.. Камни старые узнал и полюбил
Илья, и приросли они к его молодому сердцу.
     Год  учился  он  в  городе  Дрездене,  у  русского  рисовальщика  Ивана
Михайловича.
     Непонятно было Илье тогда: вольный был человек Иван Михайлович и сильно
скучал по родине,  а ехать  не мог. Обласкал  его этот человек, как родного,
говорил часто:
     -- Помни, Илья: народ породил тебя -- народу и послужить должен. Сердце
свое слушай.
     Не понимал  Илья, как народу послужить  может. А потом понял: послужить
работой.
     Прошел год. Сказал Илье рисовальщик:
     --  Больше тебе от меня нечего взять, Илья.  Велико твое  дарование,  а
сердце твое лежит к  духовному.  Так  и напишу владетелю твоему. А совет мой
тебе такой: наплюй на своего владетеля, стань вольным.
     Тогда сказал ему Илья, удивленный:
     -- Если  я уйду тайно  от  барина, как могу  я  воротиться на родину  и
послужить своему народу? Скитаться мне тогда, как бродяге. Я на дело повезен
барином: обучусь -- распишу церковь. Вот и послужу родному месту.
     Определил  его тогда барин в  живописную мастерскую в  городе  Риме,  к
ватиканскому мастеру Терминелли. Работал у него Илья три года.
     Был он красивый  юноша  и нежный сердцем и  все товарищи полюбили  его.
Были они парни веселые  и не любили  сидеть  на месте.  Прозвали они Илью --
фанчулла, что значит по-русски --  девочка, и насильно водили его в трактиры
и  на  танцы, где собирались  красивые черноглазые  девушки. Но не  пил Илья
красного вина и не провожал девушек.  Дивились  на него  товарищи, а девушки
обижались. Только одна из них, продававшая цветы у собора, тихая,  маленькая
Люческа,  была по сердцу,  но не посмел Илья сказать ей. Но однажды попросил
ее посидеть минутку и угольком нанес на бумагу. Посмеялись над ним товарищи:
     --Все равно, она у него и так живая!
     Спрашивали Илью:
     --Кто ты, Илья? И кто у тебя отец в твоей холодной России?
     Стыдно было Илье сказать правду, и он говорил глухо:
     -- Мой отец маляр, служит у барина.
     И еще стыднее было ему, что говорит неправду. А  они были все вольные и
загадывали, как будут устраивать жизнь свою. Спрашивали Илью:
     --А ты, Илья... в Россию свою поедешь?
     Он говорил глухо:
     -- Да, в Россию.
     На третьем году написал Илья церковную картину, по заказу  от господина
кардинала. Хлопнул его по плечу Терминелли, сказал:
     -- Это  святая  Цецилия не  хуже Ватиканской!  Она лучше,  Илья! Она --
святая. Нет, ты не раб, Илья!
     Поник  головой  Илья: стало ему от того слова больно. Понял его  старый
Терминелли, затрепал по плечу, заторопился:
     -- Я хотел сказать, что ты не берешь от других... Ты -- сам!
     А  потом видел Илья, как отсылали картину кардиналу, а  в правом уголку
стояла черная подпись: Терминелли.
     К  концу  третьего года стал  Терминелли  давать Илье выгодную  работу:
расписывать потолки и стены на подгородних виллах. Триста лир заработал он у
виноторговца  за одну  неделю  и  еще  двести  у мясника,  которому  написал
Мадонну. Горячо хвалили его работу. И сказал Терминелли:
     --  Ты -- готовый. Теперь можешь ставить на работе  свое имя.  Не езди,
Илья, в Россию. Там дикари, они ничего не понимают.
     Сказал Илья:
     -- Потому я и хочу ехать. Сказал удивленный Терминелли:
     -- Здесь ты будешь богатый, а там тебя могут убить кнутом, как раба!
