росила в конце концов Сагит. - Сколько раз можно повторять
одно и тоже?
С„ма улыбнулся.
- По-русски это означает - я люблю тебя. А повторять такое можно всю жизнь.
Сагит провела пальцем по прутьям решетки, и они зазвенели, словно маленький
колокольчик.
- Какая славная, сообразительная птичка. И совсем непохожа на своего хозяина...
Сомнение - вот подлинный враг любви. Горе тому, кто приоткроет для него дверь;
бес упр„ков и подозрений никогда не насыщается до конца.
На триста шестьдесят пятый день у С„мы прош„л насморк. Его вечный, несгибаемый
тонзиллит внезапно исчез, иссушенный теплом домашнего очага. Вал запахов, не
сдерживаемый фильтром соплей, обрушился на незащищ„нные ноздри. Мир приобр„л ещ„
одну координату, дополнительную степень свободы. Принюхавшись полной грудью,
С„ма обнаружил, что окружающая его действительность пахнет хильбе.
Горьковато-острую кашицу из перет„ртых з„рен этого растения его новые
родственники употребляли с необычайным рвением и упорством, словно им платили
отдельно за каждый съеденный килограмм.
Сама по себе кашица излучала довольно аппетитный и сравнительно безобидный
запах. Расплата наступала через несколько часов: внедряясь в организм, хильбе
начинало благоухать совершенно специфическим и далеко не аппетитным образом.
Одежда, несмотря на многочисленные стирки, продолжала источать тончайшее
зловоние, напоминающее запах давно немытого тела. Свежие простыни хрустели
хильбе, чехлы в автомобиле, изменив бензину, шибали в нос так, будто под ними
запрятали носки целой футбольной команды.
К ужасу и позору, выяснилось, что французские духи и дезодоранты Сагит пасуют
перед тайманской заразой. В густой глубине "Черной магии", почти у самой
подложки запаха, таилась непрошенная добавка. Последний глоток вдоха начисто
вытеснял первоначальный аромат, подобно тому, как крошечный хрусталик иода
закрашивает стакан чистой воды.
С хильбе С„ма расправился без всякой жалости; готовую кашицу вылил на помойку, а
сухие зерна спустил в унитаз. Стойкость характера обошлась ему довольно дорого -
зерна разбухли и накрепко закупорили канализацию. Запах в доме стоял такой, что
по сравнению с ним благоухание хильбе казалось изысканным ароматом.
Трубы прочистили, слупив за это ощутимую сумму и, когда фимиам фекалий
окончательно выветрился, хильбе вернулось на сво„ место. Наверное, оно
угнездилось в теле Сагит уже на генетическом уровне, осело в порах старых
деревьев, пропитало стены.
"Даже если сжечь дом, - думал С„ма, - выкорчевать сад и перепахать землю, то вс„
равно розы, посаженные на этом месте, будут пахнуть плохо выстиранными трусами".

Бесконечное распивание кофе отравляло его существование не меньше, чем хильбе.
Кофе варили по любому поводу: обжигающе горячий, крепкий, с кардамоном. Первое
время С„ма пил наравне со всеми, но скоро почувствовал, что поры его тела
закупорены хрусткими коричневыми крупинками.
В Калараше С„ма употреблял исключительно чай. Горячая душистая влага распаривала
кожу, выгоняя вместе с потом раздражение и обиды. Чай успокаивал, очищал, а от
кофе С„ма становился нервным и озабоченным. Впрочем, оставаться спокойным в
присутствии братьев Сагит можно было лишь после полной резекции нервной системы.
Разговаривали братья только криком; любой завалящий вопрос обсуждался на пределе
возможностей голосовых связок. Эти смуглые, цвета молочного шоколада ребята
обладали завидным душевным здоровьем, энергия клокотала в них, словно бульон в
кастрюле с закрытой крышкой. Выпускной клапан периодически открывался -
размахивая руками, братья приносили мыслимые и немыслимые клятвы в
доказательство своей правоты и, страшно закатывая глаза, били себя в грудь, как
бабуины. Впрочем, спорили они беззлобно, если не сказать добродушно: крик
представлял всего только форму, в которую с л„гкостью укладывалось любое
содержание. Наоравшись, братья пили кофе и, маленько передохнув, принимались за
новую тему. Сидели они на скамейке под окнами, кружевная тень, опускаясь на
лица, создавала подобие боевой раскраски. Ст„кла окон время от времени нервно
вздрагивали, будто при небольшом землетрясении.
