но трудился в монастыре Илья.
     Еще  больше полюбил благолепную тишину, тихий говор и святые на  стенах
лики. Почуял  сердцем, что может  быть в жизни радость.  Много  горя  и слез
видел и чуял Илья и  испытал на себе; а здесь никто не  сказал  ему  плохого
слова. Святым гляделось все здесь:  и цветы, и люди. Даже обгрызанный черный
ковшик у святого колодца. Святым и ласковым. Кротко играло солнце в позолоте
икон, тихо теплились алые огоньки лампад... А когда взывала тонким и чистым,
как  хрусталек, девичьим  голоском  сестра  под темными  сводами  низенького
собора: "Изведи из темницы  ду-шу мою!"  -- душа Ильи отзывалась и тосковала
сладко.
     Расписывали собор  заново живописные мастера-вязниковцы, из села Холуя,
знатоки  уставного  ликописания. Облюбовал  Илью главный  в  артели,  старик
Арефий, за  пригожесть и тихий  нрав, пригляделся, как работает Илья  мелкой
кистью и чертит углем, и подивился:
     -- Да братики! да голубчики! Да где ж это он выучку-то заполучил?!
     И показывал  радостно и  загрунтовку, и  как  наводить  контур,  и  как
вымерять лики. Восклицал радостно:
     -- Да братики!  да вы на чудо-те божие  поглядите! да  он же не хуже-те
моего знает!
     Дивился старый Арефий: только покажешь, а Илье будто все известно.
     Проработал с месяц  Илья -- поручил ему Арефий писать малые лики,  а на
больших -- одеяние. Учил уставно:
     -- Святому вохры-те  не  полагается. Ни киновари, ни вохры в бородку-те
не припускай, нет рыжих. Один Иуда рыжий!
     Выучился Илья  зрак писать, белильцами  светлую точечку  становить, без
циркуля, от руки, нимбик класть. Крестился Арефий от радости:
     --  Да вы, братики,  поглядите! да  кокой же золотой палец!  Да это  же
другой  Рублев будет! Земчуг в навозе  обрел,  господи! -- поокивал  Арефий,
допрашивал маляра Терешку: -- Да откудова он у те взялся?
     Смотрел Терешка, посмеивался:
     -- По  седьмому году  он у меня сани расписывал глазками павлиньими, по
восьмому варабеску у потолку наводил!
     Приходили монахини, подбирали бледные губы, покачивали клобуками:
     --Благодать божия на нем... произволение!
     Стыдливо смотрел Илья, думал: так, жалеет его Арефий. Радостно давалась
ему работа. За что же хвалит?
     Сказал Арефию:
     --Мне и труда нимало нету, одна радость.
     Растрогался  Арефий до  слез  и открыл ему, первому,  великий секрет --
невыцветающей киновари:
     --  Яичко-те бери свежохонечкое, из-под  курочки прямо. А как стирать с
киноварью будешь,  сушь  бы  была погода... ни  оболочка!  Небо-те как божий
глазок чтобы. Капелечки водицы единой  --  ни  боже  мой!  да  не  дыхай  на
красочку-те,  роток обвяжи.  Да  про  себя,  голубок, молитву... молитовочку
шопчи: "Кра-а-суйся-ликуй и ра-а-дуйся, Иерусалиме!"
     Сам все нашептывал-напевал  эту  кроткую, радостную песнь церкви, когда
выписывал в  слабом свете  под куполом старого  бога  Саваофа,  маленький  и
легкий, как мошка.
     Уже старый-старый был он, с глазками-лучиками, и, смотря на него, думал
Илья, что такие были старенькие угодники -- Сергий и Савва, особо почитаемые
Арефием.
     Стояла в монастырском саду караулка -- один сруб, без настила,-- крытая
по  жердям  соломой.  Тут и жили  живописные  мастера, а  обедать  ходили  в
трапезную палату.
