честера и  сюртук  табачного цвета, с
бархатными бочками.  Остановился  на плотине, увидал  себя в светлой  воде и
усмехнулся -- вот он, маркиз-то!
     Раскинулась под монастырем знакомая ярмарка. Под-монастырная луговина и
торговая площадь села  Рождествина зачернела народом. Торговали по балаганам
наезжие торгаши китайкой и кумачом, цветастыми платками и кушаками, бусами и
всяким  теплым  и сапожным товаром. Медом, имбирем и  мятой пахло  сладко от
белых  ящиков со  сладким товаром: всякими пряниками -- петухами  и рыбками,
сухим  черносливом,  изюмом  и  шепталой  кавказской,  яблочной  пастилой  и
ореховым жмыхом.  Селом стояли  воза с желтой и  синей репой, мытой  и  алой
морковью, с  лесным  новым  орехом  и  вымолоченным горохом.  Наклали мужики
лесовые  белые  горы  саней и  корыт, капустных  и  огуречных кадок,  лопат,
грабель,  борон   и  веселого  свежего  щепного  товару.   Под  белые  стены
подобрались яблошники  с возами вощеной  желтой антоновки  и  яркого аниса с
барских садов. К кабакам и трактирам понавели на коновязи, к навозу, лошадей
с  заводов,  и  бродячий цыганский  табор стучал по медным тазам  и  сверкал
глазами и серебром в пестрой рвани.
     Ходил и  смотрел Илья, вспоминал,  как бывало в детстве. И теперь то же
было. Яркой фольгой и лаком резал глаз торговый "святой" товар из-под Холуя,
рядками  смотрели  все  одинаковые:  Миколы,  Казанские, Рождества  -- самые
ходовые бога.
     С  улыбкой  глядел Илья на строгие  лики, одетые розовыми веночками,  и
вспоминал  радостного  Арефия.  Купил  синей  и  желтой репы,  вспомнил, как
обдирал зубами:  не приходила былая  радость.  Купил "кузнецов"  любимых  --
мужика  с медведем, пощелкал  и подарил жадно глядевшему  на него  ротастому
мальчишке. Был и за крестным ходом, смотрел, как пролезали под  чтимую икону
старики, бабы  и  девушки,  валились на  грязь с  ребятами,  давили  пальцы.
Смотрел  на взывающие  деревянные и  натуженные  лица и вздрагивающие  губы.
Слушал тяжкие вздохи, стоны  и выкрики, ругань и  пугающие голоса: "Батюшки,
задавили!" Видел "пьяный долок", под монастырской стеной, куда, для порядка,
дотаскивали упившихся и укладывали  в лопухи. Все тот же лысый давний старик
сидел на  пеньке,  с багровой шишкой у  глаза,--  стерег-оберегал  пьяниц  и
получал  грошики. Видел Илья у монастырских ворот,  под  завешанными, всегда
урожайными  рябинами,-- городок божий: сидела рядами всякая калечь, гнусила,
ныла,  показывала свои  язвы  и  изъяны и жалобила  богомольных. Узнал  Илья
Петьку Паршивого, с вывернутыми  кровяными веками, и Гусака, который испугал
его в детстве: не говорил Гусак,  а шипел, вытягивал длинную, в руку, шею. С
болью  и  отвращением  проходил  Илья  мимо "божьего  городка", а ему  вслед
тянули: "Ба-а-рин, милостинку подай, ба-а-рин..."
     Барином называли Илью торговцы, а знакомые мужики с завистью и усмешкой
говорили:
     -- Марькизю почет! Может, лошадку купить желательно?
     Останавливали Илью  гулящие  девки  в  ярких сарафанах,  с  платочками,
запавшими на затылок,-- смеялись:
     -- Илюша-милюша... румяный мальчик, пойдем в сарайчик!
     Хмельные  они  были,  казенные  и барские солдатки  с большого  тракта,
ходили  цветастой  гулевой  стайкой,  наяривали   заезжих.  Бегали  за  ними
подростки,   подергивали   за   накрахмаленные    сарафаны   и   дразнились.
