ям прокатится громоподобный голос
Гаспара: “Вальдшнеп! Готов!"
   Но я-то хитер,  я  себе  на  уме.  Подстрелив  вальдшнепа,  я  кричу:
“Кролик!”. И бурно торжествую, когда за полуденным завтраком мы  достаем
дичь из наших охотничьих сумок.
   Итак, мы с дядюшкой Пико идем по  небольшому  лесу;  листья  медленно
опадают с  тихим,  непрестанным  шелестом,  с  сухим,  немного  грустным
шелестом, ибо они отжили свой век. Холодно, легкий  мороз,  белой  пылью
припудривший траву и коричневую землю пахотных полей, пощипывает  глаза,
нос, уши. Но в толстой бараньей шубе мне тепло. Солнце весело  светит  в
голубом небе,  оно  совсем  не  греет,  но  светит  весело.  Как  хорошо
охотиться в лесу свежим зимним утром!
   Вдруг коротко и звонко залаяла собака.  Это  Пиф.  Узнаю  его  тонкий
голос. Затем тишина. И снова отрывистый лай, потом еще и  еще  раз.  Паф
тоже принимается лаять. А что же Мустацр Но вот  и  он  подает  голос  -
кудахчет, как курица, которую  душат!  Они  подняли  кролика.  Внимание,
дядюшка Пико!
   Они  удаляются,  приближаются,  снова  расходятся,  возвращаются;  мы
следуем за ними во время  их  неожиданных  перебежек,  спешим  по  узким
тропам, напряженно прислушиваясь, держа палец на гашетке ружья.
   Собаки опять бегут по направлению к полю, мы  бежим  вслед  за  ними.
Внезапно какое-то серое пятно,  какая-то  тень  пересекает  тропинку.  Я
вскидываю ружье, стреляю. Легкий дымок рассеивается в голубом воздухе, и
я вижу на траве комок белого меха, который еще шевелится. Я ору что есть
мочи: “Кролик, кролик! Готов!”. И указываю на него  трем  собакам,  трем
мохнатым крокодилам, которые поздравляют меня, виляя хвостами, и тут  же
бросаются на поиски нового кролика.
   Дядюшка Пико подходит ко мне. Мусташ опять начинает  тявкать.  Фермер
говорит:
   - Верно, собаки зайца почуяли. Идемте на опушку.  Выйдя  из  леса,  я
вижу шагах в десяти глухонемого Гаргана, пастуха дядюшки Пико; он стоит,
завернувшись в широкий бурый плащ, в шерстяной шапке на голове  и  вяжет
чулок, по примеру всех наших пастухов. Я говорю ему, как принято:
   - Добрый день, друг!
   Гарган поднимает руку в знак приветствия; он хоть и не  слышал  меня,
но все понял по движению моих губ.
   Пятнадцать лет я знаю этого пастуха. Пятнадцать лет в осеннюю пору  я
неизменно вижу на краю или посреди поля его  застывшую  фигуру  и  руки,
неустанно вяжущие чулок.  Стадо  следует  за  ним,  точно  свора  собак,
послушное каждому его взгляду.
   Дядюшка Пико тронул меня за рукав.
   - Слыхали? Ведь пастух-то убил свою жену. Я был поражен:
   - Как, глухонемой? Гарган?
   - Да, прошлой зимой. Я расскажу вам об  этом.  Фермер  увлек  меня  в
заросли, ибо Гарган разбирал по губам хозяина все, что тот  говорил.  Он
отлично понимал Пико, и, глядя на него, как бы обретал слух; да и хозяин
разгадывал, словно колдун,  самую  сложную  пантомиму  немого,  малейшее
движение его рук, игру лица, выражение глаз.
   Вот та простая и мрачная история, достойная  фигурировать  в  рубрике
происшествий, какие случаются иной раз в деревне.
   Гарган был сыном мергельщика, рабочего, добывающего мергель -  белый,
мягкий камень,  который  легко  превращается  в  порошок  и  служит  для
удобрения полей. Глухонемой  от  рождения,  он  с  детства  пас  скот  у
придорожных канав.
   Потом его взял к себе отец нашего Пико, и Гарган стал пастухом у него
на ферме. Это был превосходный пастух, преданный, честный, который  умел
к тому же вправлять кости при вывихе, хотя никто его этому не учил.
   Когда Пико стал хозяином фермы, Гаргану минуло тридцать  лет,  но  на
вид ему можно было дать все сорок, Он был  высок,  худ  и  бородат,  как
библейский патриарх.