     Еще когда цвели яблони,  в первые дни работы, вышел Илья из караулки на
восходе  солнца. Весь белый был сад, в слабом свете просыпающегося солнца, и
хорошо пели птицы. Так  хорошо было, что переполнилось  сердце,  и  заплакал
Илья от радости. Стал на  колени в траве и помолился по-утреннему, как знал:
учила его скотница  Агафья.  А когда  кончил  молитву, услыхал тихий  голос:
"Илья!"  И увидал  белое видение,  как мыльная пена или  крутящаяся  вода на
мельнице. Один миг было ему это видение, но узрел он будто глядевшие на него
глаза... В страхе приник он к траве и лежал долго. И услыхал -- окликает его
Арефий:
     -- Ты что, Илья?
     Поднялся Илья и  рассказал Арефию: видел глаза, такие,  каких ни у кого
нет.
     -- Ну, какие? -- допытывался Арефий.
     --Не знаю, батюшка... таких ни у кого нету...
     Мог, защурясь, вызвать эти глаза, а сказать не мог.
     -- Строгие, как у Николы Угодника? У  Ильи Пророка? -- все  допытывался
встревоженный Арефий.
     -- Нет, другие...  через  них  видно...  будто и  во  весь  сад  глаза,
светленькие...
     Покачал задумчиво головой Арефий: так, со сна показалось. Не поверил. А
Илья весь  тот  день ходил  как во  сне  и боялся и радовался,  что было ему
видение: слыхал, как читали монахини в трапезной Жития, что бывают видения к
смерти и послушанию.
     С этого утра положил Илья на  сердце своем --  служить богу.  Только не
разумел -- как.
     Ласково жили в монастыре:  ласку любил  Арефий. Всех называл -- братики
да  голубчики,  подбадривал  нерадивых  смешком да  шуткой.  Много  знал  он
ласково-радостных сказочек про святых, чего не было ни в одной книге: почему
у  Миколы  глаза  строгие,  как  октябрь  месяц,  почему  Касьян  --  редкий
именинник, а Ипатия пишут  с тремя морщинками. Обвевало все  это  благостной
теплотой мягкое Ильино сердце.
     Спрашивал Илья Арефия:
     -- А почему мученики были греки, а то рымляне... а наших нету?
     --   А   вот   тебе  царь  Борис-Глеб,   наши!   Митрополит   Филипп...
Димитрий-царевич!
     -- А мужики-мученики какие?
     -- Какие? А погоди...
     Припоминал Арефий: юродивые, блаженные, столпники, преподобные...
     Не мог вспомнить. Слушал маляр Терешка, посмеивался:
     -- Краски, дядя Арефий, про всех  не хватит... много нас больно. Потому
и не пишут!.. Да и образина-то... рылом не вышли!
     Рассердился Арефий, поморщился:
     -- Ты этим не шути, братик!
     Август  подходил,  краснели  по саду  яблоки.  Заканчивалась живописная
работа.  Загрустила душа Ильи. Когда спали после трапезы мастера  и замирало
все в тишине монастырской,  уходил Илья в старый собор, забирался  на  леса,
под купол,  где дописывал  Арефий  Саваофа  с  ангелами и белыми  голубями у
подножия  облаков.  Сидел в тишине соборной. Вливались в собор  через  узкие
решетчатые оконца солнечные лучи-потоки, а со стен строго взирали мученики и
святые. И подумалось раз Илье: все лики строгие, а как же в Житиях писано --
читали монахини за трапезой,-- что все радовались о господе? Задумался Илья,
и вдруг услыхал он, как зашумело-зазвенело  у  него в ушах кровью и заиграло
сердце.  Вспомнил он, что скоро  уйдет Арефий, и  захотелось  ему сделать на
прощанье Арефию радость. Тогда,  весь  сладко дрожа,  помолился Илья на бога
Саваофа  в  облаках  и  евангелисту   Луке,  самому   искусному  ликописному
мастеру,-- помнил  наказ Арефия,-- отпилил сосновую  дощечку, загрунтовал, и
утвердилась   его  рука.  Неделю,  втайне,   работал   он   под  куполом   в
послеобеденный час.