     Тогда посмотрел Илья на Терминелли и сказал с сердцем:
     -- Да, могут. Но там, если я напишу святую Цецилию, будут радоваться, и
рука не подымется на меня с кнутом. А на работе будет стоять мое имя -- Илья
Шаронов.
     Понял Терминелли и устыдился. Дал Илье пятьсот лир, но Илья не взял.
     Сказал Терминелли:
     -- Вот ты  раб,  а  гордый.  Трудно  тебе  будет  у  твоего  господина.
Оставайся, я дам тебе самую большую плату.
     Но не хотел никакой платы Илья: томила его тоска по родному.
     Все радостное и светлое было в теплом краю, где  он жил. Грубого слова,
ни окрика не услыхал он за эти три года. Ни одной слезы не видал  и думал --
счастливая сторона какая. Песен веселых много послушал он: пели на улицах, и
на площадях, и  на деревенских дорогах, и по садам, и в полях. Везде пели. А
были дни праздников -- тогда и пели, и кидались цветами. А за крестным ходом
-- видел Илья не раз -- выпускали голубей чистых и жгли огни с выстрелами:
     радовались.
     Но еще больше тянула душа на родину.
     Многое  множество цветов было кругом -- белые и розовые сады видел Илья
весною: и лилии белые, тихие цветы мучеников, и маленькие фиалки, и душистая
белая  акация,  миндаль  и  персик,  пахучие,  сладкие цветы  апельсинных  и
лимонных деревьев, и еще многое множество роз всякого цвета.
     Но весной до тоски тянула душа на родину.
     Помнил  Илья  тихие яблочные сады по  весне, милую  калину,  как снегом
заметанные черемухи  и  убранные  ягодами  раскидистые рябины.  Помнил синие
колокольчики на лесных  полянах, восковые  свечки  ладанной любки, малиновые
глазки-звездочки  липкой  смолянки  и пушистые  георгины,  которыми  убирают
Животворящий Крест. И снеговые сугробы помнил, вьюжные пути и ледяные навесы
в соснах. Помнил гул осенних лесов, визг и скрип санный в полях и звонкий  и
гулкий,  как колокол, голос мороза в бревнах. Весенние грозы в светлых полях
и ласковую. милую с детства радугу.
     Бедную церковь видел Илья за тысячи верст, и не манили его  богатые,  в
небо тянувшиеся соборы. Закутку в церкви своей помнил Илья, побитую жестяную
купель и  выцелованные  понизу дощатые иконы  в полинялых лентах.  Сумрачные
лица смотрели за тысячи  верст, лохматые головы не  уходили из памяти. Ночью
просыпался Илья после родного сна и тосковал в одиноких думах.
     Два  письма получил  он  от  барина:  требовал барин на  работу.  Тогда
заколебался Илья: новая душа у него теперь, не  сможет терпеть, что терпел и
что терпят другие, темные. Откладывал день отъезда. Да  еще раз  позвал  его
старый Терминелли  и смутил богатой работой:  звал его на  княжескую  виллу,
работать в паре.
     Сказал строго:
     --  Ты,  Илья, человек  неблагодарный. Твою работу  будет видеть король
Неаполитанский! Ты  сумасшедший парень,  русский Илья! Я  положу тебе тысячу
лир  в месяц!  Подумай. Придет  время,  и я  даю  тебе слово: будешь  писать
портрет самого святейшего отца папы!.. Честь эта выпадает редко.
     Смутилась душа Ильи, и сказал он:
     -- Дайте подумаю.
     Тут случилось: сон увидал Илья.
