одной из
вечеринок С„ма напился как последняя грязь и, плохо соображая что делает,
потащил Лукрецию подышать свежим воздухом. Объект был выбран случайно, насколько
можно допустить, что случайность не есть высшая мера хитроумно замаскированной
предопредел„нности. Воздух действительно оказался очень свежим, они гуляли до
утра, и перед самым рассветом Лукреция перестала сопротивляться С„миным
притязаниям.
Перспектива чувственности, распростертая перед ним в виде покорного тела,
ошеломила С„му. Это оказалось куда оглушительней, чем забавы с котами. Он стал
приходить к ней в общежитие раз в три дня, потом через день, потом каждый вечер.
- Женюсь, - объявил Сема родителям перед защитой диплома, - и никаких гвоздей.
- Дурак, - констатировал попугай, нервно бегая по жердочке, - Соломон- дурак.
Реакция родителей оказалась более сдержанной. Мама, узнав национальность будущей
невестки, упала в обморок, а папа молча стал выдергивать ремень из широких
штанин.
- Любовь, говоришь, - мрачно повторял он, выпл„вывая каждую букву изо рта,
словно отвратительное насекомое, - сейчас ты узнаешь, что такое родительская
любовь...
Когда он, наконец, вытащил ремень, мама очнулась. Будь С„мин папа чуть
порасторопнее или кушай поменьше мамалыги и не раздобрей так основательно и
беспощадно, вся С„мина жизнь могла сложиться по-иному. Опять случайность! -
скажете вы. Вовсе нет. Г-сподь Вседержитель послал ангела и специально
перекрутил лямки отцовских брюк...
И вс„- таки, где же свобода выбора, где "все пути у нас открыты", где "каждый
творец своей судьбы"? Если человек хочет, чтоб ему стало плохо, почему нужно
вмешиваться и обязательно переделывать на "хорошо"? Примерно так причитала мама,
обвиваясь вокруг папы, словно змея вокруг Лаокоона.
Много сл„з пролилось в тот вечер, много проклятий и угроз всколыхнули синий
воздух каларашских сумерек и, невидимые глазу, унеслись в сторону общежития и
молдавской глубинки. Под конец мама выложила на стол последний козырь:
- Кто ж его возьм„т, идиота, - отчаянно сказала она, выжимая носовой платок. -
Где ты найд„шь для него нормальную еврейскую девочку? Или тебе хочется внуков,
чокнутых с обеих сторон?
Таких внуков папа не хотел. Он вообще уже ничего не хотел; призрак Тараса
Бульбы, грозно потряхивая оселедцем, стоял за его спиной. Ледяное дыхание такого
соседства быстро успокоило папу, а несокрушимая логика маминых доводов сломила и
без того ослабевавшее сопротивление.
- Делайте, что хотите, - махнул он рукой. - Только свадьбу устраивать я не буду
и помогать с распределением в Кишин„в тоже. Если он хочет свою "хазарину", пусть
уезжает в деревню и наслаждается пасторальными ароматами с ближайшей свинофермы.
Так и поступили. Сразу после защиты дипломов С„ма и Лукреция уехали в е„ родное
село и через неделю расписались в сельсовете. Колхоз выделил им дом и принял на
работу. Потекли дни, наполненные покоем, нехитрым ритмом деревенской жизни и
обещанными ароматами.
Через год С„мины родители подали документы на выезд.
Поскольку в ОВиРе работали те же молдаване, С„мин папа смог достаточно быстро
организовать положительное решение вопроса.
Собрались быстро, тем более, что собирать после бесед с ответственными
работниками отдела виз и регистраций было почти нечего. Перед отъездом устроили
отвальную. Отец сам позвонил С„ме и пригласил приехать. Имя Лукреции в разговоре
не упоминалось.
На проводы собралась вся многочисленная родня. Надышали, накурили и наговорили
столько, что холодец, в синих тарелках из толстого китайского фаянса, не
выдержал и растаял. С„ма остался ночевать и утром поехал с родителями на вокзал.
Мама плакала, отец молчал и покусывал губы. С„ма сжимал в руке ручку клетки с
попугаем и тоже молчал. Только глупая птица, не понимая важности момента,
скакала по жердочке и, ошалев от света и воздуха, орала дурным голосом:
- На Белград, на Белград!
Проводница попросила отъезжающих войти в вагон. Мать неуклюже вскарабкалась по
ступенькам; отец помогал ей, деликатно поддерживая поясницу. С„мино сердце
сжалось - он вдруг увидел, что они совсем уже не молоды.