     И вот наступил день прощанья: уходил Арефий с мастерами и он с отцом --
к своему месту. Тогда, выбрав время, как остались они вдвоем на лесах, подал
Илья с трепетом и любовью Арефию икону преподобного Арефия Печер-ского.
     Взглянул Арефий на иконку, вскинул красные глазки  с лучиками на Илью и
вскричал радостно:
     -- Ты, Илья?!
     -- Я...--  тихо  сказал  Илья, озаренный  счастьем.-- Порадовать  тебя,
батюшка, помнить про меня будешь...
     Заплакал тогда Арефий. И Илья заплакал. Не было  никого  на  лесах, под
куполом, только седой Саваоф сидел на облаках славы. Сказал Арефий:
     -- Да  что  ж  ты, голубок,  сделал-то!  Ты  меня...  самоличного...  в
преподобного вообразил! Грешника-те... о господи!
     Ничего не  сказал Илья.  Все было писано по  уставу ликописания: схима,
церковка с главками  и пещерка  у  ног  преподобного,-- все  вызнал Илья  от
Арефия,  какое уставное  ликописание его  ангела. Только лик  взял  Илья  от
Арефия: розовые скульцы, красные, сияющие  лучиками  глаза и седую реденькую
бородку.
     Показал мастерам Арефий: посмеялись -- живой Арефий.
     --  То  портрет церковный...--  раздумчиво сказал Арефий.-- Не  с  нами
тебе, Илья... Плавать тебе по большому морю.
     Путь их  лежал на Муром, и пошли они на Ляпунове, лесом. Всю дорогу шел
Илья  по кустам, набирал  для Арефия  малину, переживая  тяжелую разлуку.  В
слезах говорил Арефий:
     -- Господи, великую  радость являешь  в человеке. Не  могу уйти: пойду,
Илья, сказать твоему барину. Не могу тебя так оставить.
     --Уехал далече барин...-- сказал Илья.
     А когда показалось за  Проточком высокое  Ляпунове с  прудами и барским
домом,  ухватился Илья за Арефия и заплакал в голос. Постояли минутку молча,
и сказал Арефий:
     --Плавать бы тебе, Илья, по большому морю!
     И разошлись. И никогда больше не встретились. Ушли мастера на Муром.
     V
     Осенью  воротился  со   степей   барин  и   привез   лису  черно-бурую,
девку-цыганку. Прогнал с глаз  встретившую  его  Соньку-Сафо и приказал всем
почитать цыганку за барыню, называть Зоя Александровна.
     Была  та  Зойка-цыганка вертлявая,  худящая,  как  оса,  и злая.  Когда
злилась -- гикала по всему дому, визжала по-кошачьи и лупила по щекам девок.
Вытрясла из сундуков старые шали, шелка и бархаты, раскидала по  всему дому,
даже  на стены вешала. Загоняла  старую ключницу Фефелиху. Возами возили  из
города и сукна, и штоф, и парчу, и всякие наряды, а Зойка валялась по полу в
лентах  и вызванивала  на гитаре.  Дивились люди,  что  даже барина по щекам
лупит: опоила.
     Тут  пришла  на Илью  напасть:  велел  барин при  столе стоять в полном
параде. Надел Илья красный камзол, белый  парик с  косицей, зеленые  чулки и
туфли с  пряжками  и  кисейный галстук. Увидала  его  цыганка  и  закатилась
смехом:
     -- Марькиз-то вшивый!
     И барин стал звать, и дворовые, и даже мальчишки на деревне кричали:
     -- Марькизь-то вшивый!
     Было Илье обидно непонятное слово.  Днями сидел он в лакейской и плакал
втайне, вспоминая Арефия.
     Тут пришло на него горшее искушение.