   Примерно в то же время умерла одна бедная женщина, местная  уроженка,
по имени Мартель, и оставила  сиротой  пятнадцатилетнюю  дочку,  которую
прозвали Капелькой по причине ее неумеренного пристрастия к спиртному.
   Дядюшка Пико приютил у  себя  и  эту  нищенку;  он  давал  ей  разную
несложную работу, за которую ничего не платил девочке, только кормил ее.
Спала она в риге, в хлеву или конюшне, иной раз на соломе,  а  то  и  на
навозе, словом,  где  придется,  -  ведь  таким,  как  она,  постели  не
полагается. Итак, она спала где  придется  и  с  кем  придется  -  то  с
конюхом, то с батраком. Но  вскоре  она  сошлась  с  глухонемым,  и  они
поселились вместе. Как поняли  друг  друга  эти  обездоленные?  Знал  ли
пастух женщин  до  своей  потаскушки?  Ведь  он  ни  с  кем  никогда  не
разговаривал. А, быть может, эта Ева-замарашка сама пришла в его повозку
или соблазнила его в придорожной канаве? Неизвестно. Только люди  вскоре
проведали, что они живут вместе, как муж и жена.
   Никто  этому  не  удивился.  А  Пико  счел  даже  эту  связь   вполне
естественной.
   Но об их союзе, не освященном церковью, услыхал кюре  и  разгневался.
Он обрушился с упреками на тетушку Пико, растревожил ее совесть, напугал
грозящей ей небесной карой. Как быть? Да очень просто  -  надо  поженить
их, свести в церковь и в мэрию. Ни у жениха, ни у невесты не было ровным
счетом ничего - ни целых штанов, ни юбчонки без заплат. Словом, ничто не
мешало удовлетворить требованиям закона и религии. Их окрутили  за  один
час у мэра и у священника, и люди решили, что все устроилось как  нельзя
лучше.
   Но скоро в деревне появилась новая забава - наставлять рога (простите
мне это гадкое слово!) несчастному Гаргану. До его  женитьбы  мало  кому
приходило в голову побаловаться с Капелькой, а теперь  каждый  добивался
этого, просто так, смеха ради. Все, кто  хотел,  пользовались  слабостью
Капельки к вину и, поднеся ей стаканчик, путались  с  ней  за  спиной  у
мужа. Эта история наделала столько шума в округе, что даже из  Годервиля
приезжали господа, падкие до такого зрелища.
   За пол-литра Капелька давала им представление  с  кем  угодно  и  где
угодно - во  рву,  под  забором,  а  в  каких-нибудь  ста  шагах  оттуда
виднелась фигура Гаргана: он стоял неподвижно  среди  блеющего  стада  и
вязал чулок. В кабаках собутыльники до колик в животе хохотали над  этой
историей; собравшись вечером у очага, мужчины только и  говорили  что  о
пастухе и его супруге, а встретившись где-нибудь на  дороге,  спрашивали
друг у друга:
   "Ну как, ты уже поднес капельку Капельке?” И каждый  понимал,  о  чем
идет речь.
   Пастух словно бы ничего не замечал. Но вот однажды Пуаро,  парень  из
Сасвиля, поманил жену Гаргана  за  стог  соломы,  показав  ей  непочатую
бутылку. Она мигом смекнула, в чем дело, и, смеясь, подбежала к нему; но
едва они занялись своим преступным делом, пастух обрушился на  них,  как
снег на голову. Пуаро удрал вприпрыжку, волоча за собой штаны, а  Гарган
со звериным рыком принялся душить жену.
   Прибежали люди, работавшие в поле, но было уже поздно: язык у женщины
почернел, глаза вылезли из орбит, из носу текла кровь. Она была мертва.
   Пастуха судили в Руане. Так как он был глухонемой,  переводчиком  ему
служил Пико. Подробности процесса очень забавляли  собравшуюся  публику.
Но у Пико была одна забота - добиться оправдания  пастуха,  и  он  ловко
взялся за его защиту.
   Прежде всего он рассказал  всю  историю  глухонемого  вплоть  до  его
женитьбы; затем,  дойдя  до  преступления,  сам  стал  задавать  вопросы
убийце. Все затаили дыхание.
   Пико спросил, медленно выговаривая слова:
   - Знал ли ты, что она тебя обманывает? И тут же мимикой пояснил  свой
вопрос.
   Подсудимый отрицательно покачал головой.
   - Ты лежал в стогу, когда захватил ее с поличным?
   И фермер жестом показал, будто увидел нечто отвратительное.
   Гарган утвердительно кивнул.
