, пошли осенние холода с дождями.  Задымились риги,  ударили
морозы, и стала промерзать церковь. Пошел Илья доложиться, что немеют пальцы
и надо топить церковь, а  то портит иней живописную работу. Стали прогревать
церковь. Служились  службы -- мало кто смотрел на обставленные лесами стены.
Часто наведывался Каплюга, пощелкивал языком, хвалил:
     -- По-новому, Илья, пишешь. Красиво, а строгости-то нету.
     Говорил Илья:
     -- Старое было  строгое. Радовать хочу вас, вот и пишу веселых. А будет
и строгое... будет...
     Обижался и Каплюга: гордый стал Илья, иной раз даже и не ответит.
     Заходил и барин, глядел написанное. Говорил:
     --  Важно!  Самая  итальянская работа.  Ты, Илья, над  Анастасией особо
постарайся, для барыни.
     -- Для всех стараюсь...-- говорил Илья, не оборачиваясь,-- в работе.
     Строго посмотрел барин и повторил строго:
     --  Я  тебе говорю про Анастасию!  Не ответил Илья,  стиснул зубы и еще
быстрее заработал. Пожал барин плечами.
     -- Я тебе, глухому, говорю еще раз... про Анастасию!
     Тут швырнул кисть Илья в ящик и сказал:
     -- Я пишу... и пишу по своей воле. Если моя работа не нравится, сударь,
заставьте писать другого. А великомученицу Анастасию я напишу как знаю!
     Резко  и  твердо  сказал Илья  и твердо взглянул на  барина. Усмехнулся
барин. Сказал по-особенному:
     --Научился говорить вольно?
     Сказал Илья:
     -- В работе  своей я волен. Волей своей  вернулся -- волей  и  работать
буду. Прикажете бросить работу?
     -- Продолжай...-- сказал барин.
     И не приходил больше.
     Другой год работал Илья бессменно.
     Пришла и прошла  весна, переломилось  лето,  и к Ильину  дню, престолу,
окончил  Илья  живописную  работу.  Пришел  на  крыльцо,  сказал камердинеру
Стефану:
     -- Доложи, что работу кончил. Велел сказать ему барин:
     -- Придем завтра -- посмотрим.
     В  церковь  пошел  Илья, разобрал подмостки, встал на  самую середину и
любовно оглядел стены. Сказала ему душа -- "Радуйся, Иерусалиме!". И сказала
еще: "Плавать бы тебе, Илья, по большому морю!"
     Не было ни души в церкви. Был тогда тихий вечер,  и стрижи кружились  у
церкви. Сказал Илья:
     -- Кончена работа...
     И стало ему грустно.
     В цветах и  винограде глядели со стен кроткие: Алексей -- человек божий
и убогий  Лазарь. Сторожили оружием  -- Михаил Архангел с мечом,  Георгий  с
копьем и  со  щитом благоверный Александр Невский. Водружали  Крест  Веры  и
письмена давали  слепым Кирилл и Мефодий.  Вдохновенно читали  Писание  Иван
Златоуст, Григорий Богослов и Василий Великий. Глядели и звали лаской Сергий
и Савва. А грозный  Илья-мужицкий, на высоте, молниями  гремел  в тучах. Шли
под широким куполом к  лучезарному  престолу господа святые мученики, мужи и
жены,--  многое   множество,--  ступали  по   белым   лилиям,   под  золотым
виноградом...
     Смотрел Илья, и больше радовалась душа его.
     А  над входом и по краям его  --  во всю стену -- написал Илья Страшный
последний суд, как в полюбившейся ему церковке у Тибра.
     Шли в  цепях  сильные мира -- к Смерти, а со светильниками-свечами, под
золотым виноградом, радостно грядущие в Жизнь Вечную.
