имал! Ишь, как за молодой-то! -
комментировала рыцарство Кирюшкина ерница Муся. - Весь израсходовался.
Мне-то от тебя ниче не досталось.
  - Ты, Муся, не скучай! Кавалера я тебе доставлю. Я человек понятливый, и
запросы мне твои известны. У меня для тебя дружок на запасе, твоих же
годов.
  - Безногий, что ли?
  - Безногий ли, безрукий ли - это дело вторичное...
  Кирюшкин разговаривал с Мусей, но больше смотрел на Светку. Она сидела в
кресле, поджав под себя ноги, кутаясь в фуфайку, и наблюдала за дымом
своей папиросы, который задумчиво плыл на свет в окне.
  - ...Ты, Муся, токо не напейся раньше времени, - предупреждал Кирюшкин.
  - Че? Да где ж напиться-то? Кто бы принес.
  - Вот я и принесу. Раздобуду и принесу. Токо никуда не ходите, здесь
будьте! Поняли?
  Кирюшкин собрался уже в путь, но взгляд Светки остановил его: она чуть
прищурилась и улыбнулась ему грустновато-милой улыбкой, которой провожают
ненадолго, всего на чуть-чуть, по важной необходимости.
  - Будешь меня ждать? - спросил он.
  - Угу! - Она часто закивала головой и посильнее съежилась под теплом
подаренной фуфайки. - Не задерживайся, чудо!
  ...Несколько метров - выскочив из дома - Кирюшкин прошагал бессознательно,
не соображая, в какую сторону ему короче и удобнее выбираться. Потом резко
остановился, повернул назад, но вскоре вновь "обернулся вокруг себя". Он
шел быстро, широко, время от времени для разогрева обнимал себя и растирал
ладонями плечи; но был рассеян, невнимателен и забежал в трамвай нужного
номера, но "обратного" маршрута. Возможно, он укатил бы далеко, сидя
нахохлившись в углу, отстраненный для окружающего и занятый чем-то глубоко
личным, сугубо своим, если бы его не высадили контролеры, перед которыми
пришлось выворачивать карманы. Когда Кирюшкин добрался до церкви, дрожал,
как осиновый лист: прокалел, посинел, растратил на холоде всю "утрешнюю
алкогольную заправку".
  Войдя за ограду, Кирюшкин сдернул с себя шапку, сложил из озябших пальцев
щепоть и перекрестился на купола. Церковные порядки он уважал и в непогоду
любил погреться в храме на службе, где оранжевым золотом отблескивали
иконные оклады, под которыми зажигался лесок свечей, где густо и
торжественно пел на непонятном языке дородный батюшка, распространяя
кадильный дым. При всем том Кирюшкин твердо считал, что церковь изобрели,
в первую очередь, большие грешники и, в первую очередь, для таких же
грешников, как они. "На ком грехов больше, те пуще туда и стремятся, им
она больше надобна и для них исцелительнее", - с таким рассуждением он еще
раз вдоль и поперек обмахнул себе грудь, глядя на ажурные сквозняки
высоких крестов, и направился в трапезную. В тарелке супа тут не откажут -
проверено, точно!
  К церковной благотворительной пище Кирюшкин относился с почтением.
Откусывал хлеб аккуратно, стараясь не ронять крошек; прихлебывал супом,
равномерно распределяя жижу и гущу; кашу съедал дочиста, а чай, прежде чем
выпить, изнурительно перемешивал ложечкой, чтобы ни одна крупичка сахара
не пропала даром.
  В сытом теле скоро настоялось тепло. Кирюшкин благодарно перекрестился на
образа и, надев шапку, вышел на улицу. Теперь - в примерочную, - так он
называл служебное помещение, куда сердобольные прихожане сдавали
поношенные вещи, годные для последующего употребления убогим и сирым.
Пересекая церковный двор, Кирюшкин остановился понаблюдать сцену. К
воротам подкатила длинная, белая, легковая машина с затемненными стеклами
- богатая, очень богатая: выделки тамошней, с блеском и начищенностью
всего железного тела; на таких катают матерых паханов и редкое начальство.
Из машины вышла женщина, правильнее - дама. С роскошной блондинистой
прической, налаченной до неподвижности и лоска; с кожаной сумочкой на
золотой застежке; в шубе. Да в какой шубе! Норковой, расклешенной до пят!
