нял шляпу, чтобы ненароком не обронить и
прижался к перилам, усиленно всмотрелся вниз, вслушался и сказал в
подтверждение очевидного: "Бежит..." Он взял коробочку, которую держал под
мышкой, ту самую коробочку с этим... ну, с э т и м, имитатором-то, и
бросил ее вниз, в потемки. Речка Ржавка слегка встрепенулась от шлепка, но
скоро погасила в себе раздражение, смолкла; течение медленно, недовольно
подхватило коробочку в измятой обертке и поволокло. "Сокровенное... -
горько усмехнулся Пал Игнатич, провожая белевшее, размытое мглой,
полузатопленное хозяйство. Как-то недетально, штрихами думал: - Надо бы
после всего с Ангелиной-то развестись. Да и с Колей теперь жить тяжело
будет. И с работы бы уволиться: там Решковский... Петро еще ко всему.
Вообще уехать бы куда-нибудь в другой город, или хоть в поселок. Поначалу,
может, в общежитии комнатенку, а после гостинку какую-нибудь..."
Он уже сошел с мостика и шагал по улице, толком не осознавая, куда идет;
вероятно, подсознательно надеясь, что сама ночь подскажет, наметит ему
дорогу. И продолжал размышлять: "Да, все это не так-то просто, тем более,
нынче. Да и годы уже... - Он провел ладонью по простоволосой своей голове
- шляпу он не надел еще, до сих пор держал в руке - и тут вспомнил лысого
мужика из пивной и его рассуждения. - Да-а... Уж скорей бы так же облезть,
обессилеть по мужской части, и не думать ни о чем этаком, и не замечать.
Диван, футбол в телевизоре, пивко - и никого больше дома..." В этой
незамысловатой формуле мужского благоденствия было какое-то всеохватное
объяснение всех треволнений жизни, всех ее разочарований и всех ее потерь,
и мудрое утешение, или утешительная мудрость.
  Посетите магазин "Интим".


                   ШИШКИН ЕВГЕНИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

  Родился в 1956 году в гор. Кирове (Вятка). Окончил филологический
факультет Горьковского государственного университета им. Н.И.Лобачевского
и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М.Горького.
Автор книг прозы "Погода на завтра", "До самого горизонта", "Только о
любви", романа "Бесова душа". Лауреат литературных премий имени В.Шукшина
и А.Платонова. Член Союза писателей России.

  Тел. (8312) 60-43-88, E-mail: evg@begemot.nnov.ru



Евгений Шишкин

                          ЛЮБОВЬ БЕЗ ПРОПИСКИ

  Кирюшкина разбудил голубь. Впотьмах голубь сел ему на лоб, потоптался
увальнем, поворковал - и клюнул в подбородок, а потом - в нос.
  - Пшел! Пшел, гад! Вот я тебя счас! - пригрозил Кирюшкин, хотя спросонок
не понял, кто ему мял лицо.
  Перед глазами расстилалась мгла со скудным вливанием бокового света,
серенького, из квадратного оконца с полувыбитым стеклом. Пахло птичьим
пометом, холодным сквозняком, над головой прорисовывалась наклонная балка,
под телом чувствовались окатыши. Чердак! Точно: чердак! Кирюшкин
заулыбался. Место цивильное, - это не гденибудь в камере спецприемника.
  С одного боку было тепло, даже взопрело под мышкой от близости трубы
отопления, другой бок мерз от необогреваемого ноября, климат которого
проникал в худые окна. А то, что жизнь происходит где-то в ноябре,
Кирюшкин знал обоснованно. На днях, вероятно отметив митингом Октябрьскую
революцию, по привокзальному подземному переходу шел гордый, с седыми
решительными усами человек в поеденном молью пальто с алым большевистским
бантом на лацкане. Напротив Кирюшкина, который играл на маракасах, и
Беспалого, который растягивал баян в беспалых перчатках, Большевик
остановился, заглянул в футляр, куда с прохожих меломанов сваливалось
подаяние, и категорически заявил:
  - При нашей власти вы здесь не побирались!
  - Точно! - радостно подхватил Кирюшкин. - В туталитаризме свободы нету!
  Большевик вспыхнул, внутри у него из искры возгорелось пламя, он повел
было агитацию, но Беспалый угодливо врезал на баяне "Вихри враждебные",
затем перескочил в легендарную "Тачанку", а закончил красное попурри
"Интернационалом".
  - Ради праздника, а не ради Христа, - сказал Большевик, и с его руки в
футляр спорхнула бумажка.
