дар речи, он пробормотал:
   - Убирайтесь.., убирайтесь оба... Убирайтесь сейчас же!
   Лимузен стоял в углу, точно прилипнув к стене, ничего  не  понимая  -
так он был озадачен, боясь пошевелить пальцем - так  он  был  перепуган.
Анриетта,  растрепанная,  в  расстегнутом  лифе,  с  обнаженной  грудью,
оперлась обеими руками на  столик,  вытянула  шею,  насторожившись,  как
зверь, готовый к прыжку.
   Паран повторил громче:
   - Сейчас же убирайтесь вон... Сейчас же!  Видя,  что  первая  вспышка
улеглась, жена осмелела. выпрямилась,  шагнула  к  нему  и  сказала  уже
наглым тоном:
   - Ошалел ты, что ли?.. Какая муха тебя укусила?.. Что за  безобразная
выходка?..
   Он обернулся к ней, поднял кулак,  чтобы  ее  ударить,  и  выкрикнул,
заикаясь:
   - О.., о.., это.., это.., уж слишком! Я.., я. ,  я..,  все  слышал..,
все.., все!.. Понимаешь?.. Все! Подлая!..  Подлая!..  Оба  вы  подлые!..
Убирайтесь!.. Оба.., сейчас же!.. Убью!.. Убирайтесь!..
   Она поняла, что все кончено, что он знает, что ей  не  вывернуться  и
надо покориться. К ней вернулась ее  обычная  наглость,  а  ненависть  к
мужу, дошедшая теперь до предела,  подстрекала  ее  к  дерзким  выпадам,
вызывала желание держать себя вызывающе, бравировать своим положением.
   Она сказала звонким голосом:
   - Идемте, Лимузен! Раз  меня  гонят,  пойду  к  вам.  Но  Лимузен  не
тронулся с места. Паран в новом порыве гнева закричал:
   - Да убирайтесь же!.. Убирайтесь! Подлые!.. Не то... Не то...
   Он схватил стул и стал вертеть им над головой. Тогда Анриетта  быстро
перебежала гостиную, взяла любовника под руку, оторвала его от стены,  к
которой он будто прирос, и потащила к двери, повторяя:
   - Идемте, мой дорогой, идемте... Вы же видите, что это сумасшедший...
Идемте!..
   Уже выходя, она оглянулась  на  мужа,  придумывая,  как  бы  еще  ему
досадить, прежде чем покинуть его дом, что бы еще изобрести  такое,  что
ранило бы его в  самое  сердце.  И  вдруг  ей  пришла  мысль,  ядовитая,
смертоносная мысль, порожденная женским коварством.
   Она сказала решительным тоном:
   - Я хочу забрать моего ребенка. Ошеломленный Паран пролепетал:
   - Твоего.., твоего.., ребенка? Ты смеешь говорить о твоем  ребенке?..
Ты смеешь.., смеешь требовать твоего ребенка.., после.., после  всего...
О, о, это уж слишком! Ты смеешь? Убирайся вон, мерзавка! Убирайся вон!..
   Она подошла к  нему  вплотную,  улыбаясь,  чувствуя  себя  уже  почти
отомщенной, и прямо в лицо ему вызывающе крикнула:
   - Я хочу забрать моего ребенка.., и ты не имеешь права  не  дать  мне
его, потому что он не  от  тебя...  Понимаешь,  понимаешь?..  Он  не  от
тебя... Он от Лимузена.
   Паран в отчаянии выкрикнул:
   - Лжешь... Лжешь... Подлая! Но она не унималась:
   - Дурак! Все это знают, один ты не знаешь. Говорю тебе: вот его отец.
Достаточно посмотреть...
   Паран, шатаясь, отступал перед ней. Потом  вдруг  оглянулся,  схватил
свечу и бросился в соседнюю комнату.
   Воротился он почти тут же, неся на руках Жоржа, завернутого в одеяло.