     Шли -- голы и босы -- блаженные, страстотерпцы, нищие  духом, плакавшие
и смиренные.  Шли  они  в  разноязычной  толпе несметной, и,  затерявшиеся в
веренице  светлой,  ведомые  Илье:  и  маляр Терешка, и  Спиридоша-повар,  и
утонувший  в  выгребной яме  Архипка-плотник,  и кривая Любка, и  глупенькая
Сафо-Сонька, и живописный мастер Арефий... многое множество.
     Смотрел  Илья,  и  еще больше  радовалась  душа  его.  И не было полной
радости.  Знал сокровенно он:  нет  живого  огня,  что сладостно  опаляет  и
возносит  душу. Перебирал всю  работу -- и не мог  вспомнить, чтобы полыхало
сердце.
     И  чем  дольше смотрел Илья --  сильней  тосковала  душа его: да где же
сгорающая в  великом огне душа?  И думал в подымающейся тоске  --  ужели для
этого только покинул волю?
     Всю ночь без сна провел он на жесткой койке у себя на скотном, и томили
его сомнения. Говорило  сердце: не  для этой же работы воротился. На  ранней
заре поднялся  Илья и  пошел в церковь.  Белый  туман  курился в низинах, по
Проточку. Сел Илья на старый могильный камень, положил голову  в руки и стал
думать:  ну,  теперь кончена положенная  от  барина  работа... для  барина и
работал...
     И вот, как давно, в яблочном монастырском саду, в охватившей его тяжкой
дремоте,  сверкнуло  перед  ним яркой  до  боли  пеной или кипящей водой  на
мельнице. Миг один вскинул Илья глазами  -- и в страхе и радости несказанной
узнал глянувшие в него глаза. Были они в полнеба,  светлые,  как лучи  зари,
радостно  опаляющие душу. Таких  ни у  кого  не  бывает. На миг блеснули они
тихой зарницей и погасли.
     В трепете поднялся Илья, смотрел сквозь слезы в  розовеющее над туманом
небо -- в потерянную радость:
     -- Господи... Твою красоту видел...
     Понял тогда Илья: все, что вливалось в его глаза и душу, что обрадовало
его  во дни жизни,-- вот красота господня.  Чуял Илья: все, чего и не видали
глаза его, но что есть  и вовеки будет,-- вот красота господня. В прозрачном
и  чутком сне,--  видел он,--  перекинулась радуга во все небо.  Плыли в эти
небесные ворота корабли под красными парусами,  шумели морские бури; мерцали
негасимые  лампады-звезды;  сверкали  снега на  неприступных горах;  золотые
кресты  светились  над  лесными  вершинами;  грозы  гремели,  и наплывали из
ушедших далей звуки величественного хорала; и белые лилии в далеких садах, и
тихие яблочные сады, облитые солнцем, и радость святой Цецилии, покинутой за
морями...
     В этот  блеснувший миг понял Илья  трепетным  сердцем,  как  неистощимо
богат он и  какую имеет силу. Почуял сердцем, что  придет, должно прийти то,
что радостно опаляет душу.
     XI
     Выше  подымалось  солнце.  Тогда  пошел Илья и надел чистую  рубаху  --
показывать господам работу. Пришел в церковь, и показалось ему, что  сегодня
праздник. Вышел на погост у церкви, увидал синий цикорий на могиле и посадил
в петлицу. Вспомнил, как сдавал на виллах свою работу.
     В самый полдень пришли господа осмотреть церковь.
     В белом платье  была новая госпожа -- в первый  раз  видел  ее Илья так
близко. Юной и чистой, отроковицей показалась она ему. Белой невестой стояла
она посреди церкви, с полевыми цветами. Радостный  и смущенный смотрел  Илья
на ее маленькие ножки в белых туфлях:
     привык видеть только святые лики.  Смотрел на нее Илья -- и слышал, как
бьется сердце.
     Спросила она его, осветив глазами:
     -- А кто это?