     Уехал барин на медвежью охоту, на целую  неделю. Садилась Зойка за стол
одна,  в  красных шалях, пила стаканами ренское вино. Упилась раз до злости,
обожгла Илью черными глазами и приказала пить за ее здоровье. Никогда не пил
Илья  вина  -- греха боялся.  А  тут поскидала  с  себя Зойка  красные шали,
оголилась  до  пояса,  подтянула  под темные груди алую ленту  с нанизанными
червонцами  и  уставилась на Илью  глазищами. Опустил Илья  глаза  в  пол от
искушения. А она притянула его  за руку  к себе и заворожила глазами-змеями.
Поглядел Илья на  ее жаркие  губы и  убежал  в  страхе  от соблазна.  А  она
смеялась.
     Понял  тогда  Илья,  что  послано  ему  искушение,  помолился  Страстям
Господним и укрепился.
     После обеда повалил снег, и зашумела на  дворе метелюга. Тогда крикнула
Илье  Зойка  -- топить  самый  большой камин, Львиную  Пасть,  приказала ему
сидеть при огне неотлучно и  замкнула  его в опочивальней. Понял тогда Илья,
что  идет  на  него новое  искушение.  Стал  на  колени  и  помолился Иоанну
Киевскому. И слышит:
     -- Ступай, Фефелиха, в баню!
     Вошла Зойка  в  опочивальную,  а  дверь замкнула.  Стало в опочивальней
жарко. Тогда  выбежала Зойка из-за ширмы, босая и обнаженная,  ухватила Илью
сзади за шею и потребовала  иметь с ней грех. Но совладал Илья с искушением:
схватил горящую  головешку и ткнул ее в голую грудь блудницы.  Слышал только
визг неистовый, похожий на кошачий, и уже ничего не помнил. Очнулся и видит:
сидит  он  в  своей  каморке,  на  тюфяке, а на  дворе ночь  черная  и шумит
метелюга. Пришла старая Фефелиха и смеется:
     -- Змея-то наша спьяну на головешку упала, ожглась.
     Не сказал Илья про искушение. Не  трогала его  с той  поры Зойка. А  на
масленице повез барин Зойку в Киев,  на ярмарку, а  воротился один:  пропала
она без вести.
     Понял тогда Илья, что послана была ему Зойка-цыганка для искушения: ему
и барину.
     Стал после того  барин тихий. Даже на охоту перестал ездить, а приказал
открыть большой шкап  с  книгами -- не помнил Илья, когда его открывали,-- и
стал читать с утра  до вечера. Стал читать и Илья, и читал с охотой. И узнал
много нового о жизни и людях.
     И вдруг барин совсем переменился. Призвал Гришку Патлатого, портного, и
велел шить на него власяницу. Не знал Гришка, какая бывает власяница, и сшил
он халат из колючего войлока. Надел барин халат на  голое тело и подпоясался
веревкой. Сказал Илье:
     -- Надо спасать душу.
     Тогда попросил  Илья, чтобы  дозволил барин и  ему надеть власяницу.  И
стали они вести жизнь подвижническую. Будил барин по  ночам Илью и наказывал
читать Псалтырь. А сам становился на колени, на горку крупы с солью, и стоял
до утра.
     Недели две так молился барин. Радовался Илья. И переменилось вдруг.
     Ночью было. Читал Илья из псалма любимое: "...аще возьму крыле моя рано
и вселюся в последних моря..." -- как барин крикнет:
     --Стой, маркиз! Буди всех, зови сюда певчих девок!
     Понял Илья, что это барину искушение, и продолжал:
     "...и  тамо бо рука Твоя..." Но еще пуще закричал барин. Тогда разбудил
Илья певчих девок.  Собрались  девки в белых покрывалах,  как,  бывало, Сафо
ходила, и запели сонными голосами любимую баринову "Венеру":
     Един  млад  охотник  В  поле  разъезжает,  В  островах  лавровых  Нечто
примечает... Венера-Венера! Нечто примечает...