     Увидал Высоко-Владычний  монастырь с садами, будто смотрит  с  горы, от
леса. Выходит народ из монастыря с хоругвями. Тогда спустился Илья с горы, и
пошел  с народом, и пел пасхальное. Потом за старой иконой прошел в собор --
и не стало  народу. И увидел Илья с трепетом  голые стены  с  осыпающейся на
глазах  известкой,  кучи  мусора на  земле  и  гнезда  икон  --  мерзость  и
запустение. Заплакал Илья и сказал  в  горе:  "Господи,  кто же это?" Но  не
получил ответа. Тогда поднял он лицо свое к богу Саваофу  и увидал на зыбкой
дощечке  незнаемого старца с кистью. Спросил его: "Кто  так  надругался  над
святыней?" Сказал старец:  "Иди, Илья! Не  надругался никто, а новую роспись
делаем, по  слову господню".  Тогда подумал  Илья,  что  надо взять кисти  и
палитру и сказать, что надо Арефия на работу, а то мало... И запел радостно:
"Красуйся, ликуй и радуйся!.."
     И проснулся. Слышал, просыпаясь, как пел со слезами. И мокры были глаза
его. Сказал твердо: домой поеду, было это мне вразумление.
     И отказался от почетной работы.
     А вечером пошел в маленькую старенькую церковку,  на окраине, у мутного
Тибра: чем-то она была похожа на его  родную церковь. Часто выстаивал он там
вечерню и любовался на стенное писание: "Последнее Воскресение". Стоял перед
богоматерью в нише, тоскующий и смятенный, и вопрошал: надо ли ему  ехать? И
услыхал восклицание:
     "Pax vobiscum!"
     Слово это -- мир вам! -- принял Илья как отпуск. А как вышел из церкви,
увидал  хроменького старичка с ведерком и кистью, вспомнил отца  и  подумал:
"Это мне указание".
     Собрал  нажитое,  что было,  и  в конце  марта месяца --  стояла  весна
цветущая  --  тронулся  в  путь-дорогу  на  корабле.  Вспомнил слово Арефия:
"Плавать тебе, Илья, по большому морю!"
     И укрепился.
     VIII
     В  торговом  городе,  который  называется  Генуя,  сел Илья  на большой
корабль в  парусах,-- было  у  него  имя --  "Летеция"; значило  это имя  --
радость. И в этом имени добрый знак уразумел Илья.
     Товар  радостный  вез тот корабль: цветное  венецианское стекло, тонкие
кружева, бархат  и  шелк,  инжир  и  сладкие  финики и  целые горы  ящиков с
душистыми  апельсинами.  Черные  греки  и  веселые  итальянцы  были  на  нем
корабельщики  и  пели  песни:  радовались,  что  счастливый  ветер.  Полными
парусами набирал  корабль  ветер,  белой  раздутой  грудью,-- только  шипели
волны. Сидел все  дни  на  носу Илья -- любовался морем,  ловил  глазами. Во
многие гавани  заходил корабль,  чтобы взять товары: коринку, миндаль, бочки
вина и пузатые кипы шерсти.
     Радовался на  все Илья и думал: сколько  всего на свете! Сколько всяких
людей и товаров --  как  звезд на небе. Сколько радости на  земле! Думал: не
случись доброго Арефия -- и  не знал бы. В  радости светлой  плыл он морями,
под  теплым  солнцем,  и,  как  в  духовной  работе,  напевал  незабываемое:
"Красуйся, ликуй и радуйся, Иерусалиме!.."
     У  берегов греческих поднялась черная  буря и стало швырять корабль, но
не испугался Илья: как равный, стал помогать корабельщикам свертывать паруса
и тянуть канаты. Работал -- и не заметил, как пронесло бурю, и опять засияло
солнце.  Усталый, уснул Илья на горке  сырых канатов и видел сон. Едет он на
корабле мимо зеленого острова, стоит на носу,  у якоря,  и видит: плывут  от
острова к  кораблю лодки под  косыми  красными парусами,  а  в  лодках народ
всякий. Стали подходить лодки, и увидал Илья, что не греки и не итальянцы, а
свои, ляпуновские, все:
     Спиридошка-повар, Панфид-шорник, конюх Андрон,  бурмистр Козутоп Иваныч
и  другие.  Плывут  и  машут.  Тогда закричал Илья,  чтобы  опускали  якорь.