  "Как раз и набралось на литру перцовки, - вспомнил Кирюшкин. - Так это
вчера ведь и было! Или даже сегодня?"
Атмосфера в полуразбитом окне выглядела мутной, неустойчивой и
сомнительной как девка, которая стоит на углу - и сразу не понять: гулящая
она или нет? То ли вечерний сумрак, то ли туманный рассвет? Кирюшкин
потрогал щеку и по степени своей необритости, как по часам, определил:
все-таки утро!
  Он встал, натянул на голову шапку, которую ласково называл "вороньим
гнездом", Проверил карманы телогрейки. В одном - обнаружил гладенький,
симпатичный на ощупь ключ - и тут же его вышвырнул. Нет для Кирюшкина
дверей, которые надо открывать ключами! В другом - наскреб горстку семечек.
  - Гули-гули-гули-гули. Где ты там, сизокрылый? На-ко вот, подкрепись с
утречка... И как я здесь на верхотуре очутился? Ведь меня Костяная Нога,
кажись, в бойлерную провожал? Не-е, лучше не вспоминать! Для
непохмеленного человека воспоминанья - одно вредительство. Хуже зудливой
бабы... У-у, башкой-то как врезался!
  Когда Кирюшкин выбрался на улицу, сразу две идеи охватили его мозг.
Первая, всегдашне-утренняя, - податься на вокзал; вокзал - как паук в
нитях дорог, там самые длинные подземные переходы, туннели, там
многолюдье, - значит место, безусловно, доходное. И вторая - вчера на
заброшенной стройке он приметил ящик со шпингалетами, которые можно
загнать по дешевке на рынке. Но сперва - на вокзал! "В Смольный" -
усмехнулся Кирюшкин и протиснулся в захватанные, разболтанные, как и вся
вокзальная жизнь, двери железнодорожного учреждения.
  В центре зала стоял долговязый, угрюмый милиционер с резиновой дубиной в
руках. Кирюшкина он встретил уничтожающим исподлобным взглядом. Кирюшкин
же посмотрел на милиционера и на его черный инструмент незлобиво и,
умельчая шаги, делаясь как бы меньше ростом и незаметнее, стал пересекать
зал, имея при этом в душе некоторую обиду и объяснение: "Я вам, товарищ
Долговязый, криминогенную обстановку не попорчу. Зря вы на меня так
неуважительно смотрите. Вот если бы я где-то лежал, на народе, обсикавшись
или обкакавшись, тогда б вы могли меня, конечно, не уважать. А так я от
вас, товарищ Долговязый, имею полное право на такое же уважение, как все
пассажиры дальнего и пригородного следования... А то, что у меня паспорта
нету, так это ж ваша недоработка! Мне-то он и совсем не нужен, я и так
себя узнаю. А вот вы, товарищ Долговязый, - власть, и должны обеспечить
меня документом, пропиской и трудоустройством, а не дрочить на меня свою
резиновую дубину, как на вредоносный элемент". С такой продолжительной
мыслью Кирюшкин и подошел к лестнице, уводящей вниз.
  Из цокольного этажа вокзала растекались безоконные дороги переходов, где
особенный воздух, освещение и жизненный тонус постоянных обитателей.
  В небольшой нише, под ржавой трубой с набрякшими каплями, наглухо укрытый
разорванными картонными коробами лежал Конь. Он проживал тут уже не первый
год. Ни правопорядок, ни конкуренты, ни уборщицы не могли победить Коня. И
если даже по воле властей он пропадал на неделю-две, то потом неминуемо
возвращался в свой "денник"и жил безвыездно. Прошлой зимой, в лютые
морозы, милиция упорно дожидалась, что на бетонном полу Конь "скопытится",
и каждое утро приходила проверить: можно ли его списывать в морг и
заказывать казенные похороны? Но Конь выстоял. К нынешнему отопительному
сезону власти подготовились основательнее... Кирюшкин склонился над Конем;
из недр картонного холма поднималось мерное сопение. "Жив!" - успокоенно
отметил Кирюшкин и засеменил по туннелю на зов музыки, на звуки баяна.
  Отворотив голову вбок - не оттого, что стыдился за исцарапанную ревнивой
сожительницей Лизкой физиономию, а по распространенной привычке игроков, -
Беспалый вел мотив туго.
  - Невмочь на сухую. Подмогай! - призвал он Кирюшкина с видом одного из
бурлаков, которые тянут лямку на известной картине о Волге.