Кофе для братьев варила Сагит. С„ма несколько раз запрещал ей обслуживать этих
бездельников, но ни грозный тон, ни даже сурово насупленные брови не возымели
должного воздействия.
Родственные связи явно перевешивали. Не раз и не два С„ма поворачивался к стене
и засыпал в одиночестве, крепко подоткнув одеяло в знак отчуждения и обиды.
- Ах, - шептал он, прижав губы к подушке, - если б она только присела на край
кровати, если б прижалась щекой к спине или просто просунула руку под одеяло,
без слов, молча, тихонько посапывая носиком, - он простил бы ей вс„: и
непокорность, и дурацкие правила семейной чистоты.
Но такого за всю их недолгую супружескую жизнь ни разу не произошло.
Сагит была переполнена суевериями. Обычаи и привычки, привезенные родителями
Овадии из средневекового Йемена, составляли основу е„ мировоззрения. Она свято
верила в существование туалетного беса и не позволяла С„ме прикасаться к еде,
пока он тщательно не ополаскивал руки из большой медной кружки с двумя
позеленевшими ручками. Добавить молока в кофе после мясного обеда казалось ей
страшным преступлением, а по мало-мальски серь„зным вопросам она бегала
советоваться к "хахаму" - старому тайманцу с седыми пейсами. При этом Сагит не
считала себя религиозной; по субботам курила и до глубокой ночи смотрела
телевизор.
"Деревня, - свысока улыбался С„ма, - пережитки феодализма".
Но как ни смейся, ему становилось не по себе от мысли, что дедушка его жены
разжигал кост„р в самол„те по дороге из Йемена в Израиль.
Возвращаясь с работы вместе с Овадией, С„ма искоса поглядывал на коричневый
профиль тестя и с ужасом находил вс„ больше общих черт со смешной коричневой
обезьянкой.
Лицо и волосы Овадии покрывал мелкий иней изв„стки.
- Мы с вами сегодня, папа, одинаково небрежны, - говорил С„ма, улыбаясь
собственному неоцен„нному остроумию.
Овадия смотрел на свои руки, обтянутые белой сеткой застывшей в глубоких
морщинах изв„стки и согласно кивал головой.
Со всем этим ещ„ как-то можно было мириться. Но самым нестерпимым, обидным и
несправедливым оказались принципы семейной жизни. Если б только С„ма узнал,
какой умник вбил в голову Сагит такую чушь, он бы, честное слово, не пожалел
денег и нанял арабов из Газы отмутузить до полусмерти непрошеного советчика.
В первый же день месячных Сагит перебиралась на отдельную кровать и не
подпускала С„му две долгих недели. Нельзя было не то что поцеловать или
пожулькать, а просто прикоснуться пальцем. В конце срока она отправлялась в
микву и, возвращаясь, демонстративно перестилала бель„ на общей кровати.
- Наверное, в Йемене не хватало пресной воды, - злобно шипел С„ма, - вот твои
бабушки и привыкли мыться один раз в месяц.
- Гой, - отвечала Сагит. - Дремучий, невежественный молдаванин. Давай, я запишу
тебя на полгода в ешиву, может, перестанешь болтать глупости.
Ах, как это было обидно! Ворочаясь на пустой койке, С„ма окончательно уступил
демону сомнений и скромный вопрос, висевший где-то у края обозреваемого
сознанием пространства, вдруг превратился в главную проблему жизни.
Как порядочный еврейский муж, все заработанные деньги С„ма отдавал жене. Сагит
мечтала о собственном домике, пусть небольшом, но отдельном. Собственный домик
стоил невероятно, безумно дорого, и поэтому она ввела режим строжайшей экономии.
Вечерние огни большого Тель-Авива, мигнув отчаянно и сладострастно, вновь
отдалились и мерцали где-то там, в туманном "после того, как купим дом". В итоге
С„ма работал на двух работах, а по ночам высчитывал, сколько осталось до
очередной миквы. Перед рассветом, когда тихое дыхание Сагит становилось почти
неразличимым, приходила Лукреция. Жалобно сложив руки у ворота, она вновь молила
о пощаде. Выдержать такое счастье мог только самый безоглядный оптимист.
Говорят, что человек окружен посланцами нечистой силы, словно дерево корой. Они
слетаются на поступки, будто осы на малиновый сироп, трутся об ноги, как
голодные коты. Размышляя о вечере, перевернувшем его жизнь, С„ма приш„л к
выводу, что беседовал и пил водку не со школьным приятелем Л„ней, а с носителем
злого начала, ч„ртом.