Отплевывались от  них бабы, а мужики хмуро сторонились. Помнил Илья двух  из
них -- Лизутку Мачихину с казенного села Мытки и Ясную Пашу.
     А теперь  были  новые, и  все  приставали  к  нему  и  называли Илюшей.
Полыхало от них на Илью соблазном.
     И про них думал Илья -- несчастные. И про калечь, и про "пьяный долок".
Не  облегчила  ему  тоски  ярмарка.  Отошел  Илья  на  бугорок,  повыше, где
сворачивают от  лесу,  и смотрел на луговину и  навозную площадь, по которой
все еще носили почитаемую  икону. Вспомнилось ему, как  за морями носили  на
палках белые статуи,  шли чинно монахи, опоясанные веревками, и  выпускались
-- взлетали белые голуби... И пожалел, зачем не остался там: там светлее.
     Подошла к нему старая грязная цыганка-ведьма. Запела:
     --  Сушит  тебя любовь, красавчик-корольчик... Дай, счастлив,  на руку,
скажу правду.
     Дал ей Илья пятак, чтобы отвязалась. Сказала цыганка:
     -- Краля  твоя  тоскует,  милого во сне  .целует.  Делать  тебе нечева,
погоди до вечера.
     И пошла, позванивая полтинками.
     Собирался Илья  идти домой, на свою скуку.  Уже поднялся -- услыхал  за
собой на мосточке  топот  и визгливый окрик  на лошадей  мальчика-форейтора:
вскачь  пронеслась  сыпучими песками господская синяя коляска. Узнал Илья, и
захолонуло  сердце: в  голубой шляпке с лентами, с букетом осенних цветов --
георгин,  бархатцев и душистого горошка,-- одна  сидела  в  ней его  молодая
госпожа;   везла   цветы  для  иконы.  Следил  Илья  за  голубым  пятнышком,
двигавшимся между белыми  ворохами саней  и телег с  репой, пока не проехала
коляска монастырские ворота. Как раз ударили  к поздней обедне  и понесли  с
площади икону.
     Три  часа просидел Илья на  мосточке, у  дороги. Пестрела перед глазами
ярмарка кумачом,  чернотой и свежими ворохами на солнце, а  голубое пятнышко
не пропадало -- осталось в  глазах, как кусочек  открывшегося неба. "Светлая
моя,--  говорил  Илья  к  монастырским  стенам,--  радостная  моя!" Словами,
которые только знал, называл ее, как безумный, кроме нее уже ничего не видя.
Сладким ядом  поил себя,  вызывая ее глаза,  пил  из  них светлую  ее душу и
опьянялся. До  слез, до боли вызывал ее в мыслях и целовал втайне. Три часа,
томясь сладко, прождал Илья у дороги.
     И вот, когда увидал, что выехала из монастырских ворот синяя коляска, с
краснорукавным кучером Якимом и радостным голубым пятнышком, сошел  с дороги
и схоронился в кусты  орешника на опушке. Через просветик  жадно следил, как
вползала  коляска  по  сыпучему  косогору,  как  полулежала  на подушках его
молодая госпожа, глядела в  небо. Жадно глядел Илья  на  нее, бесценную свою
радость,  и лобызал глазами. Тихо проползала коляска песками, совсем близко.
Даже темную родинку видел Илья на шее,  даже полуопущенные выгнутые ресницы,
даже подымающиеся от дыхания на груди ленты  и детские  губки. Как божество,
провожал Илья взглядом  поскрипывающую по песку синюю  коляску, теряющуюся в
соснах.  Вышел на дорогу, смотрел на осыпающийся след на песке и слушал, как
постукивают на корнях колеса.