     Сказал Илья, оглядывая купол:
     --Великомученица  Анастасия Рымляныня, именуемая Прекрасная, показана в
великом кругу мучений.
     Она сказала:
     -- Это мой ангел...
     И он ее вдруг увидел.
     Увидел  всю нежную красоту ее -- радостные  глаза-звезды,  несбыточные,
которых ни у кого нет, кроткие черты  девственного лица, напомнившие ему его
святую  Цецилию, совсем розовый  рот,  детски полуоткрытый,  и милое платье,
падающее  прямыми  складками.  Он  стоял  как в очаровании,  не слышал,  как
спрашивает барин:
     --А почему перед первоучителями все слепые?
     Не Илья, а она сказала:
     --Ведь они совсем темные... они еще ничего не знают.
     Спросил барин:
     -- А почему у тебя, Илья, в рай идут больше убогие?
     --А ведь правда! -- сказала она и осветила глазами.
     Показалось Илье,  что  она смотрит  ласково, будто  сама сказать хочет.
Тогда прошло онемение, будто путы спали с Ильи, и сказал он вольно:
     -- По Священному писанию так:  "Легче верблюду пройти..."  и  "блаженни
нищие духом...". Так трактовали: Карпаччио...
     Но перебил барин:
     -- Знаю!
     А она сказала, опять сияя:
     --Мне это нравится... и нравится вся работа.
     Как  тихие  голоса  в  органе был ее голос,  как самая  нежная  музыка,
которую когда-либо слышал Илья, были ее слова. Он, словно поднятый от земли,
смотрел на это неземное лицо,  лицо еще никем не  написанной Мадонны,  на ее
неопределимые  глаза, льющие  радостное,  казалось ему,  сияние. Он  не  мог
теперь  отвести  взгляда, все забыв,  не  слыша, что  барин  уже  другой раз
спрашивает:
     -- А почему у Ильи Пророка одежда как у последнего нищего?
     Сказал Илья на крикливый голос:
     --Пророки  не  собирали  себе  сокровища  на  земле.  Сказано  в  Книге
Пророка...
     И опять перебил барин:
     -- Знаю!
     -- Все здесь говорит сердцу...-- сказала она и  осветила глазами.-- Вас
благодарить надо.
     Поклонился Илья стыдливо:  были ее  слова великой ему  наградой. Сказал
барин:
     --Да, спасибо, Илья. Оправдал ты мое доверие.
     И  повел барыню.  Стоял Илья как  во сне, затих-затаился. Смотрел на то
место,  где  стояла  она,  вся  светлая.  Увидал  на полу полевую гвоздичку,
которую она держала в руке, и поднял радостно. И весь день ходил как во сне,
не  здешний:  о  ней  думал,  о  госпоже  своей  светлой.  Весь  этот  будто
праздничный день не  находил  себе места. Выходил на крылечко, смотрел вдоль
аллеи парка,
     Зашел Каплюга:
     -- Ты чего, Илья, нонче такой веселый? Похвалили твою работу?
     -- Да,-- сказал Илья,-- похвалили.
     -- Вольную должны дать тебе за такой подвиг...-- сказал Каплюга.
     Не слыхал  Илья: думал о  госпоже  светлой. А вечером пришел на скотный
двор камердинер и потребовал к барину:
     -- Велел барин в покои, без докладу.
     В сладком трепете шел Илья:  боялся и  радовался  ее  увидеть. Но барин
сидел один, перекладывал на столе карты. Сказал барин:
     -- Вот что, Илья. Желает  барыня  икону  своего ангела,  великомученицы
Анастасии. Уж постарайся.
     --Постараюсь! -- сказал Илья, счастливый.
     Пошел  не к себе, а  бродил до глубокой ночи у тихих прудов, смотрел на
падающие  звезды  и думал об Анастасии. Крадучись подходил к барскому  дому,
смотрел на черные окна. Окликнул его Дема-караульщик:
     --Чего, марькизь, ходишь? Ай украсть чего хочешь?