  У церковной ограды Шуба повязалась темной косынкою, спрятала ворох своих
буклей, обрела некоторую кротость и, перекрестившись - мелко,
по-интеллигентному, - вошла в калитку. Кирюшкин следил за ней недоверчиво,
как за безбожником, который тщится в богоугодники, и начинал в своем
жалком свитере сильнее мерзнуть...
  Когда Шуба в ауре французской надушенности была поблизости, он сдернул с
головы свое "гнездо", протянул его нутром кверху и шагнул вперед.
  - Сударыня! Пожертвуйте на пропитание христианину и соотечественнику! -
умно выразился он и заглянул в напудренное лицо и просительно, и
настойчиво.
  Шуба растерялась, остановилась перед напряженно протянутой шапкой, потом
закопошилась, торопливо полезла в сумочку и выдернула оттуда сразу две
бумажки. Она, по-видимому, хотела выдернуть одну, да вторая-то ненароком
прилепилась к первой, а положить ее обратно Шуба не посмела и, желая
побыстрее отделаться от просителя, обе купюры сунула в шапку.
  - Благодарствую! Благодарствую вам, сударыня! - чинно, с чувством
самоуважения ответил Кирюшкин, не показав, что ошарашен величиной
пожертвования.
  Шуба поднималась по ступеням паперти, под качающейся норкой угадывалась ее
холеная, породистая, бабья стать. "Да-а, - подумал Кирюшкин. - Видать,
много на твоей заднице грехов, если ты такими деньгами откупаешься..."
У привратника в примерочной Кирюшкин убедительно просил выдать ему
чегонибудь на "девчонок, которые мерзнут", но в этом ему строго отказали,
зато, глядя на простоту его одежды - явно не по сезону, выдали пальто
широкого покроя из толстого серого сукна, обношенное весьма умеренно. "Как
жених! - оценили его, когда он надел обновку. - Смотри, не пропей!"
Из церкви Кирюшкин прямиком - в магазин. Страшно хотелось курить и выпить;
сперва, конечно, выпить, а затем со смаком в сытый, пьянеющим организм
запустить головокружительного никотину.
  За углом магазина он в один прием отхлебнул из горлышка треть бутылки
водки, запил пивком и жадно закурил "примку". Через минуту-другую он уже
испытывал ангельскую уютность мироздания и вспоминал выражение из народною
речи: "Сыт, пьян, и нос в табаке. Точно!"
Кирюшкин сделал еще несколько глотков из той и другой бутылок и пару
долгих затяжек сигаретой, чтобы закрепить эффект: температурный баланс и
блаженство своего состояния, но вскоре понял, что блаженство этого
состояния не только в телесном, физическом кайфе, но и в чем-то другом,
еще в чем-то. Ему вспомнилось, как на кособоком кресле сидела Светка,
поджав ноги, и прикрывалась фуфайкой, и дым ее папиросы уплывал к окну.
Кирюшкин попробовал понять себя глубже, пригляделся к себе, вслушался в
себя, и почувствовал, что в нем льется какой-то загадочный, волнующий
свет. От этого света в душе и было так просторно и тепло! Что-то подобное
он уже когда-то испытывал, и он стал копаться в себе, в своем прошлом,
доискиваться до первоисточника этого света.
  Но ему помешали.
  За угол завернула тетка Посуда, зимой и летом не снимавшая валенки и
носившая за плечами рюкзак "Ермак", куда складировала порожнюю тару. Нынче
она несла на себе еще и синяк.
  - Муженек удостоил? - кивнул Кирюшкин на фиолетово-желтое подглазье.
  - Он скотина.
  - Не переживай, с синяком ты гораздо моложе смотришься.
  - Это почему же?
  - Любая женщина с синяком выглядит моложе.
  - Это почему же? - настырно недоумевала Посуда.
  - Если бьют - значит ревнуют. Если ревнуют - значит любят. А если любят -
значит ты молода! Хорошо ведь быть молодой-то? Точно? - развеселился
Кирюшкин. - На-ко вот бутылку. Тут пивко осталось - допивай. Синяк
поставить тебе еще можно, а СПИДом тебя уже не заразить!
  Тем временем кругом побелело. Небо начало осыпаться снегом, обволакивать
свеженьким и землю, и дома, и человека. Снег лился ровно, в отсутствии
ветра, привлекательный и долгожданный. И все люди, казалось, улыбались ему.