Загрохотал якорь...
     Проснулся  Илья  и  слышит,  что  опускают  якорь.  Пришел  корабль   в
незнакомый город. Раздумался о своем сне Илья -- какую картину видел! К чему
бы это?
     Вышел на пристань, смотрел, как  турки, в  красных обвязках по  голове,
таскали на  корабль ящики с табаком и бочонки с оливковым  маслом. Подивился
их  силе. Поразил  его  огромный  турок  в феске  с  кисточкой, с волосатыми
руками: по  три ящика взваливал себе на спину тот турок и весело посмеивался
зубами.  Был он  за старшого, показалось  Илье: ходил в голове всей  цепи. И
задрожало у Ильи сердце, крикнул он, не помня себя от радости:
     -- Панфил!! Панфил-шорник!!
     Нес  силач-турок на спине  груду  .ящиков. Услыхал голос, выпрямился  в
свой рост,  полетели  ящики на землю  и разбились  о камни: посыпался из них
сухой чернослив и синий изюм -- кувшинный.
     Радостно-нежданная была та  встреча. Сказал Панфил,  что ушел  тогда из
России к  православным болгарам,  работал на кукурузе, а  вот  другой год  у
турок  товары  грузит.  Все  лучше,  чем  в  господской власти.  И по-ихнему
говорить умеет, и белого хлеба вволю.
     Спрашивал Илья про Сафо-Соньку. Не знал про нее Панфил, пожалел:
     -- Свели ее куда в дом веселый. Девок барских  у нас много,  от хорошей
жизни.
     Рассказал Панфил, что  копит деньги,  возьмет землю  в аренду  и думает
жениться. Сказал:
     -- Жить, Илья, везде можно, лишь бы воля. А ты сам в кабалу лезешь.
     Пообедал  Илья  с  Панфилом,   поел  вареной  баранины  с  чесноком  на
блине-чуреке и все  дивился:  совсем стал  Панфил  турком:  табак  курит  из
бумажки и пьет кофе. Сказал Панфил:
     --  Земля-то одна  --  божья.  Оставайся, Илья. Выдадут тебе  настоящий
турецкий пачпорт.
     Вспомнил Илья про сон, рассказал Панфилу. Задумался Панфил:
     --  Вот что... И тятеньку видал,  значит. Может, поди, и помер... Скажи
ему, жив я... Отвези ему табаку настоящего, турецкого.
     Вспомнил  Илья Панфилова отца, старого  кузнечного мастера Ивана  Силу.
Стал  жалеть:  старый  Иван  горюет. Заморгал Панфил, тронул  кулаком  глаз.
Сказал глухо:
     -- Сам сны вижу. Ворочусь, когда будет воля. Повел Илью на базар, купил
в подарок отцу теплую рубаху и медную трубку.
     -- Скажи, что живу ладно, не пьянствую. А в кабалу не желаю.
     Пошел корабль дальше. Стало Илье грустно от этой нежданной встречи. Все
думал: в турках живет Панфил -- и доволен. И стало ему горько: совсем черной
показалась ему жизнь, на которую добровольно едет. И еще подумал:
     нет, это все искушение мне, вот и буря  пугала. Вечером  помолился Илья
на западающее солнце и укрепился.
     Не было больше искушений.
     Двадцать два года исполнилось Илье, когда вернулся он в Ляпунове.
     IX
     А в Ляпунове за это время  многое  изменилось. Сломали старую церковь и
возвели  новую,  пошире,  вывели широкий  и  низкий купол и  поставили малый
крест. И стала церковь похожа на каравай. Прежняя была лучше.
     Помер  маляр  Терешка  и  кузнец  Иван Сила -- сгорел от вина  и  горя:
тосковал по сыну. Некому было отдать  гостинцы.  Помер  и Спиридоша-повар, и
конюх Андрон, и еще многие. Рад был Илья, что еще жива тетка Агафья.