- Куда же вы? - спросил он, безрассудно надеясь все изменить в последнюю минуту.
- Может, останетесь?
- От позора, - сказал отец. Мать промолчала. С„ма подал ей клетку и заплакал.
Поезд д„рнулся и со скрипом двинулся с места.
- Оставь себе, - закричала мама отталкивая кл„тку. - Оставь его себе!
Несколько дней С„ма ходил сам не свой. Лукреция пыталась его растормошить,
пускаясь на всякие женские хитрости и уловки. За два года супружества она
раздобрела, округлилась, кожа выздоровела, и от красноватых бугорков осталась
лишь россыпь темных точек, словно кто-то тыкал ей в лицо плохо смоченным
химическим карандашом. То ли арсенал ласк оказался недостаточно разнообразным,
то ли средства были по- деревенски безыскусны и прямолинейны, но С„ма продолжал
грустить. Кл„тку с попугаем он повесил в т„мном чулане, и дважды в день, когда
Лукреция наливала ему воду и подсыпала корм, дом пронизывал призывный клич:
- На Белград, на Белград!
Жизнь представилась С„ме расписанной до самого конца. Уют и спокойствие
определ„нности пугали и притягивали одновременно.
Несбывшиеся обещания, нам„ки, так и оставшиеся туманными, непонятые шутки из
прошлой, городской жизни приобрели в его глазах неожиданную глубину. От вида
случайно обнаруженной старой школьной тетрадки начинало щипать в носу и
перехватывать горло. Он подолгу стоял у окна, разглядывая бурые полосы
штакетника. Любовь ко всему возможному, так и не ставшему реальным, мешала
говорить и пробивалась через глаза непрошеными сол„ными каплями. Густая,
глубокая тень от забора была однозначной и недвусмысленной, как и свет фонаря,
скрипевшего по ночам на столбе перед калиткой. Вещи и понятия, не определяемые
одним словом, стали раздражать и бесить С„му.
Через два месяца пришло письмо из Реховота. В конверт была вложена фотография:
отец с матерью снялись на фоне деревьев, усыпанных крупными, ярко-оранжевыми
апельсинами.
- Есть их мы уже не можем, - приписала мама на обороте фотографии, - перед сном
ходим в соседний сад и нюхаем до головокружения.
На следующий день С„ма начал перестраивать подвал. Собственно, он давно вс„
обсудил с женой и даже приготовил необходимые материалы.
- В деревне надо жить по-деревенски, - сетовала Лукреция, пытаясь запихнуть
очередную партию яиц в холодильник. Благодаря е„ стараниям, кусочек земли вокруг
дома постепенно приобретал вид приусадебного участка нормальной молдавской
семьи. Увы, хранить излишки вырабатываемой продукции было совершенно негде.
Погреб в доме оказался миниатюрным, места хватило только для кадушки с квашеной
капустой и бочки сол„ных огурцов. Банки с "закруткой" стояли вдоль стен спальни,
связки чеснока и лука свешивались с потолка кухни.
- Кто это будет есть? - удивлялся С„ма, разглядывая разрастающееся добро. - Куда
нам бочка огурцов?
- Не волнуйся, Соломон, - деловито отвечала Лукреция, - лишнее продадим.
Мужа она любила называть полным именем; сочетание Соломон и Лукреция казалось ей
возвышенным и необычным.
С„ма представлял е„ в ч„рном плюшевом жакете, торгующей на базаре живыми курями,
и ему становилось лихо.
Отъезд родителей отодвинул в сторону житейские заботы и благоустройство. Но
время шло, добра прибавлялось, деваться было некуда. Несколько недель С„ма
проводил в подвале вс„ свободное время. Он углубил и расширил яму, пристроил
скользящую опалубку и потихоньку вывел стены. Погреб получился на загляденье;
десять сантиметров бетона со всех сторон, пол, посыпанный речным песком,
электрическая лампочка. Не погреб, а бункер, бомбоубежище.
Лукреция пригласила родителей на торжественный обед по случаю окончания
строительства. Два дня она готовила, поражая С„мино обоняние диковинными
запахами. Обед назначили на воскресенье, а в пятницу вечером Лукреция исчезла.
Вернувшись с работы, С„ма застал двери дома распахнутыми настежь. Борщ кипел на
плите, голодный попугай неистовствовал в чулане.