  Кирюшкин добрался до вокзала и опустился в переход к рабочему месту
Беспалого. Музыка не кончалась, но Беспалый отсутствовал. Вероятно,
сожительница Лизка увела его к себе в общагу, чтобы из ревности еще раз
поцарапать ему внешность, а инструмент баян арендовал
мальчуган-матерщинник Мишка Клоп.
  Посасывая сигарету и время от времени выпуская из уголка рта дым, Мишка
Клоп гонял одну и ту же, единственно разученную, мелодию. Кирюшкин
подкрался к нему сбоку, незаметно, вырвал изо рта сигарету и растоптал ее,
как гадючинку.
  - Молод еще принимать табак! Не вырастешь - девки любить не будут! Девки
токо высоких и видных любят!
  Мишка Клоп выматерился и плаксиво изменился в чумазом лице.
  - Лучше вот глотни для согреванья, и не сквернословь! И с малолетства
заруби: полезнее немного выпивки, чем сигаретина. Все долгожители
некурящие, но пьют для сохранности здоровья регулярно.
  Мишка Клоп снял надорванную пробку с поданной бутылки и присосался розовым
ртом. Кирюшкин зорко сек, чтобы тот принял лишь бодрительную дозу
соответственно своему малому возрасту и весу.
  - Стоп! - отнял он бутылку.
  Мишка Клоп сморщился, вытащил из кармана жвачку, закусил водку сладким
чавканьем.
  - Поиграешь со мной? - по-товарищески спросил он, указывая на маракасы.
  Кирюшкин посмотрел на них о ласковой улыбкой: теперь-то они напоминали
конкретные женские груди, - и опять почувствовал в себе присутствие и
волнение внутреннего света.
  - Нет, Клоп, некогда мне. Я же... - Он заторопился и зашагал дальше по
туннелю.
  Но возле ниши, где лежал Конь, все-таки затормозил. Присел на корточки.
Конь лежал открытым, без картонных коробок, которые издревле служили ему
одеялом, но с замкнутыми глазами. Он густо, капитально оброс бородой;
грива у него спуталась, склеилась в толстые пряди; и там и тут проступала
желто-серая седина. Вдруг откуда-то из лохмотьев одежды, возможно, из
кармана, вылезла смуглая и большая, как хоккейная крага, рука Коня и
почесала голову.
  - Вошки донимают? - поинтересовался Кирюшкин.
  Конь открыл глаза, и на его обросшем лице появился некий приветливый
эскиз. Конь чуть приподнял руку, - это было одновременно жестом узнавания:
мол, Конь помнит тебя, - и знаком согласия: мол, вша, хоть и мелкая
живность, меньше любого милиционера, но такая же донимучая.
  Кирюшкин потрогал трубу над Конем. Холодная как лед. Видно, заставили
вокзального сантехника отключить, чтобы полностью отсечь доступ
общественного тепла к "стойлу".
  - Да-а, - покачал головой Кирюшкин. - Ты сильно захипповал, Конь. Это
теперь опасно. Скоро ударят морозы, враги ждут, что эту зиму ты не
выдержишь. Даже сантехник на их стороне.
  Конь ничего не промолвил, но мимика той части лица, куда не проник волос,
выражала непокорность.
  - Ничего, Конь, я буду помогать тебе. Мы еще поглядим: кто кого? Точно?..
На-ко вот, утешься! - Кирюшкин поставил перед ним поллитровку.
  Лицо Коня оживилось благодарным рисунком. Опять откуда-то из лохмотьев
вылезла рука и, словно ковш экскаватора, потянулась к бутылке, обняла ее,
возвратилась к тому месту бороды, где предполагался рот. Венчик горлышка
скрылся в нитях усов и бороды, бутылка запрокинулась кверху дном: жидкость
в ней стала пузыриться и убывать. Кирюшкин немного затревожился: туда ли,
по назначению ли, уходит влага? Однако глаза Коня выражали
сосредоточенность и удовлетворение, и он успокоился.
  - Туда, - сказал он и пошел дальше, в другое ответвление перехода.
Костяная Нога сидел на ящике, демонстрировал культю и самозабвенно, перед
каждым - и попадя и не попадя - крестился, закатывая глаза и мотая головой.