Халтура в тот день закончилась сравнительно рано, и С„ма решил, наконец, помыть
машину не тряпкой у забора, а в автосалоне. Пока две девчушки в красных
комбинезонах драили и т„рли старую шкуру "Фиата", С„ма сидел в пластмассовом
кресле и, попивая "Колу", лениво оценивал их женские достоинства.
- С„мулика! - проревел за его спиной убежавший с пастбища ос„л. - Узна„шь друга
Лазаря?
Приглядевшись, С„ма с трудом опознал в толстом мужчине с лоснящимися щеками
своего одноклассника Л„нчика. Много лет назад они вместе собирали марки,
дрались, обменивались магнитофонными записями, курили за школой первые,
вытащенные из отцовских карманов папиросы - словом вели нормальный образ жизни,
именуемый в литературе счастливым детством.
- Эк тебя разнесло, - сказал С„ма, осторожно протягивая руку. - Ты не по
торговой линии пош„л?
Отпихнув руку в сторону, Л„нчик с глухим хрюканьем обнял С„му и принялся тыкать
его носом в перхоть на воротнике своей черной кожаной куртки.
- Друг, - ревел он, - сколько лет..., а помнишь..., а Светка Плавская умерла от
белокровия..., а наши почти все здесь..., про тебя сказали защемился на
шиксе..., врут, гады, вс„ врут..., пойд„м посидим тут рядом, а бочковое, а
холодное, сколько лет, друг!
От него пахло потом, крепким одеколоном и табаком. С„ма забился, как кур„нок под
ножом резника, но все попытки освободиться ни к чему не привели - Л„нчик держал
его м„ртвой хваткой.
- Узнаю, - прохрипел наконец С„ма, - узнаю друга Л„ню. - Отпусти, кости
сломаешь.
Л„нчик разомкнул руки и счастливо улыбнулся.
- А ты вс„ такой же, щуплый и с большими ушами. Я тебя по ним сразу узнал. А
меня вот, прибавилось.
Он довольно похлопал себя по брюшку и зареготал, как жеребец во время случки. В
профиль Л„нчик удивительно походил на букву "я".
- Только знаешь, - он понизил голос до доверительного шепота, - а называй меня
теперь Лазарем. С волками жить, сам понимаешь...
"Тут рядом" оказалось восточным рестораном, и к пиву в качестве закуски подали
стандартный средиземноморский набор: коричневые, скользкие от масла маслины,
маринованные баклажаны и хильбе. При виде любимого блюда С„ма тихонечко взвыл и
осушил махом литровую кружку пива.
- Ты чего это? - подозрительно спросил Лазарь, с удовольствием окуная в хильбе
солидный кус питы. - Ещ„ не привык к местной кухне?
С„ма раскрыл рот. Слова скорби и печали, горькие признания и ядовитые
комментарии, уже готовые сорваться с языка, застряли между зубами вместе с
волокнами маслин. Лазарь пош„л первым.
Он пил, ел и говорил одновременно. Капли пива, окрашенные в пунцовый цвет
баклажанов, стекали с его подбородка, крошки питы, подхваченные фонтаном
красноречия, разлетались во все стороны.
- Да, я приехал сюда без профессии, диплом сельскохозяйственного техникума со
специализацией по выращиванию свинины просто боялся показывать, теперь понимаю,
что зря, а жить надо, пош„л на курсы поваров, сколько дерьма съел пока учился,
зато сейчас шеф русского кабака, а деньги, а молодые официантки, м-м-м-м-м, а
каждый вечер обед в ресторане, а хильбе здесь, что надо, это я как специалист,
ешь, дурачок...
Он разорвал на две части остаток питы и тщательно обт„р тарелочку.
- Хильбе твоим я сыт по самые гогошары, - вставил наконец С„ма. - Жена у меня
тайманка, так что сам понимаешь..
Лазарь застыл с раскрытым ртом. Но не надолго.
- Как, - прошипел он сквозь мешанину из плохо переж„ванной питы и хильбе, -
настоящая, оттуда? Он махнул рукой в неопредел„нном направлении. С„ма помнил
этот жест из детства, так отмахивался его дедушка, когда он донимал его
вопросами типа: " где жив„т Баба Яга?"
- Да, - сказал он с достоинством тяжелобольного человека, - настоящая, оттуда.
- Измена, - возопил Лазарь, - белые в городе!