     Не было обидно  Илье. Взял он за плечи горбатого Дему, потряс братски и
посмеялся, вспомнил:
     -- Дема ты, Дема -- не все у тебя дома, на спине хорома!
     Постучал колотушкой, отдал и поцеловал Дему в беззубый рот.
     -- Не сердись, Дема-братик!
     И пошел  парком,  не зная, что с собой  делать. Опять  к прудам  вышел,
спугнул лебедей у каменного причала:
     спали они, завернув шеи. Поглядел, как размахнулись  они в ночную воду.
Ходил  и  ходил  по  росе,  отыскивал  в  опаленном  сердце  желанный  облик
великомученицы Анастасии.
     И нашел к утру.
     XII
     Неделю горела душа Ильи, когда писал он образ великомученицы Анастасии.
Не уставно писал, а дал ей белую лилию  в  ручку,  как у  святой  Цецилии  в
Миланском соборе.
     Смотрела Анастасия,  как  живая.  Дал  ей  Илья  глаза далекого моря  и
снежный  блеск белому  покрову  -- девство.  Радостно  Илье стало:  все  дни
смотрела она на него кротко.
     Зашли господа посмотреть  работу. Удивился  барин, что готова.  Не смея
взглянуть, подал Илья своей госпоже икону.
     -- Как чудесно! -- сказала она и по-детски сложила руки.-- Это чудо!
     Вбирал Илья в свою душу небывающие глаза-звезды. Сказал барин:
     -- Теперь вижу: ты, Илья,--  мастер заправский. Говори, что тебе дать в
награду?
     Увидал Илья, как она на него смотрит, и сказал:
     -- Больше ничего не надо. Не понял барин, спросил:
     -- Не  было  от меня тебе  никакой  награды... а  ты говоришь, чудак,--
больше не надо!
     Смотрел Илья на госпожу свою, на ее бледные маленькие руки.  Все  жилки
принял  в себя, все бледно-розовые ноготки  на пальцах. И темные,  бархатные
брови принял, темные радуги над  бездонным морем, и синие звезды, которые не
встречал ни  на одной картине  по  галереям. Вливал  в  себя неземное,  чего
никогда не бывает в жизни.
     --Вы здесь и живете? -- спросила она глазами.
     Поднял Илья глаза. Сказал:
     -- Да. Здесь хорошо работать.
     Удивился  на   него  барин:  чего   это  отвечает.  А  она  осматривала
почерневшие стены с вылезавшей паклей и повешенные работы.
     Увидала цветочницу, маленькую Люческу... Спросила:
     --А кто эта? какая миленькая девушка.
     Вспыхнул Илья под ее взглядом. Сказал смущенно:
     --Так... цветы продавала у собора...
     Посмеялся барин:
     -- Тихоня, а... тоже!
     Толкнуло Илью в сердце. Не помня себя, рванул он холстик и подал ей:
     --Нравится вам... возьмите, барыня.
     В   первый  раз  назвал  ее  так;  потом,   когда  вспоминал  все  это,
краснел-думал: не для нее это слово, для нее -- обида. Она посмотрела, будто
залила светом:
     -- Оставьте у себя. Мне не надо.
     Все краски и все листы  пересмотрела она. Увидала мученика, прекрасного
юношу Себастиана в стрелах,-- смотрела,  будто молилась. И Илья  молился  --
пресветлому открывшемуся  в  ней лику.  Говорила  она  --  пение слышал  он.
Обращала к нему глаза -- сладостная мука томила душу Ильи.
     Ушла она, и осталась мука сильнее  смерти. Упал Илья на колючий войлок,
жесткое свое ложе, сдавил зубы и облился слезами. Говорил в стонах:
     -- Господи... на великую муку послано мне  испытание!  Знаю,  не  увижу
покоя. И нет у меня жизни...