     Не дал им кончить  барин, приказал  выдать сушеного  чернослива и спать
ложиться. Сказал:
     -- Опостылели вы мне, головы утячьи! Не умеете жизни радоваться, и  мне
через вас радости нет. Уеду от вас на край света. А с собой Илюшку возьму за
камердинера. Сшить ему камзол серый с золотыми пуговицами! И пошли все вон!
     Пошел Илья в свою каморку, при лакейской, под лестницей. И уж взял было
икону  мученика  Терентия,  отцу  дописывать,-- по  ночам  втайне работал,--
отворилась дверь, и спросил барин:
     --Это что такое, огонь горит?!
     Тогда  в страхе признался Илья  в слабости своей: сказал, что по  ночам
только трудится, а днем выполняет положенное. Взял барин иконку, увидал, что
похож мученик на маляра Терешку, и сказал, подняв руки:
     -- Ты, дурак, и не понимаешь, что ты ге-ний! Но ты и негодяй за то, что
во святого мученика Терентия Терешку-пьяницу произвел!
     Потребовал показать -- еще  что писано. Зойку-цыганку признал на листе,
на стенке: в пещере она лежала, как Мария Египетская. Сорвал со стенки и под
власяницу спрятал.  Признал и себя: сидел в золотой короне на высоком троне.
Вскричал грозно:
     -- Я?! в короне?!
     Затрепетал  Илья  и пал на колени, прося  прощения. Но  не  рассердился
барин, дал поцеловать руку и сказал милостиво:
     -- Перст божий меня привел. Значит, должен я тебя повезти в науку. Петр
Великий посылал дураков за море учиться, вот и  я тебя  повезу. Пусть знают,
какие у нас русские гении даже из рабов! Спи и не страшись наказания.
     И обрадовался Илья, что  так  обернулось. Потому что  хотел он написать
Диоклетиана-гонителя и мучеников, а не успел написать и имярек не вывел.
     VI
     Весна  пришла, а  все  готовили  барина  в  дальнюю  дорогу. Налаживали
кузнецы и каретники дорожную раскидную коляску: и спать, и принимать пищу, и
всячески  прохлаждаться  можно  было  в  той  раскидной  коляске:  потому  и
называлась она -- ладно.
     Отпели  Пасху. Полный  расцвет  весны  был.  Забелело  черемухой кругом
пруда. Прощался Илья со всеми. И на пруду посидел, и с лошадьми  попрощался.
Сбегал на  скотный двор к  тетке -- поплакать  перед  разлукой. Утешала  его
тетка  Агафья  -- барская воля, покоришься. Творожку в узелочке дала ему  на
дальнюю дорогу и меди пятак на свечку Угоднику  Миколе: в дальных краях мощи
его нетленно  почивают -- кто и укажет, может. У отца попросил благословения
и  со слезами  простился: тяжко  больной другой  месяц лежал  маляр Терешка,
отнялись у него ноги. Заплакал  Терешка -- никогда раньше не видал Илья, как
отец  плачет:  всегда  смеялся.  И   Спиридошке-повару  поклонился  в  ноги,
благодарил  за  ласку:  давал  ему  Спиридоша  барские кусочки. Сбегал и  на
погост, к Каплюге ...
     Сказал ему Каплюга:
     -- Есть  в городе всесветном, именуемом Рым-город, самый главный собор,
и сидит в том соборе папа рымский, за Христа почитаемый. Всем велит целовать
ногу. Ту ногу не целуй смотри.
     Дал ему Каплюга четвертак серебряный -- на свечу Петрову гробу, сказал:
     -- Кто Петрову  гробу  свечу поставит --  в рай попадет. За грамоту мою
услужи.