Стены ресторанчика вздрогнули. Буйный вал марокканской музыки обрушился на
головы посетителей. Вокруг размашистого гула барабанов пискляво обвивались
дудки, неистово трещали трещотки, а грубые мужские голоса мрачно повторяли одну
и ту же фразу на арабском языке. От восточных мотивов перед глазами С„мы всегда
возникала одна и та же картина: привязанный к столбу белый миссионер, треск
костра, холодный лунный свет и сверкающие капли слюны на подбородках у полуголых
барабанщиков.
"При ч„м здесь арабы, - каждый раз говорил он себе, - арабы не едят
миссионеров".
Но его воображение считало иначе; видение возвращалось с завидным постоянством
при первых звуках восточной музыки.
Из кухни высунулась курчавая голова хозяина. Он довольно оглядел зал и подмигнул
посетителям - ну как, мол - нравится?
"Сами виноваты, - подумал С„ма, - нечего ходить по восточным ресторанам. А чего
ты ожидал услышать - Моцарта?" Мысль показалась ему настолько абсурдной, что он
улыбнулся.
- А он ещ„ сме„тся, - грустно прокричал Лазарь. - Сколько спиногрызов успел
заделать?
- Чего-чего? - прокричал в ответ С„ма.
- Киндеров - спрашиваю - сколько?
- Пока нет.
- У-ф-ф, - Лазарь расслаблено улыбнулся. - Значит можно спасать. Не волнуйся -
никаких шикс - я тебе подберу, как субботнюю халу - побелее и послаще.
- Я женат, - прокричал С„ма, - понимаешь, хупа, свидетели, раввинат.
- Какая ещ„ хупа, нет такого понятия хупа с шиксой.
Теперь пришла С„мина очередь остолбенеть.
- Ты что, сглузду зъихав, посмотри на фотографию е„ дедушки, да у него пейсы до
пояса!
- Маскировка! - объявил Лазарь. - Не было этого никогда. Во вс„м сионисты
виноваты. Солдат у них не хватало, вот и завезли сюда арабское племя, натащили
арабскую музыку, арабскую еду. Об этом тебе в любой ешиве расскажут.
Он брезгливо ткнул вилкой в блюдечко из-под хильбе. Его пальцы напоминали
аккуратных, ухоженных кабанчиков.
- Не строй из себя иди„та - давай свой телефон и начн„м лечиться.
Спустя два часа, когда полуоглохший и пьяненький С„ма стучал в свою дверь,
предложение Лазаря ещ„ казалось ему чудовищным. Прошло несколько дней. Мысль
обт„рлась, притулилась с краю и, найдя себе место где-то между "бред собачий" и
"вс„ может случиться", уже не казалась такой невозможной.
Лазарь позвонил через две недели.
- Приветик! - сказала трубка. - А приходи завтра к семи в "Свинтус" - литовский
кабак на Герцль. Назови сво„ имя - столик я заказал. Посидим, потравим.
- Да я, - начал было С„ма, - халтурю до восьми, и вообще..
- Никаких вообще, - отрезал Лазарь. - Вообще передай, что старый друг, светлые
года, у джигитов есть свои законы. Понял?
- Понял, - сказал С„ма.
Ему вдруг стало так просто и легко на душе - кто-то точно знал,как надо, кто-то
желал ему добра и платил за это, и в конце-концов, о ч„м шла речь, посидеть два
часа в ресторане со школьным другом - а сколько можно ишачить, в конце то концов
и у него есть право на личную жизнь, а хватит!
Ресторан оказался довольно уютным; приглушенный свет торшеров, массивные столы
из светлого дерева, негромкий оркестрик.
- Не сыпь мне соль на рану, - полушептал в микрофон солист в расшитом бл„стками
пиджаке, - она ещ„ болит!
Руками он пытался изобразить, как невидимый публике злодей с невероятным
упорством посыпает его солью. Ран, судя по жестикуляции, было много, но и соли
хватало; пока солист стряхивал е„ с одной половины тела, вражина успевал
подобраться к другой.
С„му усадили в глубине зала. Разбитной светлоголовый парнишка ловко приволок
поднос, раскидал по столу два прибора, заиндевелую бутылку водки, тарелки с
закусками, раскрыл меню на рубрике "Главные блюда" и удалился.
Оркестрик тянул знакомую мелодию, но С„ма никак не мог припомнить слов. Музыка
нежно касалась его натруженных рук, овивалась вокруг загорелой шеи и ласково
заглядывала в усталые глаза под сурово нахмуренными бровями.
- Господи, да ведь это же "Синий троллейбус"! - ахнул С„ма.
Автоматически, словно повинуясь приказу, он сорвал жестяной колпачок, налил
полный бокал ледяной водки и залпом выпил.