"Наверное, побежала в магазин, - решил С„ма, - вечно ей чего-то не хватает в
последнюю минуту".
В магазине Лукреции не оказалось, к родителям она тоже не приходила. С„ма
подождал до утра и пош„л в милицию.
Искали Лукрецию всем селом. Обшарили сараи, проверили старые, заброшенные
колодцы. Водолазная команда из Рыбницы обследовала дно небольшого озера,
лежащего по соседству. В понедельник из Кишин„ва приехала поисковая группа со
специально обученной овчаркой. Ищейка покрутилась по двору, поскулила, помахала
хвостом, но след не взяла. Возможно, ей помешали связки чеснока, разложенные по
всему дому, или дождь, прокатившийся над селом в ночь на воскресенье.
С„ма поехал в Кишин„в в управление МВД. По его просьбе дело передали следователю
по особо важным преступлениям.
Расследование продолжалось несколько месяцев; показания сняли даже с
подготовительной группы детского сада, расположенного через два дома.
С„ма писал в Москву, просил чтобы помогли найти хотя бы тело. Москва не
ответила. То ли забот в Кремле хватало и без его заявлений, а может, письмо
переслали в Кишин„в, к тем же молдаванам. Когда через полтора года дело
официально закрыли, С„ма подал документы на выезд.
Отпустили его сразу, связываться с жалобщиком никто не захотел. Вс„ хозяйство и
запасы, оставшиеся после Лукреции, С„ма оставил е„ родителям. Последнюю ночь он
пров„л у них и, крепко выпив, впервые назвал мамой и папой, приглашал в гости.
- Если Лукреция найд„тся, - шептал С„ма, размазывая сл„зы, - я сразу
возвращаюсь. Полтора года без сна, стоит лишь опустить голову на подушку, как
мне чудится: шаги, она вплывает в раскрытую дверь, протягивает руки, зов„т. Я
подскакиваю и жду, жду до рассвета...
При виде такой любви тесть украдкой отирал кулаком сл„зы, а теща, не стесняясь,
плакала навзрыд. Лукреция в подвенечном наряде лукаво улыбалась со стены.
* * *
Израиль встретил С„му холодным дожд„м. Через приспущенное стекло в такси
врывался пряный, густой аромат.
- Это апельсины, - пояснила мама. - Вокруг Реховота много старых садов.
Ночью С„ма просыпался от порывов ветра. Пальма за окном шуршала, словно триста
голодных мышей, попугай беспокойно ворочался в клетке. Кошмар с Лукрецией
казался чужеродным, необязательным отростком его жизни, отсеч„нным лезвием
границы.
"Бедный Соломон, - думал С„ма, - куда ты попал, Соломон, где ты был?!"
Язык у С„мы не пош„л. Болтать на бытовые темы он научился довольно быстро, но
чтение и письмо так и не сумел преодолеть. Трезубцы и клыки букв вызывали у него
тревогу. Через несколько минут страница расплывалась, черные прямоугольники слов
и белые промежутки между ними складывались в причудливые фигуры.
Он пытался уловить знакомые очертания, но ничего, кроме неровных полос,
напоминающих рельеф бетонной стены, не приходило в голову. Через час занятий в
комнате появлялся человек - невидимка. Он доставал из кармана невидимый молоток
и начинал заколачивать невидимые гвозди в переносицу непонятливого ученика. С„ма
закрывал учебник и уходил на улицу.
Мама была права - с апельсинами в Реховоте вс„ обстояло благополучно.
Приземистые деревья росли вдоль тротуаров, словно шелковица в Кишин„ве.
Темно-зел„ные, чуть тронутые оранжевым плоды напоминали неспелые помидоры. Время
от времени один из них срывался с ветки и подпрыгивая катился под ноги прохожих.
Никто их не поднимал; овощные лавки были завалены спелыми, свежего золота
апельсинами по символической цене.
В отличие от цитрусовых, работа в Реховоте под ногами не валялась. Услышав
название С„миной специальности, маклеры морщили нос и, тяжело вздыхая,
устремляли глаза к небу. Спасение могло придти только оттуда - технологи по
производству бетонных конструкций в Израиле не требовались. Дома строили
по-старинке, из кирпичей или блоков, чернорабочие арабы затаскивали их на этажи
вручную, по три штуки за раз. С„ма объездил с десяток строительных фирм,
разослал письма ещ„ в два десятка и в конце концов устроился туда, куда ему
предлагали с самого начала - рабочим на стройку.