  - Ну хватит тебе, передохни! - рассмеялся Кирюшкин, когда Костяная Нога и
перед ним стал отвешивать поклоны. - Я уж за тебя отмолился.
  - Не признал. Ей-Бог, не признал, - оправдывался инвалид, прекратив
знамения и проморгавшись на друга. - Одежда у тебя обновленная. И
личностью обмолодел.
  - Ты скоро тоже обмолодеешь, - усмехнулся Кирюшкин, представляя, как
"вручит" кавалера сладострастной Мусе. - Пристегивай свою ногу - и пошли!
Девчонки-то ждут!
  Костяная Нога вопросов не задавал, полез в ящик, куда припрятал протез.
  Они выбрались из подземных лабиринтов наверх и пристроились к ближайшему
"комку". Кирюшкин пересек взглядом зарешеченную витрину и согнулся к
окошку.
  - Вот что, голуба, - начал он, кое-что говоря молодой киоскерше вслух, а
кое-что проговаривая про себя. - Две водки мне давай, токо неподдельные, и
вон ту пузатую бутылку... Да какой еще шампунь? Шампунь сама пей! Ликеру!
Девчонкам водку закрашивать... И шоколадку... Какую-какую? Качественную!
Ну ты и дуреха!.. Чего? Какой еще "спикерс"? Ты мне, голуба, мозги не
вороти, ты этот "спикерс" знаешь куда... вот, точно! "Аленку" давай! И
сигарет, с фильтром. Вон тех, с ишаком на картинке... А кто это? Верблюд?
Так ведь они ж из одного семейства, лишь бы хорошие были, мне ж не для
шантрапы какой-нибудь, а для девчонок!.. Деньги подавать? Так подам,
подам, голуба. На-ко вот тебе, чего беспокоишься? Тебя же вон бугай с
Кавказа охраняет. Да и разве Кирюшкин уйдет без оплаты, дуреха ты в окошке?
  Распределив по карманам покупки, Кирюшкин обменялся впечатлениями с
Костяной Ногой о нынешнем снеге, вернее - он только сам выразил мнение, а
инвалид поддержал его кивками и согласительным прищуром.
  Снегопад был сейчас еще замечательнее: загустел, укрупнился, хлопья
ощущались даже на вес; они быстро покрывали шапки и плечи; а если поднять
голову вверх, то от изобилия и движения белых пятен свежо и сладостно
кружилась голова и появлялось чувство полета... У Костяной Ноги от снега
побелела на лице щетина, и это Кирюшкина забавляло.
  Посреди привокзальной площади стояла торговка воздушными шарами, с ярко
накрашенным ртом. Да и шары у нее были яркие, разных конфигураций, с
потешными рисунками, - надутые, видно, особым газом, так что рвались вверх.
  - Замерзла, Красногубая? - по-свойски окликнул ее Кирюшкин.
  - Покупай, барин, товар - и мерзнуть не буду! - на той же фамильярной ноте
отозвалась Красногубая.
  Кирюшкин запустил руку в карман, зачерпнул оттуда все оставшиеся деньги и
подал ей горстью.
  - Хватит?
  - Даже сдача.
  - Сдачу ты нищим отдай. А мне вон тот. Да токо чтоб без обману, чтоб не
сдулся. Мне же в подарок.
  Выбранным воздушным шаром было красное блестящее сердце, которое слегка
трепыхалось на прочной нитке. Костяная Нога задрал голову, чтобы поточнее
разглядеть покупку друга. Он не понимал, зачем понадобилось отдать
последние деньги на воздушное сердце, но интуитивно одобрял этот шаг.
  - На-ко вот! - сказал Кирюшкин и стал приматывать нить с сердцем к руке
инвалида. - Чуешь, как оно в небо тянет?
  - Немного есть, - согласился Костяная Нога, пробуя нить.
  - То-то! Тебя, одноногого, подтягивать вверх будет - значит идти легче.
Легче ведь? Точно? - сказал Кирюшкин и всерьез поверил, что теперь ходу
инвалида будет способствовать "дирижабль".
  А снег по-прежнему облеплял лица, фигуры, дома, улицы. Весь город
погружался в океан, в бездну этого снега. И белый цвет на всем был как на
невесте...