- Последний, случайный, - сразу всплыли слова.
С„ма стало грустно, потом обидно, потом отчаянно жалко чего- то хорошего и
правильного, оставшегося там, за хрустальной линией судьбы. Защекотало в носу,
слеза любви и жалости к себе холодной льдинкой скользнула по щеке.
С„ма достал из стаканчика салфетку и основательно высморкался. Прямо посредине
второго сморка его окликнули.
- Извините, вы - С„ма?
С„ма поспешно скомкал наполненную соплями салфетку и поднял голову.
Вс„ в ней казалось большим: широко подведенные глаза, ворох черных с проседью
волос, небрежно заброшенных за спину, наполненная до треска черная блуза,
серебряная пряжка на выпуклом животе и крупные, круглые колени, затянутые в
сверкающий капрон.
- Лазарь задерживается, - сказала она, - и попросил вас немного развлечь. Меня
зовут Виктория, Вика.
Рука была т„плой и сильной, и у С„мы вдруг заныло, защекотало между лопатками.
Ощущение было таким, будто к спине приложили грелку.
Вика приехала из Белгород-Днестровска, небольшого украинского городка, и
работала в русской газете, составляя недельные гороскопы и кроссворды. Откуда
она набралась астрологической премудрости, С„ма не стал выяснять, но разговор
как-то сразу скатился на даты рождения, знаки Зодиака, предсказание будущего.
- Я и по руке умею, - сказала Вика после первой рюмки. - Хотите, погадаю?
Какой же человек не захочет узнать будущее. Даже самые откровенные скептики,
обрушивающие на предсказателей и астрологов ниагары ядовитых замечаний и
подколок, наедине с собой тоже заглядывают в недельный гороскоп. Каждому
представляется, будто завтрашний день окажется лучше предыдущего. Ужасная,
роковая ошибка!
Теперь грелку приложили и спереди. Обьясняя смысл каждой линии, Вика осторожно
поглаживала С„мину ладонь мягкими подушечками пальцев, иногда чуть подцарапывая
гладкими ноготками.
И хоть говорила она на полупонятном астрологическом жаргоне, составленном из
неизвестных С„ме слов и понятий, речь шла о другом, совсем о другом, куда более
простом и понятном.
- Потанцуем, - вдруг сменила тему Вика.
Она оказалась выше его, и С„ма в смущении затоптался перед столиком.
- Это туфли, - сказала Вика и нетерпеливым движением сбросила их с ног.
- Ну, как сейчас?
Сейчас тоже было высоковато, но отказаться после такой самоотверженности С„ма не
мог.
- Женщина никогда не бывает выше мужчины, - шептала Вика, склонив голову ему на
плечо, - только длиннее, только длиннее...
Лазарь так и не появился. На прощание она вытащила из сумочки маленький блокнот
и быстро записала адрес и телефон.
Листок источал тяж„лый, густой аромат и грел С„мино бедро даже через карман
брюк.
Братья, как обычно, сидели под деревом. Не успел С„ма постучать, как дверь
распахнулась. Сагит с почтением провожала старого тайманца с седыми пейсами,
"хахама". Он уже несколько раз приходил к ним, но С„ма никогда не интересовался
целью его визитов.
"Их, тайманские дела, - думал он. - Зачем я буду вмешиваться. Подвоха от такого
старика ожидать не приходится, пусть себе ходит".
Хахам ушел, но С„мино любопытство, подогретое водкой и грелками, потянуло его за
язык.
- Объясни наконец, зачем к нам таскается этот дед? - спросил он, удивляясь
легкости, с какой слова слетали с его губ.
- Я отдаю ему нашу цдаку, - неожиданно просто призналась Сагит.
- Какую такую цдаку?
- Десять процентов от зарплаты. Тем, кто так поступает, вез„т в жизни.
С„ме показалось, что он ослышался.
- Десять процентов! Ты отдаешь этому старому болвану такую кучу денег! А почему
мне ничего не известно?
- Вот теперь известно, - улыбнулась Сагит. - Меня этому научила бабушка, в нашей
семье все так поступают.
Опять бабушка! Сколько можно строить жизнь по заветам немытой тайманки! Тепло
переместилось вовнутрь, под ложечку, от обиды и горечи стало трудно дышать.
- Я пашу, как ишак,- заорал С„ма, - работа, халтура, откладываю каждый шекель...
домик, свой домик!.. а ты кидаешь неизвестно кому такие куски! Дрянь, мотовка
б