Первые две недели он ложился спать в восемь часов вечера; руки и ноги ныли,
словно пикирующий бомбардировщик. Через месяц привык, успокоился, а через три
стал искать халтуру в вечерние часы. Платили на стройке сносно, а хотелось
большего, гораздо большего. Самой лучшей подработкой считался ремонт вилл,
однако места в халтурных бригадах были забиты навечно и передавались, как
секреты Торы - от отца к сыну. Но С„ме очень хотелось, так хотелось, что перед
сном, спрятав голову под одеяло, он судорожно и нервно излагал свою просьбу.
- О дайте, дайте мне халтуру, - шептал С„ма, толком не понимая, к кому
обращается, - дайте, маленькую, одну, ну дайте, дайте же.
Бормотал он беззвучно, опасаясь родителей, для верности прижавшись губами к
подушке, но в том, что Там его слышат, был абсолютно уверен.
То ли Высшее Начало пожалело С„му, а может, он просто надоел Ему своим
ежевечерним камланием, но чудо произошло, его взяли в бригаду. Правда,
подсобником, принести-унести, но в бригаду. Заправлял всеми делами Овадия,
смуглый, почти черный еврей из Йемена. В Реховот он приехал сорок лет назад, ещ„
реб„нком, и всех нынешних толстосумов знал по совместным играм на школьном
дворе.
После завершения первой халтуры он пригласил С„му домой, поужинать. Ели
невыразимо острое мясо, огненную похл„бку и толстые, ноздреватые на изломе питы.
В завершение ужина Сагит, дочка хозяина, принесла чай с мятой. С„ма отхлебнул
глоток и поперхнулся. Ему показалось, будто в чай вместо сахару по ошибке
насыпали перец. Сагит улыбнулась:
- Приходи почаще, привыкнешь к нашей еде, тогда и чай сладким окажется.
Она тоже была смуглой, вся какая-то верткая, смешливая, ухватистая. Гладкие
черные волосы блестели, будто напомаженные, голова чуть клонилась к плечу. На
узких пальцах с миндалевидными ногтями, чуть тронутыми фиолетовым лаком, удобно
располагались кольца из перевитых серебряных проволочек. Передвигалась Сагит с
грацией нежной козочки, стремительно и осторожно. Сам того не ожидая, С„ма вдруг
произн„с:
- Я уже два года живу в Реховоте, а город толком не успел рассмотреть. Можешь
мне его показать?
Кровь стремительно покинула голову, скрываясь от стыда в глубине организма, щ„ки
побледнели, воздух с трудом протискивался через пересохшую гортань. Тайманское
семейство, ещ„ больше почернев от возмущения, смотрело на него гневно и
осуждающе; отец величественным жестом требовал принести из подвала ручной
пулем„т. Кровь упала до нижней отметки и, осознав, что терять больше нечего,
устремилась обратно. С„ма покраснел и опустил глаза.
На самом деле никто, кроме Сагит, его не расслышал. Овадия громко просил
добавить чаю, его жена так же громко обещала немедленно принести. Шумел
телевизор, спорили на кухне братья Сагит, плакал в коляске третий сын е„ старшей
сестры.
- Хорошо, - молвили ангелы с неба, - давай завтра, в пять вечера.
С„ма поднял глаза. Сагит улыбаясь смотрела на него.
- В пять, - повторила она, - на Герцль, возле банка "Мизрахи." Это самый центр,
с него и начн„м...
Счастливые браки заключаются на небесах, впрочем, так же, как и несчастные.
Немало времени посвятили С„миному выбору речистые матроны бессарабских семей,
много водки утекло и провалилось в бездонной утробе вс„понимающих и многоопытных
каларашских мудрецов. Долго судили они планиду незадачливого родственника,
грозные предупреждения слетали с трепещущих от возмущения языков. А когда день
свадьбы был назначен и приглашения разосланы, многие уста во многих домах
одновременно изрекли диагноз:
- И-ди-„т!
Местное произношение придавало знакомому слову неповторимый аромат халуцианства
и оставляло на лбу подобие позорного клейма - дырочки от двух точек.
- Плохо он знает этих копч„ных тварей, - говорили одни, вздымая руки к небу.
Высшая справедливость представлялась им закутанной в белый балахон с прорезями
для глаз. Главной е„ заботой было поддержание общинной чистоты.
- Он ещ„ наплачется от щедрот ч„рных друзей, - пророчествовали другие.
- И где он их только находит, - сетовали третьи. - Там подцепил "хазарину", тут
тайманку.