  Кирюшкин таланта к музыке не имел, но увлекался, мог поддержать игру и
создать видимость дуэта. Сперва он вооружался бубном, но сильно им гремел
и бил поперек такта, тогда Беспалый принес ему красные шары на палочках,
начиненные какой-то крупой. "Маракасы?" - радостно воскликнул Кирюшкин,
принимая в руки диковинный инструмент, который сразу ему полюбился.
Маракасы своей формой напоминали женские груди, издавали звук схожий с
морским прибоем, мягко-колышущийся, - это вызывало ослепительные
представления об экзотической Австралии, Южной Америке и Мадагаскаре;
Кирюшкин подчас проникался этой музыкой так, что чувствовал себя папуасом,
и даже прохожим за умеренную плату предлагал разделить эту эмоцию:
"Попробуй-ка вот, дружище! Звук-то с Банановых островов. Как
Миклухо-Маклай. Точно?"
Но сегодня, в утро буднего дня, подземная публика поддавалась на музыку
плохо, как сонный окунь при ленивом клеве, и долго бы Кирюшкину изображать
неопохмеленного папуаса в шуме прибоя, а Беспалому выдавливать бурлацкие
стоны из несмазанного баяна, если бы не инвалид.
  - Надо бы сделать, во, - сказал Костяная Нога, протягивая Кирюшкину
картонку и карандаш, а следом оптимистическую бутылку белого. - Табличку?
Так это ж мы счас, мигом! - оживился Кирюшкин. Нет ему равных в сочинении
для нищих нагрудных табличек и вывесок! Было даже время, когда он, работая
в службе быта механиком холодильных установок, на поэтическом конкурсе за
стихотворение "Горячее сердце холодильника" получил грамоту и талон на
покупку сверхнормативной бутылки водки (было время). Кирюшкин, как
живописец, оглядел низкорослое, потертое обличье Костяной Ноги, подметил
детальку: на протезе ботинок черный, на целой ноге - коричневый, и
приступил писать. "Граждане и господа! Подайте великодушно денежных и
валютных средств на леченье хромой ноги! Я был увечен на..."
  - Стоп! - прервался Кирюшкин. - Тебе годов скоко?
  Костяная Нога слегка разволновался, увел глаза и ответил наобум:
  - Пятьдесят!
  - Значит, молод еще, - покачал головой Кирюшкин. - На инвалида гражданской
не потянешь, токо - на Отечественную. Тебе бы обрасти, как лешему, да
медаль бы старинную, тогда б... У меня Конь за ветерана Куликовской битвы
проходит.
  - Самому-то сколько годов, помнишь? - встрял Беспалый.
  - Сорок три! - выпалил, не раздумывая, Кирюшкин. - Точно! Я токо на свой
день рождения никак попасть не могу. Бывало, очнешься, вспомнишь, а
день-то рождения уже прошел. А ведь хочется каждого угостить! Была б
возможность, я бы бочку вина в переход - и каждому по стакану! Беременным
женщинам, детям и инвалидам первой группы - по половинке...
  - Больно ты добрый, - сказал Беспалый, приготовляя на закуску длинный
чинарь из урны.
  - Из-за доброты я и с холодильниками простился, - без печали сказал
Кирюшкин. - Приходишь на вызов ремонтировать холодильник, а хозяева тут же
- стакан, от чистого сердца. А я безотказен, под девизом работал: слово
клиента - закон. Да и организм свой всегда жалел... Вот скажи, Беспалый,
ты когда выпьешь, твоему организму лучше?
  - Об чем говорить? Я совсем другим делаюсь.
  - А твоему, Костяная Нога?
  Инвалид так широко улыбнулся, что звукового согласия не требовалось.
  - То-то! - по-научному поднял вверх палец Кирюшкин. - Здоровый
человеческий организм должен обеспечиваться ежедневной винной долей. Токо
тогда он нормален. Трезвый человек - или же совсем дурак, или же болен. Я
б всем трезвым больничные листы выписывал. Жаль, что медицина этого еще не
поняла. Да ведь она у нас в стране всегда была в узком месте.
  - Хм, - с удовлетворением издал Костяная Нога. Рассуждения Кирюшкина ему
нравились; у Костяной Ноги и у самого иногда возникали длинные и,
наверное, умные мысли от разных наблюдений за жизнью, но он их или
забывал, или не мог так складно и обкатанно выразить.
  - ...Трезвый человек, - развивал Кирюшкин, - не токо болен, но и опасен,
как буйный помешанный. Пьяные ни революцию, ни войну затевать не станут -
это все трезвенники норовят... Всем бы политическим руководителям с утра
по граненому стакану спирта, тогда б ни войн, ни кровопролитья. Точно!