Внезапно разбуженный ребенок испугался и плакал.  Паран  бросил  его  на
руки жене и, не прибавив  ни  слова,  грубо  вытолкал  ее  за  дверь  на
лестницу, где - из осторожности - ее дожидался Лимузен.
   Затем он закрыл дверь, повернул два раза  ключ  в  замке  и  задвинул
засов. Едва успев войти в гостиную, он тяжело рухнул на пол.
 
Глава 2 
 
   Паран стал жить один, совсем один. Первое время после разрыва новизна
одинокого существования отвлекала его от дум. Он снова зажил холостяком,
вернулся к прежним привычкам, фланировал по улицам, обедал в  ресторане.
Желая избежать скандала, он выплачивал жене через нотариуса определенную
сумму. Но мало-помалу воспоминание  о  ребенке  стало  его  преследовать
Часто по вечерам, когда он сидел дома один, ему  вдруг  чудилось,  будто
Жорж зовет его: “Папа”. Сердце у него начинало  усиленно  биться,  и  он
спешил открыть дверь на лестницу и поглядеть: уж не  вернулся  ли  домой
его мальчик? Ведь мог же  он  вернуться,  как  возвращаются  собаки  или
голуби. Почему не быть инстинкту у ребенка, раз он есть у животных?
   Убедившись в своей ошибке, он снова усаживался в  кресло  и  думал  о
сыне. Он думал о нем часами, думал  целыми  днями.  Тоска  его  была  не
только душевной,  это  была,  пожалуй,  даже  больше  тоска  физическая,
чувственная, нервная потребность целовать сына, обнимать,  тискать  его,
сажать к себе на колени, возиться с ним, подбрасывать его к потолку.  Он
томился жгучими воспоминаниями  о  былых  радостях.  Он  ощущал  детские
ручонки вокруг своей шеи,  губки,  чмокающие  его  в  бороду,  волосики,
щекочущие щеку. Жажда этих исчезнувших сладостных  ласк,  жажда  ощутить
губами мягкую, теплую и нежную кожу сводила  его  с  ума,  как  тоска  о
любимой женщине, ушедшей к другому.
   На улице он вдруг вспоминал, что его  сын,  его  бутуз  Жорж  мог  бы
сейчас быть с ним, семенить рядом детскими своими ножонками, как прежде,
когда они ходили гулять, и он принимался плакать. Он  возвращался  домой
и, закрыв лицо руками, рыдал до вечера.
   Двадцать раз, сто раз на дню задавал себе Паран все  тот  же  вопрос:
чей сын Жорж, его или не его? Думы об этом обступали его главным образом
по ночам. Как только он ложился в постель, он начинал выстраивать тот же
ряд безнадежных доводов.
   Вначале, после ухода жены, он уже не сомневался: конечно, ребенок  не
его, а Лимузена. Потом его уверенность была поколеблена. Слова Анриетты,
разумеется, не имели  никакой  цены.  Она  хотела  сделать  ему  больно,
довести его до отчаяния. Здраво обсуждая все доводы “за” и “против”,  он
приходил к выводу,  что  она  могла  и  солгать.  Один  только  Лимузен,
пожалуй, сказал бы правду. Но как узнать, как спросить его, как склонить
к признанию?
   Иногда Паран вскакивал среди ночи, твердо решив  сейчас  же  пойти  к
Лимузену, умолить его, дать ему все, чего тот  ни  пожелает,  только  бы
положить конец ужасным мукам.  Потом  снова  укладывался  в  постель,  в
полном отчаянии от мысли, что любовник тоже, верно,  будет  лгать.  Даже
обязательно будет лгать, чтобы настоящий отец не мог взять к себе  сына.
Что же оставалось делать? Ничего! И он упрекал себя в том,  что  ускорил
события, что не  подумал  обо  всем,  не  запасся  терпением,  не  сумел
выждать, притворяться месяц-другой и во всем удостовериться собственными
глазами.  Надо  было  прикинуться,  будто  ничего  не  подозреваешь,   и
предоставить им возможность понемногу выдать себя.  Достаточно  было  бы
посмотреть, как Лимузен целует мальчика, чтоб догадаться, чтобы  понять.