     XV
     Спать собирался Илья ложиться, нечего было делать,-- ночь темная. Пошел
дождь,  зашумело лесом.  Тут постучали  в  окошко; пришел  Спирька  Быстрый,
сказал, что требует к себе барин. Всколыхнуло Илью -- обрадовало и испугало.
     Сидели  господа  в  спальной,   у  камина,  грелись.  Полыхала  Львиная
Пасть-морда сосновыми дровами. Красным  огнем полыхали стены, и розовая была
широкая пышная постель под  атласным покровом. Пушистый красный ковер увидал
Илья, букетами,  старинный, самый  тот, что был при  цыганке. Остановился  у
дверей, в коридоре, постеснялся войти. Но барин позвал его из коридора:
     -- Только оботри ноги!
     Вошел Илья и остановился у двери. Барин сидел в глубоком кожаном кресле
и  похрустывал  белою  кочерыжкой: лежали они грудкой на тарелке. А  госпожа
лежала  на покатом бархатном кресле  и грела ноги.  Красные, золотом вышитые
шлепанки-туфли сперва  увидал  Илья  в  ярком свете, на стеганой  подставке.
Потом увидал  тонкие розовые  чулочки  и бело-золотистый, словно  из  парчи,
халатик в лентах; потом розовые  тонкие руки в коленях, пышные косы, кинутые
на грудь,  и  лицо.  Устало смотрела она в огонь  -- дремала. Сон прекрасный
видел Илья, сказочную царевну.
     Молча поклонился Илья к камину. Сказал барин:
     --Вот что, Илья... Слышал я, что думаешь откупаться?
     Хотел было Илья сказать, но барин показал пальцем -- слушай.
     --  Сам понимаю, что  тебе трудно. Какая у меня тебе работа? И потом...
барыня за тебя просила...
     Молча,  чтобы  не  дрожал голос,  поклонился  Илья,  почувствовал,  как
накипают слезы. Неотрывно смотрел на  тихое бледно розовеющее  лицо,  как  у
спящей.  И вот дрогнули темные ресницы и поднялись.  Новые глаза,  темные от
огня, взглянули на Илью, коснулись его нежно и опять закрылись.
     -- Вольную  ты получишь. Видела барыня сегодня в монастыре твою работу,
Георгия Победоносца... Понравилось ей. Говорит, лицо необыкновенное...
     Неотрывно смотрел Илья на  светлую госпожу свою. Все так же она лежала,
и от полыхающего огня словно вздрагивали ее ресницы. А как сказал барин, что
лицо необыкновенное, опять увидал  Илья:  поднялись ресницы  и  она смотрит.
Радостно-благодарящий был этот взгляд, ласкающий и теплый. Похолодел и замер
Илья и опустил глаза на огонь.
     А она сказала:
     -- Вы, Илья, удивительно пишете. И вот у меня к вам просьба...
     Вздрогнул Илья от ее голоса, но сказал барин:
     -- Просьба не просьба,  а...  постарайся  напоследок... Барыня  желает,
чтобы написал ты ее портрет... Можешь?
     Сразу не мог ответить Илья, но собрал силы и сказал чуть слышно:
     -- Постараюсь...
     Сам слышал -- будто не его голос. Посмотрел барин на Илью:
     --Так вот. Можешь?
     И она сказала:
     --Видите, Илья... Я хочу, чтобы...
     Но ее перебил барин:
     -- Так вот. Можешь?
     В  жар  кинуло Илью,  что перебил  барин. Стояло  в комнате живое,  ее,
слово: "Я хочу, чтобы..." Чего она хотела?! И сказал Илья твердо:
     -- Могу.
     И посмотрел на нее свободно, как недавно, в парке. Упали путы с души, и
почувствовал он себя вольным и сильным. Спросил смело:
     --Завтра начать можно?
     Порешили на завтра. Сказал Илья:
     -- Буду писать в банкетной, на полном свете.
     Взглянул на нее и еще смелее сказал:
     -- У госпожи бледное лицо. Для жизни лица  лучше темное одеяние, черное
или морского тона... Ее лицо осветилось, и она сказала:
     -- Я так и хотела.