   Затем,  подражая  мэру,  который  скрепляет  брак  именем  закона,  и
священнику, который соединяет брачущихся именем бога, он спросил  своего
работника, не потому ли он убил жену, что был связан с ней перед богом и
людьми.
   Пастух опять кивнул.
   - Ну так покажи, как это было, - сказал ему фермер.
   Тогда глухонемой разыграл всю сцену. Он изобразил, как спал в стогу и
проснулся от того, что рядом с ним  зашевелилась  солома,  он  осторожно
высунул голову и все увидел...
   Тут он встал во весь рост между двумя стражниками и внезапно повторил
непристойное движение лежавшей перед ним преступной четы.
   Оглушительный хохот прокатился по залу  и  разом  стих,  ибо  пастух,
неистово поводя глазами,  двигал  челюстью  и  длинной  бородой,  словно
собирался укусить кого-то, и, вытянув вперед руки  и  голову,  изображал
убийцу, который душит свою жертву.
   Он дико рычал, настолько обезумев от гнева, что ему  казалось,  будто
он все еще сжимает горло изменницы; стражникам пришлось схватить  его  и
силой усадить на место, чтобы он успокоился.
   Зал содрогнулся от ужаса. Тут дядюшка  Пико  положил  руку  на  плечо
своего работника, - У этого человека есть чувство чести, - сказал он.
   И пастух был оправдан.
 
*** 
 
   А я, дорогая, с большим волнением слушал конец этой истории,  которую
и поведал вам, не смягчая грубых  словечек  фермера,  чтобы  не  слишком
приглаживать его рассказ, когда раздался выстрел и ветер разнес по  лесу
мощный голос Гаспара, прозвучавший, как пушечный выстрел.
   - Вальдшнеп! Готов!
   Вот так-то я и провожу время, - бываю в лесу, стреляю вальдшнепов,  а
вы между тем бываете в Булонском лесу и смотрите на  проезжающих  дам  в
модных зимних туалетах.
 



СЮРПРИЗ 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
    На  пароходе  было  много  народа.  Морская  прогулка  обещала  быть
приятной, и жители Гавра решили прокатиться в Трувиль.
   Отдали швартовы; последний гудок возвестил об отходе судна, и  тотчас
же весь его корпус задрожал и вдоль бортов  послышался  шум  рассекаемой
воды.
   Колеса вращались несколько секунд, затем остановились и снова  пришли
в движение; когда же капитан, стоявший  на  мостике,  приказал  в  рупор
машинному отделению: “Полный, вперед!”, они быстро зашлепали по воде.
   Мы прошли мимо мола, усеянного  людьми.  Пассажиры  махали  платками,
словно уезжали в Америку, а друзья, оставшиеся на суше, отвечали им  тем
же.
   Лучи горячего июльского солнца падали на красные зонтики, на  светлые
туалеты, на веселые лица и на океан, покрытый  еле  заметной  рябью.  По
выходе из порта суденышко сделало резкий поворот и направило свой острый
нос в сторону далекого берега, маячившего в утренней дымке.
   Слева от нас открылось устье Сены шириной в двадцать  километров.  То
тут, то там большие бакены указывали  на  песчаные  мели  и  было  видно
издали, что пресные илистые  воды  реки,  не  смешиваясь  со  встречными
солеными водами,  врезаются  длинными  желтыми  полосами  в  необъятную,
зеленую и чистую гладь открытого моря.
   Стоит мне очутиться на  борту  судна,  как  я  испытываю  потребность
ходить взад и вперед, точно моряк на вахте. Почему? Сам не знаю. Итак, я
принялся мерить шагами палубу среди многочисленных пассажиров.
   Вдруг кто-то окликнул меня. Я обернулся. Это  был  Анри  Сидуан,  мой
старинный приятель, с которым мы не виделись целых десять лет.
   Мы обменялись рукопожатием и, разговаривая о том,  о  сем,  принялись
уже вместе ходить по палубе, точно медведи в клетке. Во время беседы  мы
посматривали на пассажиров,  сидевших  в  два  ряда  по  обеим  сторонам
палубы.
   Вдруг Сидуан произнес с явной досадой:
   - Здесь полно англичан! Что за  противные  люди!  В  самом  деле,  на
пароходе было полно англичан. Мужчины, стоя, важно обозревали в  бинокль
морские дали, и весь их вид говорил: “Да,  это  мы,  англичане,  владыки
морей! Бум, бум! Это мы, собственной персоной!"
   А белые ленты, развевавшиеся на их белых шляпах,  казались  знаменами
британского самомнения.