     Так пролежал до вечера в сладкой  муке. А к вечеру пришли от двора двое
-- Лукавый и  казачок Спирька Быстрый  --  и принесли деревянную  кровать на
кривых ножках, два стула, тюфяк из морской травы и пузатую  этажерку. Сказал
Спирька:
     --Так, Илья Терентьич, сама барыня приказала.
     А Лукавый Лука прибавил:
     -- У него, говорит, не комната, а  конура собачья! Плывет тебе счастье,
Илья. Маслена  коту настала. До мяконькова добрался.  Понежишься -- гляди, и
подушку вылежишь с одеялом.
     Потрогали пальцами картинки, посмеялись над барином:
     -- Псалтырем ты его зачитал, Илья,-- образами накроешь.
     Не сказал им Илья  ни одного слова. Остался стоять, закрыл руками лицо,
повторял мыслями:
     "Сама... барыня... приказала..."
     Смотрел в темноту ночи -- и видел ее, светлую госпожу свою. Менялось ее
лицо, и  смотрела  из  темноты великомученица, прекрасная Анастасия.  И  она
менялась,   и   светились  несбыточные  глаза  --   два  солнца.  В  сладкой
радости-муке  упал  Илья  на  колени, припал губами  к старому полу, где она
стояла, и целовал доски. Всю ночь метался Илья по  своей каморке, выходил на
крыльцо, слушал, как стрекочут  кругом кузнечики в деревьях,  как оставшиеся
за морем цикады. Спрашивал темноту-тоску:
     -- Что же?!
     Стало светать.  Взглянул Илья на  присланную  кровать  -- не лег. Жутко
было ложиться на посланное ею, будто совершишь святотатство. Лег на войлок и
заснул  крепко.  Проснулся  -- только-только  подымалось за прудами  солнце.
Пошел на плотину, прошел дальше, к Проточку.  Пошел дальше, по  монастырской
дороге. Лесом шел --  пел. Охватывала его радостно тишь лесная. Отозвалось в
светлом  утре,  в  чвоканье  и  посвисте  красногузых  дятлов и в гулком эхе
разгульное. И запел Илья гулевую-лесовую песню:
     ........................................
     Одну-ю и вьюжина не берет!
     Вьюжина да метелюга не метет!
     Радость  неудержимая закрутила Илью. Бил  он палкой по  гулким соснам и
пел. И по сторонам отзывалось гулко и далеко:
     Ай, вьюга-метелюга, заметай!...
     Кончился лес  -- и увидал Илья белый монастырь над Нырлей, с золочеными
главами-репами. Стал Илья на бугре  и  смотрел жадным, берущим взглядом.  На
белый простен собора смотрел -- на полдень. Свистнул  и  пошел  в монастырь.
Сказал казначее:
     -- Хочу расписать вам стену на полдень -- Георгия со Змеем. Хлопочите у
барина, а я хоть завтра.
     Обрадовалась казначея:  знала, как благолепно  Илья расписал  церковь в
Ляпунове.
     А через месяц младой Георгий на белом  коне победно разил поганого Змея
в броне, с головой как бы человека.  Дивно  прекрасен был юный Георгий -- не
мужеского и не женского лика, а как ангел в образе человека, с бледным ликом
и  синими  глазами-звездами.  Так  был  прекрасен,  что  послушницы  подолгу
простаивали  у  той стены и стали видеть во сне... И пошло молвой по округе,
что на монастырской стене -- живой Георгий и даже движет глазами.
     XIII
     Опять не стало у Ильи работы.
     Словно что  потерявший, ходил  он  по аллеям парка  в своей итальянской
шляпе.  Смотрел на небо, на  осыпающиеся листья. Сквозило в  парке,  и ясней
забелел теперь длинный господский дом, где по вечерам играли на фортепьянах.
Обходил Илья главную аллею.
     В  красном закате плыли величавые лебеди  -- розово-золотые  в  солнце.