  После выпивки в теле Кирюшкина восстановился привычный комфорт, а на душе
раззадорилось - захотелось совершить что-нибудь этакое значительное, как
подвиг. Кирюшкин выбрался из подземного перехода, пронесся по глади
застывшей лужи, накатанной беспризорными пацанами, и попылил проворным
шагом к стройке: ящик с бесхозными шпингалетами опять встрепенул
прагматическое полушарие мозга. Давно уже рассвело и подкатывало к
полудню, но небо оставалось ватным, однородносерым и скучным, как жизнь
язвенника. Деревья стояли голые; жалкие остатки растительности коченели на
газонах; люди шли бледные от пасмурного света, немного мерзли, мечтали о
настоящей зиме и добротном снеге и ругали гололед. Через пару кварталов
Кирюшкин поскользнулся, чуть не грохнулся и, сбавив ход, огляделся. Ему
показалось, что нужно пересечь улицу, перейти на параллельную, а потом
искать нужный проулок и стройку. Но сперва он свернул в ближний тихий
переулок, чтобы справить малую нужду. Тут-то он и увидел трехэтажный
ремонтируемый дом. Правда, это был не тот, "со шпингалетами", но тоже под
ремонтом, - начатый и быстро заброшенный строителями; обычно, строители
успевали выбить все стекла, поломать двери и коммуникации, и на этом у них
заканчивалось финансирование.
  Обследовав взглядом изувеченный фасад, Кирюшкин, однако, приметил целые,
подозрительно целые окна во втором этаже. "Неспроста. Точно!" - сказал он
себе и направился в дом, не встречая на пути достойных преград. Скоро он
занырнул в пыльные, ободранные потемки подъезда. Дверь интересующей
квартиры оказалась не заперта: место для замка выхвачено с мясом. Кирюшкин
вошел в просторную переднюю и насторожился.
  Вокруг валялись клочья отпавших обоев, отвалившаяся штукатурка и
подпотолочная лепнина, старые газеты, рваные строительные рукавицы и
кирзовый сапог в известке; а где-то лилась вода, должно быть, теплая:
водяной пар мутным облачком расстилался над полом. Кирюшкин еще сильнее
навострил уши.
  - Че встал, как статуй? - огорошил его бабий окрик. Кирюшкина встряхнуло
от неожиданности, он испуганно обернулся на голос, и вдруг закричал сам:
  - Муся?! Кобыла ты беговая! Я ж твоего голосу сразу не понял!
  Муся расхохоталась прокуренной хриплой глоткой, папироса затряслась в ее
руке. Поверх вылинявшей розовенькой комбинации с грязным подолом на плечи
Муси наброшено толстое ватное пальто с воротником, который когда-то
считался песцовым, ноги - в вязаных гольфах разного рисунка и длины и
тупых резиновых ботах. Лицо у Муси хмельное и доброе, как у буфетчицы из
пивной в день большой получки на большом заводе.
  - Вы чего тут баню устроили? Воду льете, пару напустили? - по-хозяйски
спросил Кирюшкин и, окончательно осмелев, пошел оглядывать помещения.
  - Здесь у строителей раздевалка была. Они болваны: отопление-то отключили,
а воду-то позабыли. Даже горячая бежит. Греемся. Как замерзнем, так под
душ.
  На скособоченном кресле с распоротым подлокотником - видно, из мебели
прежних жильцов - лежала чья-то легкая куртяжка и женская сумка с мохрами
на ручке. Как правило, с Мусей путешествовала горбатенькая смуглолицая
бабка, без верхних зубов и всегда в изорванных чулках, по прозвищу Двести
Лет.
  - Тоже иди в душ. Погрейся, - посоветовала Муся с лукавством в голосе и
улыбке. - Заодно и девку обслужишь. Девке-то хотца!
  - Да ты что! - встрепенулся Кирюшкин. - У меня, Муся, и на тебя сегодня
никакого азарту нету, а чтоб Двести Лет... краном...
  - Иди, иди! - шутливо подталкивала Муся в сторону душевой, где не
успокаивалась вода и откуда тоненькой струйкой просачивался свет между
косяком и дверью. - Только, гляди, весь-то не траться. Чтоб и мне
осталось. Я пока тоже живая! - Она захохотала, впадая в короткую истерику
веселья, и еще настойчивее уперлась в спину гостя.
  Принимать нынче "баню" Кирюшкин не собирался, но поразмыслил, что в
душевой можно найти лезвие или одноразовую бритву - и побриться: борода-то
ведь любого старит, точно? А разве ж он старик? Не снимая фуфайки и даже
шапки, он открыл дверь и вошел под тусклый свет плафона, в тающие клубы
теплого пара и шум льющейся воды.