Друг не целует так, как отец. Он мог бы подглядеть за  ними  в  щелочку!
Как ему это не пришло в голову? Если Лимузен,  оставшись  с  Жоржем,  не
схватил бы мальчика, не сжал в объятиях, не покрыл страстными поцелуями,
а равнодушно смотрел бы,  как  тот  играет,  все  сомнения  исчезли  бы:
значит, он не отец, не считает, не чувствует себя отцом.
   Тогда он, Паран, выгнал бы мать, но сохранил сына и был бы  счастлив,
вполне счастлив.
   Он  ворочался  в  постели,  обливаясь  потом,   мучительно   стараясь
припомнить, как держал себя Лимузен с мальчиком. Но  он  ничего  не  мог
восстановить в памяти, абсолютно ничего: ни  подозрительного  жеста,  ни
взгляда, ни слова, ни  ласки.  Да  и  мать  тоже  совсем  не  занималась
ребенком. Будь он от любовника, верно, она любила бы его сильнее.
   Значит, его разлучили с сыном из мести, из жестокости, чтобы наказать
за то, что он их поймал.
   И он собирался чуть свет обратиться к властям  и  потребовать,  чтобы
ему вернули его Жоржа.
   Но  как  только  он  принимал  такое  решение,  им  снова  овладевала
уверенность в  обратном.  Раз  Лимузен  с  первого  дня  был  любовником
Анриетты, любовником, любимым ею, значит, она  отдавалась  ему  с  таким
порывом, с таким самозабвением, с такой страстью, что  неизбежно  должна
была стать матерью. Ведь при  той  холодной  сдержанности,  которую  она
вносила в супружеские отношения с ним, Параном, она вряд ли могла зачать
от него ребенка!
   Тогда, стало быть,  он  вытребует,  будет  держать  при  себе,  будет
растить и холить чужого ребенка.  Всякий  раз,  когда  он  посмотрит  на
мальчика, поцелует, услышит, как тот лепечет “папа”,  его  будет  точить
мысль:
   "Он не мой сын”. И самому обречь себя на эту ежедневную пытку, на эти
вечные муки? Нет, лучше остаться  в  одиночестве,  жить  в  одиночестве,
состариться в одиночестве и умереть в одиночестве.
   Каждый день, каждую ночь одолевали его все те же жестокие сомнения  и
страдания, от которых не было ни отдыха, ни спасения. Особенно  опасался
он наступающей темноты, печальных сумерек. Тогда на  сердце  его  дождем
падала тоска, он знал, что  вместе  с  мраком  нахлынет  на  него  волна
отчаяния,  затопит,  лишит  разума.  Он  страшился  своих  мыслей,   как
страшатся злоумышленника, он бежал от них,  словно  затравленный  зверь.
Особенно опасался он своей пустой квартиры, такой темной, такой  жуткой,
и безлюдных улиц, где горят редкие газовые фонари и где, заслышав издали
одинокого прохожего, пугаешься его, как бродяги, и  невольно  замедляешь
или ускоряешь шаг, смотря по тому, идет ли он навстречу или,  следом  за
тобой.
   И Паран, сам того не замечая, не отдавая себе отчета,  сворачивал  на
большие улицы, освещенные  и  многолюдные.  Свет  и  толпа  манили  его,
занимали, помогали ему рассеяться.  Затем,  когда  он  уставал  бродить,
толкаться в людском водовороте, и  видел,  как  понемногу  редеет  поток
прохожих, как на тротуарах становится свободнее,  боязнь  одиночества  и
тишины загоняла его в какое-нибудь большое, ярко  освещенное  кафе,  где
всегда полно народа. Он шел туда, как мухи летят на  огонь,  садился  за
круглый столик и заказывал  кружку  пива.  Он  медленно  потягивал  его,
огорчаясь каждый раз, как вставал и уходил  кто-нибудь  из  посетителей.