Отзывался пустынный их крик в парке.
     Лебедей рисовал Илья, и осенний остров, и всегда пустую липовую аллею с
желтыми ворохами листьев. Каменные  плотины писал Илья -- вверху и внизу,  с
черными жерлами истоков. Все было обвеяно печалью.
     С тоской думал Илья:  вот и зима идет, снегом  завалит, и пойдут долгие
ночи.  Вот  уже  и  птиц  не  стало,  летят  гуси  за  солнцем.  Слушал, как
посвистывают осеннички-синицы.
     Редко выпадало счастье, когда в барском доме играли на фортепьянах.
     Слышал  Илья --  опять заскучал барин.  Говорили, будто ездить начал на
хутор, где жили "на полотнянке" девки. И не верил.
     Сидел  раз Илья  у  каменного  причала,  зарисовывал от нечего  делать:
нарисовал мосточки и одинокую лодку:
     о своей судьбе думал. А что же  дальше?  И стало ему до боли  тоскливо,
что не  остался  у Терминелли. Старые камни вспомнил, белые  дороги, веселые
лица, соборы, радостные песни и тихую маленькую Люческу с цветами. Подумал:
     там бы и жил, и работал. И Панфила с ящиками вспомнил, как ели баранину
и сидели у моря, свесив ноги. "Выправил бы себе настоящий турецкий пачпорт!"
В тоске думал Илья: расписал им церковь, а никому  и  не нужно. Верно, что и
старой было довольно. Да, верно: ни богу свечка, ни этому кочережка!
     Навалилась  тоска, и  в  этой тоске нашел  Илья выход:  просить  барина
назначить откуп.
     Тут Илья услыхал шелест и оглянулся. На широкой аллее к дому стояла она
белым видением, в косом солнце,  держала  за  ошейник любимую белую  борзую.
Встал Илья и поклонился.
     Она сказала:
     -- Здравствуйте, Илья...
     Голос ее показался Илье печальным. Он стоял, не зная, что ему делать --
пойти или так остаться. И она стояла  на желтых листьях, поглаживала борзую.
С  минуту  так постояли они оба, не раз встречаясь  глазами.  Как  на солнце
смотрел Илья, как на красоту, сошедшую с неба, смотрел, затаив дыханье.
     -- Вы скучаете, милый Илья... Теперь у вас нет работы?..
     -- Да, у меня нет работы...-- сказал Илья, перебирая поля шляпы.
     Тогда она подошла ближе и сказала тихо:
     --  Я понимаю,  Илья... Вы  должны получить волю.  Вскинул глаза  Илья,
обнял ее глазами и сказал с болью:
     -- Зачем мне воля!
     Взглянул на нее  Илья -- один  миг,-- и сказал этот взгляд его  больше,
чем скажет  слово. Долгим, глубоким взглядом сказала она ему,  и увидал он в
нем и  смущенье, и сожаление,  и еще  что-то... Радость? Словно она в первый
раз узнала и поняла его,  юношески прекрасного, с нежно  ласкающими глазами,
которые  влекли  к  нему  девушек  за  морями.  Смело,  как  никогда раньше,
посмотрел на нее Илья захотевшими жить глазами.
     Миг один смотрел Илья на нее и опустил глаза, и она только миг сказала,
что знает это. Опять  услыхал Илья  шелест листьев, увидал, как мягко играет
белое ее платье и маленькая рука тянет ошейник  порывающейся борзой. Смотрел
-- ив движении ее видел, что она о  нем думает. Смотрел вслед  ей,  пока  не
повернула она в крестовую аллею. Думал: оглянется? Если бы оглянулась!
     Не оглянулась она.
     XIV
     На Рождество  Богородицы  пошел  в  монастырь Илья, как ходил в прежнее
время. Всегда была  ему от  монастыря радость.  Пошел  барином:  надел серые
брюки в клетку,  жилет  из голубого Ман