     Жил  теперь Илья на  скотном  дворе,  во  флигельке,-- на  воле.  Когда
вернулся, призвал его на крыльцо барин и удивился:
     --  Ну, здравствуй, Илья. Тебя  и не  узнаешь! Будто  барин... Стал  ты
красивый малый. Ну, спасибо.
     Похвалил  привезенную  в  подарок  картину   --  "Препоясание  апостола
Петра",-- давал  за нее Илье  триста лир содержатель  таверны,--  и приказал
повесить в банкетной зале. Похвалил, что  справил себе Илья хорошую одежу --
сюртук, табачного цвета, с бархатными бочками,  жилет из голубого Манчестера
и серые клетчатые брюки.
     --Теперь можешь показаться гостям с приятностью.
     Похвалил и за разумное поведение:
     --  Так и думал: сопьется мой Илья с этими беспутными итальянцами! А ты
вон какой оказался. Будь покоен, я твоих трудов не забуду.  Стало  мне  твое
обучение за тысячу серебра, вот и распишешь церковь. А там увидим.
     Обед велел  брать артельный  и  еще, как награду, отпускать  с барского
стола сладкое кушанье: привык небось к разным макаронам!
     А самая большая  перемена  была, что женился  барин, и другой  год, как
родился  у него наследник. Взял из Вышата-Темного, из рода господ Вышатовых,
красавицу. Собиралась она после отцовой смерти в монастырь уйти, а барин тут
и посватался.  Узнал  Илья, что молодая барыня тихая и  ласковая, никогда от
нее  плохого слова  не  слышат.  В своем  Вышатове  дом  отдала мужикам  под
стариков  и сирот,  хоть и сердился барин.  Рассказывали Илье, что  и  барин
переменился:  стал совсем тихий и ходит за  барыней по  нитке: все баловство
бросил.
     Вот что рассказывали Илье про эту женитьбу. В  самый тот год, как повез
барин Илью в науку,  приехал зимой нежданно барин Вышатов из Питера с дочкою
Настасьей  Павловной  и  тут  же  наказал строго-настрого всем говорить, что
пустой стоит дом, а его нет здесь и не было. Так целый  год и таился, ни сам
ни  к  кому не ездил, ни к себе не пускал.  Ото  всего хоронился. Все окошки
позанавешал, все двери позаколотил и не  выходил  во  двор  даже. И  барышню
никуда не допускал.  Только  выйдет  она по саду  прогуляться,  а он высунет
голову в  чердачок  и  кричит не  своим  голосом:  "Ой,  Настенька, воротись
назад!" Кругом дома высокий забор с гвоздями приказал поставить, а на ворота
тройные засовы с замчищами. Даже и в монастырь  в самые большие праздники ни
барышню не пускал, ни сам не ездил, хоть и  совсем рядом. А  разбойников все
опасался! В окошки решетки железные вправил сам -- не доверил людям. Вот раз
и  приехал к нему капитан-исправник по важному делу, какие-то деньги платить
барину требовалось. Стал настоятельно стучать в ворота,  а  барин выскочил к
нему с пистолетом, встал на  ворота и кричит: "Можете убить меня, а не отдам
кровь!  Доложите  пославшему!"   Совсем  как  ума  решился.  Так   и   уехал
капитан-исправник,  не  похлебал.  А  барин  Вышатов  всю  ночь   на  пороге
прокараулил. И другую ночь все караул у забора нес, а к утру подняли его без
памяти на  крыльце. Так  и  отошел без памяти. Хоронили  в монастыре,  барин
Ляпунов все  хлопоты на себя принял и  сироту утешал. Потом  тетка приехала,
хотела к себе везти, в город Пензу. А барин что ни день -- в Вышатово. Будто
бы  даже на коленях  перед сиротой  становился, в грудь кулаком бил.  "Вы,--
говорит,--  сирота,  и я сирота!" Вот так сирота! "Я,-- говорит,-- в пух вас
буду пеленать-покоить!" Мундир свой военный вынул,  саблю повесил -- прямо и
не узнать. Ну,  конечно, тетка  тут за него  встала. По-французски  говорить
принялся, всех  девок своих распустил,  книжки почал возить для барышни... А
она  будто все не хотела.  Был слух, что в Питере-то к ней сам великий князь
сватался, ну,  конечно,  ей  как  обидно! А покорилась. На четвертой  неделе
поста папенька помер, а к Покрову свадьбу справили.