     И удивился Илья -- вмиг она стала совсем другая, еще прекрасней.
     Нашел Илья силу  принять великое испытание.  Шел под дождем на скотный,
нес ее светлый взгляд и повторял в дрожи, ломая пальцы:
     -- Напишу тебя, не бывшая никогда! И будешь!
     XVI
     С того часу начались  для  Ильи сладостные  мучения,  светло  опаляющие
душу.
     Всю  ночь не  смыкал он глаз. В  трепете и  томлении ходил он в  тесной
своей  клетушке и  то становился к углу перед иконкой,  старой, черной,  без
лика,  после отца  оставшейся, и  сжимал руки; то  смотрел  в  темные стены,
отыскивая  что-то далекое, чему и имени не  было, но что было; то  торопливо
промывал  кисти, готовил краски  и отчищал  палитру.  Вынул надежный  холст,
ватиканский, верный, и закрепил на подрамник. И то обнимал его страх темный,
то радость безмерная замирала в сердце.
     Только  перед   рассветом  забылся  он  в  чутком   сне  и  вскочил  на
постукиванье в окошко. Но не было никого за окошком: дождь стучался. Сердито
глядел Илья на  небо -- тучи-тучи. Но  к утру подуло ветром,  и сплыли тучи.
Пошел Илья в дом при солнце.
     Бледный,  с горячими глазами, дрожащими руками, готовился Илья к работе
в  банкетной зале.  Боялся ев  увидеть.  Но напрасна была его тревога. Вышла
молодая госпожа и сказала приветно:
     -- Здравствуйте, милый Илья. Что с вами? не больны вы?..
     Поклонился  Илья, сказал невнятно  и начал свою  работу. Взглядом одним
окинул милое черное  платье, стыдливые худенькие плечи  и будто утончившееся
со вчерашнего дня лицо с тенями. Новое сияние  глаз увидал  Илья, как сияние
моря в ветре,-- сияние тихой грусти. Подумал:
     другие глаза стали.  И  стали они другие, когда стал  бросать  углем,--
менялись: радостные они были. Она спросила:
     -- Надо сидеть покойно?
     Но не слыхал Илья слов, и она спросила еще. Он ответил:
     -- Нет, пожалуйста, говорите...
     Дрожал его голос и рука с углем. Теперь он  неотрывно глядел в лицо ее,
вырванное из жизни и отданное  ему -- ему только. Теперь он пил неустанно из
ее  менявшихся глаз, первых глаз, которые так сияли. Тысячи глаз видел он на
полотнах по галереям, любовно взятых у жизни,  но  таких не было ни у  одной
Мадонны.  Необъятность  видел Илья в  темнеющей  глубине их --  необъятность
святого света. Не мог  он назвать, что видел. Радость? Но и  печаль, светлую
грусть  в них чуял Илья,  и  была эта грусть прекрасна. Небывающую  красоту,
все, что должно бы быть и осветить жизнь и чего не было в жизни, видел Илья.
     Пришел барин, сказал: довольно, пора обедать.
     День за днем потянулась эта радостно опаляющая душу пытка.  Не  жил эти
дни  Илья, не  прикасался  к  пище,  и  только  кусок  хлеба  и кружка  воды
поддерживали  его  силы.  Она приходила  к  нему в коротком  тревожном  сне,
меняющаяся:
     то  в  пурпуре  великомученицы  Варвары,  то  в  светлой одежде  святой
Цецилии,  то  в  одеянии  Рубенсовой   Мадонны.  Приникала  к  нему  во  сне
полуобнаженная,  в  пышных  тканях  прекрасной венецианки,  то манила его  в
аллеях, то лежала раскинутой на греховном  ложе. В сладострастной истоме пил
Илья ее любовь по  ночам --  бесплотную, и приходил к ней, не смея взглянуть
на чистую.
     Спрашивала она с тревогой:
     --Милый Илья, что с вами? вы устали?