  Душевая, а точнее - ванная комната, была по масштабам изумительна: дом
старорежимный, с выкрутасами, - но сильно захламлена битым кафелем,
обломками кирпича; в ванне валялась расколотая раковина и мшистое, толстое
колено трубы. А чуть дальше, за целлофановой занавеской на редких
прищепках, обильную воду дробил душ. На стене приспособился меж гвоздями
запотелый треугольник зеркала, а рядом, на не украденной еще вешалке,
висел черный лифчик. Этот предмет Кирюшкина поразил. Неужто у Двести Лет
от грудей чего-то осталось? И тут он увидел, что из-под душа, из-под струй
воды, в легком сумраке пара, словно наваждение, показалась девушка.
Невысокого роста, ладненькая, со стройными ножками и молодой необвислой
грудью. Темные сырые волосы падали у нее на лоб сосульками, черные веселые
глаза с любопытством разглядывали Кирюшкина.
  - Шапку-то сними, чудо! У меня вот мыло есть. Могу спину потереть, -
усмехнулась она. Голос у ней был приветный, с некоторой пьянцой, но
незначительной. - Меня Светкой звать. Да ты раздевайся - тут не холодно.
Спину-то в одежде не моют, чудо!
  Кирюшкин скинул фуфайку, быстро стянул замызганный свитер с бахромой на
рукавах; под свитером больше ничего не было, вернее - было его тело,
беловатое и неспортивное, но не тщедушное, - нормальное мужиковское тело,
даже с удалой порослью на груди. Кирюшкин взглянул на себя, виновато
вытащил из углубления пупка свалявшийся ворс свитера и, не решаясь
раздеться полностью, подшагнул ближе к душу. Светка тоже сделала небольшой
шаг навстречу, не смущаясь при этом своей наготы, а может, и слегка
гордясь такой откровенностью... Капли воды поблескивали у нее на плечах,
на груди, на животе. Капли воды стекали у нее с волос на лицо, на
улыбающиеся губы. Кирюшкин немного стеснительно, немного робея, но все с
большим удовольствием рассматривал ее.
  - Ты откуда? - наконец спросил он. - Я тебя с Мусей токо первый раз вижу.
  - Освободилась я. Полтора года по глупости отсидела... Домой ехала, но
какие-то сволочи документы и деньги украли, - ответила Светка, вздохнув. -
Больше месяца уже по городу мотаюсь, уехать не могу.
  - Я уж десять лет, как уехать не могу, - усмехнулся Кирюшкин. Он еще на
полшажка приблизился к ней и понизил голос до вкрадчивого полушепота: - А
ты красивая, и зовут тебя красиво. У меня так жену звали когда-то... И
кожа у тебя нежная, сразу видать. - Он бережно дотронулся пальцами до ее
плеча, словно на ощупь проверял свою догадку.
  - Ты тоже ничего. Тебя только постричь да побрить надо, - улыбнулась
Светка, провела рукой по отросшим волосам Кирюшкина, по его колючей щеке.
- У меня ножницы есть, тут где-то и бритва валялась. Я тебя приберу,
ладно? Я умею. Я на парикмахершу раньше училась. - Она была от Кирюшкина
очень близко, даже совсем близко; от нее пахло теплой водой, мылом и
чем-то таинственным и далеким... И тут она обняла Кирюшкина, прижалась
податливой влажной грудью к его груди, обвила его теплыми руками. Сладкий
озноб прокатился по телу и по душе Кирюшкина. Он наклонил голову,
дотянулся губами до ее сырых волос, до щеки, до ее теплого дыхания.
  - Возьми меня. Я так соскучилась. Ты ведь хороший, - тихо и чуть стыдливо
прошептала она сквозь трогательный шум льющейся воды и осторожно
расстегнула верхнюю пуговицу на брюках Кирюшкина.
  Из подъезда дома, позаброшенного строителями, Кирюшкин выскочил
подстриженный, побритый и полураздетый. В свитере да шапке. Свою фуфайку
он подарил Светке. Как же не подарить, если у девчонки только ветровка, и
та без подкладки!
  - Ты, Светик, грейся. Не все ж тебе под водой сидеть, - укрывал Кирюшкин
ее плечи. - Я себе раздобуду. Тут учреждение есть. Меня как там раздетого
увидят, сразу гардеробу дадут. Точно!
  - Ч„ ж ты тогда? И штаны бы сн