     Сбегал  и  в  монастырь  Илья:  обернул  за  ночь.  Горячо помолился  в
утрени...  А как  бежал обратно лесной  дорогой -- простился с  лесом. Новым
показался ему тот лес,  в новых иглах, в белой  калине, в весело  зеленевшем
орешнике.  Соловьи  заревые  щелкали  по  оврагам.  И  соловьям  говорил  --
прощайте, и ключику-кадушке  в логу, и ястребам в небе. И будто слышал Илья,
как говорит ему лес:
     воротишься.
     Приказал барин служить  в  церкви молебен  "В путь шествующим".  Согнал
бурмистр Козутоп Иваныч на  проводы всю деревню. После молебна объявил барин
мужикам,  что не  для радости какой едет, а от  великой  скорби: скушно  ему
глядеть на темную жизнь, никогда веселого лица не видит.
     -- Ворочусь  --  новую церковь, просторную, выведу для вас. А вот обучу
там Илью -- он и распишет... Будете веселей молиться.
     Взял  в дорогу,  чтобы не скучно было, глупенькую Сафо-Соньку, приказал
надеть цыганкино  платье и зеленую тальму.  И поехали, провожаемые верховыми
до большого тракта.
     Пошли  чужие села и деревни, и леса, и города, большие и  малые. Ново и
радостно  было  Илье  все  это.  Налетали  ливни  и  грозы, жарило солнцем и
обсушивало  ветрами. Дни и ночи смотрел Илья с валкого местечка на козлах --
радовался.  Не  случилось в пути до самой границы никакого лиха,  и отпустил
домой  барин  силача  шорника  Панфила  с   пистолетом,  свою  охрану.  Одно
случилось, сильно опечалившее Илью: у самой границы пропала Сафо, как камень
в воду. Пошла в городке  покупать барину чулки шерстяные,  необыкновенные,--
проезжие все хвалили,-- повел  ее старый поляк-деляга,--  и пропала. Три дня
простояли в том городке, у городничего жили, все места непотребные обыскали.
Пропала Сафо, как в воду камень. Сказал барин:
     -- Туда ей и дорога, шельме! Так и знал, какая у ней повадка.
     Поплакал Илья на своем местечке, а потом вспомнил, как перешептывался с
Сафо Панфил-шорник, как он же сыскал и того поляка-делягу, и подумал: может,
ушли в немецкую землю. Не сказал барину: может, там лучше будет.
     VII
     Четыре года  прошло, и были эти четыре года как сон светлый: затерялась
в нем далекая Ляпуновка.
     Снились -- были новая земля и новое небо. А светлее всего была давшаяся
нежданно воля: иди, куда манит глаз.
     Море видел Илья -- синее земное око, горы -- земную грудь, и всесветный
город, который называют: Вечный.  Новых людей увидел и  полюбил  Илья. Чужие
были они -- и близкие. Радостным, несказанным раскинулся перед ним мир божий
--  простор бескрайний.  И новые над ним  звезды. И цветы, и деревья --  все
было новое. И новое надо всем солнце.
     Чужое было, незнаемое -- и свое: прилепилась к нему душа. Даже и своего
Арефия  снова  нашел  Илья,  седенького,  быстрого,  с  такими  же  розовыми
скульцами  и  глазами-лучиками. Только  свой Арефий хлопал себя по бедрам  и
восклицал распевом:
     -- Да го-лубь ты мо-ой!
     А этот хватал за плечо и вскрикивал:
     -- Браво, руски Иля!
     Взлет души  и  взмах  ее вольных  крыльев познал  Илья  и  неиспиваемую
сладость жизни. Изливалась она, играла:
     и  в свете нового солнца, и в  сладостных звуках церковного органа, и в
белых лилиях, и в неслыханном перезвоне  колоколов. Переливалась в его глаза
со  стен  соборов, с белых гробниц, с  бесценных полотен сокровищниц.  Новые
имена узнал и полюбил Илья: Леонардо и Микеланджело;
     Тициана и Рубенса; Рафаэля и Тинторетто.