     Говорил Илья с болью -- за ее тревогу:
     -- Я здоров, что вы...
     Он  уже  не  смотрел  на  менявшееся  лицо ее. Знал его,  новое  и  ее,
созданное ночами.
     Спрашивала она  -- он вздрагивал от ее голоса.  Говорил -- и не помнил.
Отвечал -- и не понимал.
     Но бывали  минуты, когда он складывал перед нею руки и смотрел, забывая
все. Бывали еще мгновения, когда обнимал он ее всю взглядом,  прорвавшеюся в
глаза страстью.  Она  отводила  взгляд,  прятала шею и  собирала  плечи.  Он
приходил в себя и бросал работу.
     Ночью безумствовал  Илья в своей клетушке. Он молитвенно складывал руки
перед  ее -- новым -- ликом, падал перед  ним на колени и  ласкал словами. А
только вливалось утро -- вкладывал новое, озарившее его ночью.
     Был это  лик нездешний. Не холст взял Илья, а, озаренный опаляющей душу
силой, взял  заготовленную для  церковной  работы доску. Иной смотрела  она,
радость неиспиваемая, претворенная его  мукой.  Защитой  светлой явилась она
ему, оплотом  от покорявшей его плотской силы. Девственно  чистой  рождалась
она в ночах -- святая.
     Все, что когда-то узнал Илья: радости и  страдания,  земля и небо и что
на них;  жизнь  в потемках и та,  далекая, за  морями; все, что вливалось  в
душу,-- творило в Илье этот второй образ.
     Силой,  что дали  Илье зарницы бога,  небывающие  глаза  -- в  полнеба;
озаряющие  зарницы, что открылись  ему в  тиши  рассвета и радостно  опалили
душу:  силой этой творился ее неземной  облик.  Небо,  земля и  море,  тоска
ночная и боли жизни, все, чем жил он,-- все влил Илья в этот чудесный облик.
Стояло в глазах -- и не могло излиться. Огромное было в глазах, как безмерна
самая короткая жизнь даже незаметного человека.
     Две их было: в черном платье, с  ее лицом и радостно плещущими глазами,
трепетная и желанная,-- и другая, которая умереть не может.
     И вот на двадцатый день кончил Илья работу. Сказал госпоже своей:
     --Вот, кончена моя работа...
     И ему стало больно.
     А она, радостная, сложила по-детски руки, смотрела и говорила:
     --Какая прекрасная... я ли это?!
     Не было барина -- уехал на охоту. Илья стал собирать кисти.
     Она сказала:
     -- Илья... это вы сделали для меня, я знаю. Я хотела иметь вашу работу.
Она сохранит меня для моего ребенка...
     И тут увидал Илья, как  ее  глаза потемнели  скорбью и горько сложились
губы. Словами сказал:
     --Сладко было мне писать ваш образ!
     А взглядом сказал другое. Робко взглянула она. Этот взгляд принял  Илья
в награду.
     XVII
     Вернулся барин с охоты -- а говорили, что и с "полотнянки",--  выполнил
обещание. Получил Илья волю по законной бумаге. Спрашивали Илью дворовые:
     --Куда же ты определишь себя, Илья?
     И  удивлялись,  что  не  думает Илья  ехать  на  вольную  работу.  Иные
говорили:
     --Тепло ему сидеть на нашей шее!
     Говорил им Каплюга:
     -- Дураки вы, дубье! Да вам  его чтить как надо! Взял, один, такой труд
на себя, расписал вам церкву! Два года почитай работал!  А  вы: тепло ему на
пашей шее!
     Не  хотел Илья никуда ехать. Осень -- куда  поедешь! Пошел  к барину --
спасибо,  сказал, за волю. Попросил, не разрешит ли пока до весны  остаться.
Разрешил барин:
     --Живи, Илья, хоть до смерти! Это твое право.
     Подивился  Илья:  стал  ему  носить  Спирька  Быстрый  барское кушанье.