Ему хотелось взять  его  за  рукав,  удержать,  попросить  посидеть  еще
немного, до того боялся он минуты, когда гарсон, подойдя к нему, сердито
скажет: “Пора, сударь, уже закрываем”!
   И каждый вечер он уходил последним. Он видел, как  сдвигают  столики,
как гасят один за другим газовые рожки, за исключением двух  -  над  его
столиком и над стойкой. Он с тоской следил, как кассирша пересчитывает и
запирает в ящик дневную выручку, и уходил, подгоняемый шепотом прислуги:
“К месту он прирос, что ли? Будто ему и переночевать негде!"
   Очутившись один, на темной улице, он сейчас же вспоминал  о  Жорже  и
снова ломал себе голову, думал и передумывал, отец он ему или нет.
   Понемногу  он  обжился  в  пивной,  где,  постоянно  толкаясь   среди
завсегдатаев, привыкаешь  к  их  безмолвному  присутствию,  где  плотный
табачный дым усмиряет тревоги, где  от  густого  пива  тяжелеет  мозг  и
успокаивается сердце.
   Он, можно сказать, поселился там.  Шел  туда  с  самого  утра,  чтобы
поскорее очутиться на людях, чтобы  было  на  ком  остановить  взгляд  и
мысль. Затем, обленившись и тяготясь лишней ходьбой,  он  и  столоваться
начал там. В полдень стучал блюдцем  по  мраморному  столику,  и  гарсон
быстро приносил тарелку, стакан, салфетку и дежурное блюдо  на  завтрак.
Кончив есть, он медленно пил кофе, глядя  на  графинчик  со  спиртным  и
предвкушая часок полного забвения. Сначала он чуть  пригубливал  коньяк,
как бы желая только отведать  его,  смакуя  приятную  жидкость  кончиком
языка. Потом, запрокинув голову, по капле цедил коньяк в  рот,  медленно
ополаскивая крепким напитком небо, десны, всю  слизистую  оболочку,  что
вызывало слюну. С благоговейной сосредоточенностью  глотал  он  напиток,
разбавленный слюной, чувствуя, как жгучая влага  течет  по  пищеводу  до
самого желудка.
   После еды он в  течение  часа  выпивал  три-четыре  рюмки,  потягивая
коньяк маленькими глоточками, и постепенно впадал в дремотное состояние.
Голова клонилась к животу, глаза слипались, и он  засыпал.  Очнувшись  в
середине дня, он сейчас же протягивал руку к  кружке  с  пивом,  которую
гарсон ставил на столик, пока он спал. Выпив, он приподнимался с красной
бархатной скамейки, подтягивал брюки, одергивал  жилет,  чтобы  прикрыть
выглянувшую  белую  полоску   сорочки,   отряхивал   воротник   пиджака,
вытаскивал из рукавов манжеты и снова принимался за изучение газет,  уже
прочитанных утром. Он опять читал их от первой до последней  строки,  не
пропуская реклам, спроса  и  предложения  труда,  объявлений,  биржевого
бюллетеня и репертуара театров.
   От четырех до шести он шел погулять по бульварам, “проветриться”, как
он говорил; затем опять возвращался на свое место,  которое  сохранялось
за ним, и заказывал абсент.
   Он беседовал с завсегдатаями пивной,  с  которыми  познакомился.  Они
обсуждали новости дня, происшествия, политические события. В  пивной  он
досиживал до обеда. Вечер проходил так же, как и  день,  -  до  закрытия
пивной. Это была для него самая ужасная минута. Волей-неволей надо  было
возвращаться в  темноту,  в  пустую  спальню,  где  гнездились  страшные
воспоминания, мучительные мысли и тревоги. Со  старыми  друзьями  он  не
видался, не видался и с родными,  не  видался  ни  с  кем,  кто  мог  бы
напомнить ему прежнюю жизнь.