Короче говоря, общественность была против. Тем не менее, на свадьбу пришли все,
возможно потому, что Овадия заказал один из самых дорогих залов, знаменитый на
всю страну своей изысканной тайманской кухней.
Фужеры на столах дрожали от раскатистых загогулин восточного оркестра. Солист,
черный как сапог, но в белой атласной кипе, выводил рулады, напоминающие
непривычному кишин„вскому уху крики ишаков, на которых разъезжали по Йемену
предки певца. В зеркальном потолке отражались могучие плечи бессарабских дам,
лысины их мужей и коричневые родственники невесты, осыпанные золотыми
украшениями, словно манекены в ювелирном магазине.
Сагит в пенящемся свадебном платье была прелестна. С„ма робел и смотрел букой.
Под светом прожекторов капли пота на его лице сверкали, будто крошечные
бриллианты.
Гости сидели отдельно - каждый в своей компании. Свадебную церемонию многие не
успели заметить - восточная кухня разожгла пожар, пламя которого обильно
заливалось холодным пивом. Родственники невесты взявшись за руки, мерно ходили
по кругу, поводя в такт плечами и вздрагивая всем телом через каждые два шага.
- Это у них называется танцевать, - презрительно шипели С„мины родственники и
наливали ещ„ по одной.
К часу ночи вс„ было кончено. Молодых отвезли в дом Овадии, гости расселись по
автомобилям и, зычно порыгивая, устремились к уюту домашних сортиров. Густой дух
хумуса, жареного в пряностях мяса и алкоголя оседал ядовитым туманом на
пропотевшие вечерние туалеты.
- Н-да,- сказал папа, усаживаясь на кровать и с трудом стаскивая ботинки с
распухших ступней, - н-да!
- Уймись, - мама, как всегда, когда речь заходила о С„ме, была решительна и
неумолима, - в Израиле, на еврейке, чего тебе ещ„ надо?
В бархатно-голубой глубине ночного неба холодно сиял полумесяц, окруженный
острыми точками зв„зд. Жизнь снова казалось бесконечной, наполненной счастливыми
случайностями и добрыми предзнаменованиями. Вс„ ещ„ можно было изменить и
переделать заново. В прохладном воздухе апельсиновых садов летучие мыши
готовились встретить утро.
* * *
Вот дни счастья Соломона Мееровича - пять и шестьдесят и триста. Через
шестьдесят он блаженствовал как после пяти, после тр„хсотого в его душе
заклубились ядовитые пары сомнений.
По утрам Сагит поднималась первой, ставила кофе и разогревала хлеб в
микроволновой печке. Позавтракав, С„ма целовал жену и ш„л заводить старенький
"Фиат". Теперь он ездил на стройку в собственной машине, попирая четырьмя
кол„сами прах заво„ванной страны. В садике перед домом С„ма останавливался,
глубоко вздыхал и замирал от счастья.
- Гицеле-мицеле, - выводила в черно-желтом кустарнике неизвестная птица.
Неизвестные цветы поворачивали упругие, осыпанные электрическими каплями росы
лепестки навстречу неизвестным бабочкам, неизвестные жуки упорно тащили в свои
норки неизвестные былинки и семена. Знакомые вьюнки, мальвы и гиацинты
отгородились от С„мы стеной труднопроизносимых и ещ„ хуже запоминаемых названий.
Пелена неизвестности окутывала окружающий мир, придавая ему глубину и манящую
перспективу.
Ст„кла машины за ночь покрывались густым слоем росы. Каждое утро кто-то выводил
на них закорючки ивритских букв. С„ма злился, доставал из багажника старое
платье Сагит и насухо протирал ст„кла.
- Балагуры, - шептал он, выкручивая мокрое платье. - Кукрыниксы хреновы!
Несколько раз он просил Сагит перевести непонятную надпись, но она только
смеялась и стыдила С„му:
- Опять ангелы оставили тебе весточку, а ты не можешь прочесть...
Почему Кукрыниксы, С„ма тоже не мог объяснить. Да он и не задумывался над
этимологией, ему просто нравилось вытирать окна собственной машины, щуриться от
утренней свежести в собственном садике и шептать это длинное, курчавое слово. Он
даже обучил ему попугая и тот регулярно нарушал покой субботнего ужина
раскатистым щ„лканьем:
- Ку-кррррры-ник-сы! Ку-кррррры-ник-сы !
- Чего он хочет? - сп