   Юные плоскогрудые мисс в ботинках, подобных дредноутам,  кутали  свой
прямой  стан  и  худые  плечи  разноцветными   шалями   и   смотрели   с
неопределенной  улыбкой  на  сияющие  дали.  Нелепые  английские   шляпы
прикрывали их маленькие головки, торчавшие на длинных  телах,  а  жидкие
волосы, уложенные пучком на  затылке,  напоминали  свернувшихся  клубком
ужей.
   Престарелые мисс, еще более тощие, чем молодые,  открывали  навстречу
ветру истинно английские челюсти и, казалось, грозили морским  просторам
своими непомерными желтыми зубами.
   Проходя мимо них, вы ощущали запах резины и зубного эликсира.
   Сидуан повторил с растущим озлоблением:
   - Что за противные люди! Неужто нельзя запретить им въезд во Францию!
   Я спросил с улыбкой:
   - Почему ты так зол на них? Мне они глубоко безразличны.
   Он произнес:
   - Тебе? Еще бы! Но ведь я женат на англичанке.
   Мне-то каково?
   Остановившись, я расхохотался ему в лицо:
   - Ну и ну! Расскажи мне об этом. И ты очень несчастен с ней?
   Он пожал плечами:
   - Нет, я бы этого не сказал:
   - Значит.., она тебя.., она тебя обманывает?
   - Нет, к сожалению. Измена была бы поводом для развода, и я избавился
бы от нее.
   - Ничего не понимаю!
   - Не понимаешь? Это меня ничуть не удивляет. Видишь ли, дело  в  том,
что она научилась говорить по-французски, только и всего. Слушай  же,  у
меня не было ни малейшего желания жениться, когда два года назад я решил
провести лето  в  Этрета.  Нет  ничего  опаснее  этих  курортов.  Ты  не
представляешь себе, как выигрывают там молоденькие девушки, Париж к лицу
женщинам, природа - девушкам.
   Прогулки на осликах, купанье по утрам, пикники - все это ловушки  для
холостяков. И право же, нет  ничего  милее  восемнадцатилетней  девочки,
которая бегает по полю или собирает цветы у обочины дороги.
   Я познакомился с английским семейством, жившим в  той  же  гостинице,
что и я. Папаша походил на тех мужчин, которых ты видишь здесь, мамаша -
на любую англичанку.
   У них было два сына, два костлявых молодца, которые с утра до  вечера
играли в спортивные игры, пуская в ход  мячи,  биты  и  ракетки,  и  две
дочери: старшая - худая, тощая, как селедка, а младшая - настоящее  чудо
природы. Блондинка, вернее, блондиночка с ангельской головкой.  Уж  если
эти  негодницы  бывают  красивы,  они   просто   божественны.   У   моей
англичаночки были голубые глаза, глаза, в которых как бы сосредоточилась
вся поэзия, все грезы, все надежды, все счастье, доступное нам на земле.
   Какой простор для мечтаний открывают перед нами такие женские  глаза!
Как прекрасно отвечают они вечному и смутному ожиданию нашего сердца!
   Надо признаться также, что мы, французы,  обожаем  иностранок.  Стоит
нам встретить мало-мальски привлекательную русскую,  итальянку,  шведку,
испанку или англичанку, и мы тотчас же влюбляемся в нее. Все, вывезенное
из-за границы, приводит нас в  восторг  -  сукно  для  панталон,  шляпы,
перчатки, ружья и.., женщины.
   Но мы не правы.
   По-моему, больше всего пленяет нас в  иностранках  их  не  правильное
произношение. Если женщина плохо говорит по-французски, она кажется  нам
очаровательной, если она делает по ошибке в каждом слове, то бывает  еще
милее, а если она болтает нечто невразумительное, то  становится  просто
неотразима.
   Ты не представляешь себе, как мило звучит фраза:
   "Я ошен лублу жаркоу”, вылетая из хорошенького розового ротика.
   Моя англичаночка Кэт говорила на невообразимом французском  языке.  В
первые дни я ничего не понимал - такие неожиданные слова она изобретала;
затем я по уши влюбился в этот смешной и веселый жаргон.
   Странные,  нелепые,  искалеченные  слова  приобретали  в   ее   устах
непередаваемое очарование; и по  вечерам,  на  террасе  казино  мы  вели
долгие беседы, похожие на игру в шарады.
   Я женился на ней. Я безумно любил ее - так любить можно только Мечту.
Ибо подлинные любовники обожают лишь мечту, принявшую облик женщины.
   Помнишь замечательные стихи Луи Буйле?