   Квартира стала для него адом, и он снял комнату в хорошей  гостинице,
прекрасную комнату в бельэтаже, чтобы можно было  глядеть  на  прохожих.
Здесь, в этом большом общем жилище, он был не одинок; он чувствовал, что
вокруг копошатся люди, слышал голоса за стеной; если  же  постланная  на
ночь постель и догорающий  камин  опять  нагоняли  на  него  мучительную
тоску, он выходил в  широкий  коридор  и,  словно  часовой,  шагал  мимо
закрытых дверей, с грустью посматривая на  ботинки,  -  две  пары  перед
каждой дверью, - на  изящные  дамские  ботинки,  прильнувшие  к  тяжелым
мужским; и он думал, что все эти люди, верно, счастливы и  сладко  спят,
рядышком или обнявшись, в жаркой постели.
   Так прошло пять лет, пять хмурых лет, без  всяких  событий,  если  не
считать случайной любви, купленной на два часа за два луидора.
   И вот как-то, когда он  совершал  свою  обычную  прогулку  от  церкви
Магдалины до улицы Друо,  он  вдруг  заметил  женщину,  походка  которой
чем-то поразила его. С ней были высокий мужчина и ребенок. Все трое  шли
впереди него. Он задавал себе вопрос: “Где же я  видел  этих  людей?”  И
вдруг по движению руки он узнал ее:  это  была  его  жена,  его  жена  с
Лимузеном и его сыном, его маленьким Жоржем.
   Он еле переводил дух - так сильно билось у  него  сердце;  но  он  не
остановился, ему хотелось взглянуть на них, и он пошел следом. Казалось,
это была семья, добропорядочная буржуазная семья. Анриетта шла под  руку
с Полем и тихо что-то говорила, временами  посматривая  на  него.  Тогда
Парану был виден ее профиль. Он узнавал изящные черты ее лица,  движение
губ, улыбку, ласковый взгляд. Но особенно волновал его ребенок. Какой он
большой, крепкий! Парану не видно было лица,  он  видел  только  длинные
белокурые волосы, локонами падающие на шею.  Этот  высокий  мальчуган  с
голыми икрами, этот маленький мужчина, шагавший рядом с матерью, - Жорж!
   Они остановились перед магазином, и он вдруг увидел всех троих разом.
Лимузен  поседел,  постарел,  похудел;  жена,   наоборот,   расцвела   и
раздобрела; Жоржа нельзя было узнать - так он изменился!
   Они пошли дальше. Паран снова двинулся следом. Потом быстро  перегнал
их, вернулся и посмотрел вблизи, прямо им в лицо. Проходя мимо мальчика,
он вдруг ощутил желание, безумное желание схватить его на руки и унести.
Будто случайно, он задел его. Мальчуган обернулся и недовольно  взглянул
на  неловкого  прохожего.  И  Паран  убежал,  пораженный,  преследуемый,
раненный этим взглядом. Он убежал, точно вор, в невероятном страхе,  как
бы жена и ее любовник не увидели и не узнали его. Не передохнув, добежал
он до своей пивной и, запыхавшись, упал на стул.
   В этот вечер он выпил три рюмки абсента. Четыре месяца не заживала  в
его сердце рана от этой встречи. Каждую ночь они снились ему  все  трое:
отец, мать и сын, счастливые, спокойные, гуляющие по бульвару перед тем,
как идти обедать домой. Эта новая картина заслонила прежнюю. Теперь  это
было что-то иное, иное видение, а с ним и иная боль. Жорж,  его  сыночек
Жорж, которого он так любил, так лелеял  когда-то,  исчез  в  далеком  и
навсегда ушедшем прошлом. Он видел нового Жоржа,  будто  брата  первого,
мальчика с голыми икрами, который не знал его, Парана! Он ужасно страдал
от этой мысли. Любовь мальчика  умерла;  связь  между  ними  оборвалась;
ребенок, увидя его, не протянул к нему рук, а даже сердито покосился  на
него.