Спросил Спирьку:
     --Скажи, кто приказал тебе кушанье мне носить?
     Ухмыльнулся Спирька:
     --А барыня так наказала.
     Помялся-потоптался и прибавил:
     --  А  барин  опять  к  девкам своим  уехал.  Барыня-то,  никак, больно
скучает...
     Сладко  заныло  сердце Ильи.  Пошел в  парк, бродил по шумящим листьям,
смотрел  к сквозившему  через  облетевшие кусты дому. Неделю все ходил, ждал
встретить. Шли дожди.  Плохо стало Илье: надорвала ли его  сжигающая работа,
или пришел давно подбиравшийся недуг,-- слабеть стал Илья, и не оставлял его
кашель. А раз принес обед Спирька, смотрит -- сидит Илья перед жаркой печкой
в тулупе. Сказал Илья:
     -- Съешь за меня, Спиря...
     А наутро забелело за  окнами: выпал снежок  в морозце. Обрадовался Илья
зиме: приносит зима здоровье. Стал он  прибирать в комнатке и слышит: стучат
каблучки на порожке. Заглянул Илья к окошку -- и схватился за сердце:
     она, молодая госпожа его,  стояла на крылечке в белой шубке, в белой на
голове шелковой шали, новая.
     -- Вот и пришла к вам в гости, Илья! -- сказала  она, озаряя глазами.--
Вы заболели?.. Пришла поблагодарить вас за работу... забыла.
     И она, ласковая, протянула  ему руку. Закружилось и  потемнело у Ильи в
глазах, схватил он маленькую  ее руку,  жадно припал губами, пал  перед нею,
своей царицей, на колени, осыпал  безумными  поцелуями  ее заснеженные ноги,
плакал...
     Она смотрела  на  Илью в страхе и не отнимала руку. Вспоминал Илья, что
страх был в глазах ее, и нежность, и боль непередаваемая, и еще, что он  так
и не назвал словом. Шептала она в страхе:
     -- Что вы... милый... встаньте...
     Но он  обнял  ее тонкие колени  и называл --  не помнил.  И увидал Илья
новое  лицо:  огнем  вспыхнуло бледное  лицо  ее, и пробежало  синим огнем в
глазах; и  губы  ее  помнил, ее  новый  рот, потерявший девственные черты  и
жаркий.
     Только один миг было. Твердо взглянула она и сказала твердо:
     -- Илья, не надо.
     И  торопливо  вышла.  Видел  Илья  слезы  в  ее  глазах.  Был этот день
последним счастливым днем его жизни -- самым ярким.
     Стал Илья доживать дни свои: немного  их оставалось.  Лежал от слабости
днями и вспоминал  трудную жизнь свою. И подумал:  "Мне жить недолго;  пусть
она, светлая  госпожа моя, узнает про жизнь мою и про  мою любовь все". Взял
тетрадь и начал писать о своей жизни.
     К весне услыхал Илья, что родилась у барыни дочь, а барин другую неделю
пропадает на охоте. Пришла навестить тетка Агафья и сказала Илье, что барыня
с полгода будто не живет с барином,  "не спит, сказать прямо", а перебралась
в дедовскую половину. Узнал  и еще Илья, будто застала барыня свою горничную
Анюту с барином в спальной.
     Понял тогда Илья многое, и скорбью залило душу его.  А через два дня --
поразило его как громом: барыня скончалась.
     Он  едва  мог ходить, но собрал силы  и пришел проститься. Новую увидал
Илья светлую госпожу свою,  прекраснейшую во сне последнем. Дал, как  и все,
последнее целование.
     После  погребения  праха  новопреставленной  Анастасии  пришел  Илья  к
барину, сказал:
     -- Хочу расписать усыпальницу.
     Уныло взглянул на него барин и сказал уныло:
     -- Да, плохо, Илья, вышло. И ты захирел... Ну, пиши...
     Две недели работал Илья в холодном и