 
   И в годы лучшие, ища моей улыбки,
   Была ты лишь струной, а я всегда смычком,
   И, как мелодия на гулком теле скрипки,
   Своей мечте велел я в сердце петь твоем.
 
   Так вот, мой милый, я сделал одну-единственную ошибку  -  нанял  жене
учительницу французского языка.
   Кэт нравилась мне до тех пор, пока она истязала словарь и  не  давала
пощады грамматике.
   Наши беседы были просты, но они открывали мне  поразительное  обаяние
ее существа, ни с чем не сравнимое изящество ее  жестов;  жена  казалась
мне  чудесной  говорящей  безделушкой,  живой  куклой,   созданной   для
поцелуев, умеющей с грехом пополам перечислить то, что она любит, издать
порой странное восклицание  и,  поскольку  ее  речь  была  причудлива  и
непонятна, выразить при помощи кокетливой  мимики  несложные  чувства  и
ощущения.
   Она походила на говорящую куклу, которая произносит вместо  “папа”  и
“мама” нечто вроде “бааба” и “маамба”.
   Мог ли я подумать, что...
   Теперь она говорит... Она говорит.., плохо, очень плохо.  Она  делает
почти столько же ошибок... Но ее можно понять... И  я  ее  понимаю..,  я
узнал.., я ее узнал...
   Я распотрошил свою куклу, пожелав взглянуть, что у нее внутри... И  я
увидел. А ведь мне приходится с ней разговаривать, милый мой!
   Тебе  незнакомы,  по  счастью,   мнения,   мысли,   взгляды   молодой
благовоспитанной англичанки! Мне не в чем ее упрекнуть, разве  только  в
том, что она с утра до вечера повторяет фразы из разговорника, принятого
в пансионах для благородных девиц.
   Ты  видел,  конечно,  котильонные  сюрпризы  -  хорошенькие   золотые
бумажки, в которые завернуты несъедобные конфеты. Мне как  раз  достался
такой сюрприз. Я разорвал бумажку и захотел съесть ее содержимое.  Но  я
испытал такое отвращение, что теперь меня тошнит при  одном  взгляде  на
соотечественниц моей супруги.
   Я женился на попугае,  которого  престарелая  английская  учительница
научила говорить по-французски. Понимаешь?
   Показалась усеянная людьми деревянная пристань Трувильского порта.
   Я спросил:
   - Где же твоя супруга?
   Он ответил:
   - Я отвез ее в Этрета.
   - А сам куда едешь?
   - Я? Собираюсь развлечься в Трувиле.
   И, помолчав, он прибавил:
   - Ты даже не представляешь себе, до чего бывает глупа женщина.
 



ОДИНОЧЕСТВО 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Мы только что весело пообедали в мужской компании.  Один  из  гостей,
старый мой приятель, сказал мне:
   - Давай пройдемся пешком по Елисейским полям. И  мы  пошли  медленным
шагом по длинному проспекту, под  деревьями,  едва  опушенными  листвой.
Кругом ни звука, только обычный глухой и неустанный гул  Парижа.  Свежий
ветерок веял в лицо,  по  черному  небу  золотой  пылью  были  рассыпаны
мириады звезд. Спутник мой заговорил:
   - Сам не знаю отчего, тут мне ночью дышать вольнее, чем  где-либо.  И
легче думать. У меня здесь бывают минуты такого озарения, когда чудится,
что вот-вот проникнешь в божественную тайну  мироздания.  Потом  просвет
исчезает. И все кончается.
   Временами мимо нас, прячась под деревьями,  скользили  две  тени;  мы
проходили мимо скамеек, где двое, сидя рядом, сливались  в  одно  черное
пятно.
   Мой приятель вздохнул:
   - Бедные люди! Они внушают мне не отвращение, а безмерную жалость. Из
всех загадок человеческого бытия я разгадал одну: больше всего  страдаем
мы в жизни от вечного одиночества, и все  наши  поступки,  все  старания
направлены  на  то,  чтобы  бежать  от  него.  И  они,  эти   любовники,
приютившиеся на скамейках под открытым небом, подобно нам, подобно  всем
живым тварям, стремятся хотя бы на миг не чувствовать себя одинокими; но
они, как и мы, всегда были и будут одиноки.
   Иные ощущают это сильнее, другие слабее - вот и вся разница.
   С некоторых пор меня мучает жестокое сознание страшного  одиночества,
в котором я живу и от которого нет.., ты слышишь?., нет спасения! Что бы
мы ни делали, как бы ни метались, каким бы ни был страстным порыв  наших
сердец, призыв губ и пыл объятий, - мы всегда одиноки.
   Я уговор