   Но мало-помалу сердце Парана снова успокоилось; душевные муки утихли.
Картина, представшая  его  глазам,  преследовавшая  его  целыми  ночами,
потускнела, стала возникать реже. Он опять зажил как многие, как все  те
бездельники, что пьют пиво за мраморными столиками и до дыр  просиживают
брюки на скамейках, обитых потертым бархатом.
   Он состарился в дыму трубок, облысел под светом газовых рожков,  стал
почитать за событие ванну раз в неделю, стрижку волос два раза в  месяц,
покупку нового костюма или шляпы. Если он приходил в свою пивную в новой
шляпе, то раньше, чем сесть за столик, долго разглядывал себя в зеркало,
надевал и снимал ее несколько раз подряд, примерял на все лады, а  потом
спрашивал свою приятельницу-буфетчицу, которая с интересом  смотрела  на
него: “Как по-вашему, шляпа мне к лицу?"
   Два-три раза в год он бывал в театре, а летом проводил иногда вечер в
кафешантане на Елисейских полях. Неделями потом звучали у  него  в  ушах
мотивы, вынесенные оттуда, и, сидя за кружкой пива, он даже напевал  их,
отбивая такт ногой.
   Шли годы - медленные, однообразные и короткие, потому что  они  ничем
не были заполнены.
   Он не чувствовал, как они скользят мимо. Он подвигался к  смерти,  не
суетясь, не волнуясь, сидя  за  столиком  в  пивной,  и  только  большое
зеркало, к которому прислонялась его  лысеющая  с  каждым  днем  голова,
отмечало работу времени, проносящегося, убегающего,  пожирающего  людей,
жалких людей.
   О тягостной драме, разбившей его жизнь, думал он теперь редко, - ведь
с тога страшного вечера прошло двадцать лет.
   Но существование, которое он сам себе создал после  этого,  подорвало
его здоровье, ослабило, истощило его, и хозяин пивной - шестой по  счету
с тех пор, как он  стал  там  завсегдатаем,  -  частенько  убеждал  его:
“Хорошо бы вам встряхнуться, господин Паран, подышать  свежим  воздухом,
съездить за город; право, за последние месяцы вас узнать нельзя”.
   И когда посетитель уходил,  хозяин  делился  своими  соображениями  с
кассиршей: “Бедный господин Паран! Плохо его дело. Вредно  для  здоровья
вечно сидеть в Париже. Посоветуйте ему съездить разок-другой в  деревню,
покушать рыбы, вас  он  послушается.  Скоро  лето,  это  ему  на  пользу
пойдет”.
   И кассирша, благоволившая  к  постоянному  клиенту  и  жалевшая  его,
каждый день твердила Парану: “Послушайте,  сударь,  выберитесь  подышать
свежим воздухом!
   Летом в деревне так хорошо! Ох, будь  моя  воля,  всю  бы  жизнь  там
провела!"
   И она делилась с ним своими грезами, поэтичными, незатейливыми, как у
всех бедных девушек, которые круглый год  безвыходно  сидят  в  лавке  и
наблюдают в окно шумную и показную  уличную  жизнь,  а  сами  мечтают  о
мирной, тихой сельской жизни, среди полей и деревьев, под ярким солнцем,
заливающим и луга, и леса, и прозрачные реки, и коров, лежащих на траве,
и  пестрые  цветы,  растущие  на  воле,  -  голубые,  красные,   желтые,
фиолетовые, лиловые, розовые, белые, такие милые,  такие  свежие,  такие
душистые полевые цветы, которые  срываешь  на  прогулке  и  собираешь  в
большие букеты.
   Ей доставляло удовольствие говорить с ним о  давнишней  своей  мечте,
неосуществленной и неосуществимой, а ему, одинокому старику,  ничег