше, если бы мог воскресить  в памяти ее живой
дух. Но краски, которые оживляли ее и одни могли бы вновь оживить,  поблекли
в моей душе; и когда я снова пытаюсь найти в груди то, от чего она так бурно
вздымалась в ту пору, --  былые страдания и былое счастье, былые  сладостные
грезы,  -- я тщетно ударяю в  скалу, живительный источник уже  иссяк,  и бог
отвернулся от меня. Иной,  совсем иной кажется мне теперь та давно прошедшая
пора!
     Мне предстояло играть там,  на водах, трагигероиче-скую роль,  а я, еще
новичок на сцене, плохо разучил ее и  по уши влюбился в  пару  голубых глаз.
Родители,  обманутые  игрой,  поспешили  закончить  сделку,  и  пошлый  фарс
завершился издевательством. Это все, все! Теперь  то, что было, кажется  мне
глупым  и безвкусным,  и в то  же  время  мне  страшно  подумать, что  могут
казаться такими  те чувства,  которые некогда переполняли мне грудь  великим
блаженством.  Минна, так же,  как плакал  я тогда, потеряв тебя, так плачу и
сейчас,  потеряв  свое чувство  к тебе. Неужели я  так  постарел?  О, жалкий
рассудок!  Хотя  бы еще одно  биение сердца той  поры, еще  одну  минуту тех
грез,--но  нет!  Я одиноко  скитаюсь в пустынном  море  горького рассудка, и
давно уже в бокале перестало играть искрометное шампанское!
     Я послал  вперед Бенделя, дав ему несколько мешков с  золотом и поручив
подыскать  подходящий дом и обставить  его  согласно моим вкусам.  Он  сыпал
деньгами  направо и  налево и  довольно  туманно  распространялся  о знатном
чужестранце,  на службе коего состоит, ибо я хотел остаться неизвестным. Это
натолкнуло простодушных обывателей на  странные  мысли. Как  только все было
готово для моего приезда, Бендель вернулся за мной. Мы отправились в дорогу.
     Приблизительно за час пути от места назначения  мы  выехали  на залитую
солнцем поляну, где нам преградила дорогу празднично разодетая толпа. Карета
остановилась.  Музыка,  колокольный  звон,  пушечная  пальба, громкие  крики
"виват!" огласили воздух. Перед дверцами кареты появился хор редкой  красоты
девушек  в белых платьях, но, как солнце .затмевает ночные светила, так одна
затмевала всех остальных. Она  выступила из круга подруг, стройная и нежная,
и, зардевшись от  смущения, опустилась  передо  мной на колени и  подала  на
шелковой подушке  венок, сплетенный  из  лавров, масличных ветвей и роз, при
этом она  произнесла небольшую речь, смысл которой я не понял, услышав такие
слова,  как "ваше  величество", "благоговение",  "любовь",-- но слух  мой  и
сердце  были  очарованы нежными  звуками;  мне  казалось,  что это  небесное
видение когда-то  уже  являлось моим  взорам.  Тут  вступил хор,