  Кирюшкин и Костяная Нога шли в разных темпах. Один непроизвольно, в силу
своего темперамента и возможностей обеих ног, забегал вперед, а забежав
вперед, оборачивался и, подбадривая выкриками, дожидался второго,
хромоногого. Красное блестевшее фольгой сердце колыхалось над их головами.
  У перекрестка, из-под пелены снега, проступил металлический бок
"вытрезвительной" машины с окошком в клетку. Низенький и круглый, как
мячик, милицейским сержант подсаживал на лесенку и направлял в лоно кузова
пьяненького мужичка в очках и недурной пыжиковой шапке. Пыжик был не
настолько пьян, чтобы не добраться до дому без подмоги, но Мячик
неуступчиво подсаживал его и не внимал уговорам.
  - Нельзя туда, переждем, - опасливо зашептал Костяная Нога.
  Но Кирюшкин лишь усмехнулся опасности и, по-военному приложив руку к
виску, выкрикнул:
  - Здравия вам желаем, товарищ сержант! Доброго вам улова!
  Мячик косо взглянул в ответ и махнул рукой: дескать, проваливайте!
  - Ты пойми, Костяная Нога, - объяснял Кирюшкин, - вытрезвителю мы без
интереса. Я ж этого Мячика и раньше встречал, он с нами связываться не
будет. Взять-то с нас нечего! Штрафов мы не заплатим? Не заплатим!
Начальство нас на работе не поругает? Не поругает! Нету над нами с тобой
начальников! Нету! Точно? - весело воскликнул Кирюшкин. - Даже баба, и та
пилить нас с тобой не может. Не может ведь?
  Костяная Нога, понимая под "бабой" не иначе как жену, успокоенно закивал
головой.
  Мячик загрузил-таки Пыжика в фургон; машина захлопнула дверцы, заурчала и
укатила куда-то в снегопад собирать по улицам имущих пьяниц для
милицейской самоокупаемости и хозрасчета. Путь для Кирюшкина и Костяной
Ноги был свободен.
  Они миновали перекресток, повернули на другую улицу, протянули еще
квартал. Кирюшкин, опять же рассеянный, по нечаянности уходил вперед,
Костяная Нога с усилиями плелся позади, реял красным надувным сердцем.
Убегая вперед, Кирюшкин останавливался и иногда погружался в какую-то
счастливую задумчивость: он как будто уже нащупал то, чего ему нужно
схватить, но еще не схватил, но уже нащупал. Он уже был близок к разгадке:
откуда у него тот чистый волнующий свет в душе.
  - Не спеши, Костяная Нога, не спеши, - обернулся он к товарищу. - Я уж и
так тебя загнал.
  Костяная Нога виновато улыбнулся, а Кирюшкин вытащил из кармана бутылку
водки, свернул ей накрученную голову:
  - На-ко вот, заглоти! На подсосе покатим... Девчонки на нас в обиде не
будут. Не за что им на нас обижаться! Никому - не за что! Точно? -
Кирюшкин, глядя в знакомые, теплые морщинки скромно улыбающегося инвалида,
обнял его. - Ничего, Костяная Нога, мы дойдем. Теперь-то я понял, откуда
во мне это... - И крупные, мягкие снежинки падали на просветленное лицо
Кирюшкина.
  И не важно, что они прошли то место, где надо было сворачивать, и теперь
удалялись и удалялись от нужного переулка. И не важно, что в том
ремонтируемом доме уже никого не было, потому что девчонок неожиданно
выселили пожарники. И даже не важно, что Кирюшкин никогда больше не
встретит, не увидит, не обнимет Светку и не подарит ей свое "сердце"...
Главное - он понял, что он влюблен, что такой же свет струился в нем от
первой, далекой любви, - и что для него и этот снег, и этот мир, и эта
бесконечная дорога, и бесконечная жизнь.


                   ШИШКИН ЕВГЕНИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

  Родился в 1956 году в гор. Кирове (Вятка). Окончил филологический
факультет Горьковского государственного университета им. Н.И.Лобачевского
и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М.Горького.
Автор книг прозы "Погода на завтра", "До самого горизонта", "Только о
любви", романа "Бесова душа". Лауреат литературных премий имени В.Шукшина
и А.Платонова. Член Союза писателей России.

  Тел. (8312) 60-43-88, E-mail: evg@begemot.nnov.ru