     Видел Илья, что переменился барин: ходил уже не в халате, а в бархатном
сюртуке-фраке  малинового  покроя  и  духами  от  него пахло. Когда  надевал
власяницу,  приказал  всех лебедей  порезать,-- "это,-- говорил,--  язычники
только лебедями занимаются". Теперь опять белые лебеди плавали на тихой воде
прудов и кричали тоскливо в гулком парке.
     Жил Илья на скотном дворе, во флигелечке. Не призывал его к себе барин.
Ходил Илья смотреть церковь, прикидывал план работы. Старый иконостас  стоял
в ней, и смотрела она пустынно выбеленными стенами. Проверил Илья штукатурку
-- хорошо, гладко положена, ни бугорков, ни морщинки:  только работай. Но не
призывал барин. Стали посмеиваться над Ильей люди, говорили:
     -- Ишь ты, ба-рин! Подольстился к барину -- бока належивает, морду себе
нагуливает,  марькизь  вшивый! Мы  тут  сто  потов  спустили, а он  по морям
катался, картинками занимался.
     Заходили к Илье, оглядывали стены.
     -- Картинками занимаешься. Ишь долю себе какую вымолил.  В господа, что
ль, выходишь? Просись, вольную тебе даст барин.
     Говорил им Илья, затаив горечь:
     -- Обучался я там, чтобы расписать для вас церковь. Вот буду...
     -- Для барина. А для нас и старой было довольно.
     -- Нет,  для вас. Для вас только и работал. Для вас вернулся,-- говорил
Илья с сердцем.-- Остался бы там -- не слыхал бы обидных слов ваших.
     Не верили ему люди.
     Захаживала к нему старая Агафья, тетка. Сокрушалась:
     -- Лучше бы ты, Илюшечка, там остался. А то что ж ты  теперь -- ни богу
свечка, ни этому  кочережка.  Смеются  на  тебя и  девки. На какое  же  тебе
положение выходит?
     Молчал Илья.  Принимался рассказывать старой Агафье про разные  чудеса.
Не верила Агафья.
     Сердились на Илью девки: и не смотрит. Намекал бурмистр  Козутоп тетке,
что по сердцу он его дочке, выхлопочет у барина, возьмет к себе в дом зятем:
слыхал бурмистр от самого барина, что теперь большие деньги может заработать
Илья иконами.
     И  на  это  молчал Илья.  Надевал  свою шляпу-итальянку, ходил в парке,
садился на  берегу, вспоминал  прошлое. А все не призывал барин. Тогда пошел
Илья к барину, доложился через обученного камердинера Стефана.
     Вышел на крыльцо барин, сказал, что забыл он про церковную работу.
     -- Осмотришь церковь и изобразишь план работы. Потом доложишь.
     Подал  Илья  барину план  работы. Повертел барин план  работы,  сказал,
чтобы  пустил  Илья под куполом к престолу  господню  впереди великомученицу
Анастасию,  а  не  перво-мученика  Стефана,  похвалил,  что  не  забыл  Илья
преподобному Сергию  положить видное  место --  Сергий  был  его  ангел,-- и
сказал:
     --Теперь знай работай.
     И встал Илья на работу.
     X
     Прошло лето