о  не
ждущему от жизни, доставляло удовольствие ее слушать. Теперь он  садился
поближе к стойке, чтобы поболтать с мадмуазель Зоэ, потолковать с ней  о
деревне. И понемногу в нем затеплилось смутное желание самому убедиться,
правда ли так уж хорошо, как она говорит, за стенами большого города.
   -  Как  вы  думаете,  где  в   окрестностях   Парижа   можно   хорошо
позавтракать? - спросил он ее однажды утром.
   Она ответила:
   - Поезжайте на “Террасу” в Сен-Жермен, там так красиво!
   Когда-то, будучи женихом, он туда ездил.  И  решился  опять  побывать
там.
   Он выбрал воскресенье, без всякой особой причины, просто потому,  что
обычно все ездят за город по воскресеньям, даже если ничем не заняты всю
неделю.
   Итак, он отправился в воскресенье утром в Сен-Жермен.
   Это было в начале июля; день стоял солнечный и жаркий. В вагоне, сидя
у окна, он смотрел, как бегут мимо деревья и смешные  домишки  парижских
окраин. Ему было грустно, он досадовал на себя, что  поддался  соблазну,
нарушил свои привычки. Ему наскучил меняющийся, но однообразный  пейзаж.
Хотелось пить; на  каждой  станции  его  тянуло  выйти,  зайти  в  кафе,
видневшееся позади вокзала, выпить кружки две пива и с первым же поездом
вернуться в Париж. И дорога казалась ему долгой, очень долгой. Обычно он
целыми днями сидел в пивной, а перед глазами были все  те  же  предметы,
незыблемо стоявшие все на тех же местах; но  сидеть  и  в  то  же  время
перемещаться, видеть, что все вокруг движется, а сам ты неподвижен, было
утомительно, и это раздражало его.
   Правда, каждый раз, как он переезжал через Сену, река привлекала  его
внимание. Под мостом Шату  он  увидел  гички  и  гребцов  с  засученными
рукавами, быстро гнавших лодки сильными взмахами весел, и он подумал:
   "Вот кому, верно, не скучно!"
   Длинная лента реки, развернувшаяся по  обе  стороны  Пекского  моста,
пробудила где-то в  глубине  его  сердца  смутное  желание  погулять  по
берегу. Но поезд вошел в туннель перед Сен-Жерменским вокзалом и  вскоре
остановился у платформы.
   Паран вышел и усталой,  тяжелой  походкой,  заложив  руки  за  спину,
направился к “Террасе”. Он  остановился  у  железной  балюстрады,  чтобы
полюбоваться пейзажем.  Перед  ним  раскинулась  широкая,  словно  море,
зеленая равнина, усеянная большими деревнями, многолюдными, как  города.
Белые дороги перерезали обширное пространство, кое-где  виднелись  рощи,
блестели серебром  пруды  Везине,  и  в  легкой,  синеватой  дымке  едва
вырисовывались далекие холмы Саннуа и Аржантейля. Жгучее солнце заливало
ярким светом весь беспредельный простор, еще затянутый утренним туманом,
испарениями нагретой  земли,  подымавшимися  чуть  заметным  маревом,  и
влажным дыханием Сены, которая нескончаемой змеей извивается по  долине,
опоясывает селения и огибает холмы.
   Теплый ветерок, пропитанный запахом зелени и древесных соков,  ласкал
лицо, проникал в  легкие  и,  казалось,  молодил  сердце,  веселил  дух,
будоражил кровь.
   Приятно  удивленный,  Паран  вдыхал  его   полной   грудью,   любуясь
открывавшимися перед ним далями; он пробормотал; “А здесь неплохо”.
   Затем сделал несколько шагов и опять  остановился,  чтобы  посмотреть
еще. Ему казалось, будто перед ним открывается нечто, дотоле незнакомое,
не то, что видели его глаза, но то, что  предвосхищала  душа:  нежданные
события, неизведанное счастье,  неиспытанные  радости,  такие  горизонты
жизни, о которых он не подозревал и  которые  вдруг  явились  ему  среди
этого безграничного сельского простора.
   Гнетущая тоска его одинокого существования предстала перед  ним,  как
бы  освещенная  ярким  солнцем,  заливавшим   землю.   Он   увидел   два
десятилетия, проведенные в кафе, тусклые, однообразные, унылые.  А  ведь
он мог бы путешествовать, как другие, - поехать далеко-далеко,  в  чужие
страны, в неведомые земли, за море, мог  бы  заинтересоваться  тем,  что
увлекает других, искусством, наукой, мог бы  любить  жизнь  во  всем  ее
многообразии,  таинственную  жизнь,  чарующую   и   мучительную,   вечно
изменчивую, непонятную и захватывающую.
   Теперь уже было поздно. Так, за кружкой пива, и дотянет он до  смерти
- без семьи, без друзей, без надежды, без интереса к чему бы то ни было.
Его охватила безысходная тоска и желание убежать, спрятаться,  вернуться
в Париж, к себе в пивную, к прежней своей спячке. Все мысли, все  мечты,
все желания, лениво дремлющие на дне вялых сердец, проснулись в нем:  их
растревожил этот солнечный свет, льющийся над равниной.
   Он почувствовал, что сойдет с ума, если долго простоит здесь один,  и
поспешил к павильону Генриха IV, чтобы позавтракать, забыться за  вином,
за спиртными напитками, чтобы перекинуться с кем-нибудь хоть словом.
   Он сел за  столик  под  деревьями,  откуда  открывался  широкий  вид,
заказал завтрак и попросил подать его поскорее.
   Подходили  другие  посетители,  садились  за  соседние  столики.   Он
чувствовал себя лучше: он был не один.
   В беседке завтракали трое. Он несколько раз смотрел на них  невидящим
взглядом, как смотрят на посторонних.
   Вдруг он весь вздрогнул от звука женского голоса, Женщина сказала:
   - Жорж! Разрежь цыпленка. В ответ послышался другой голос:
   - Сейчас, мама.
   Паран поднял глаза; и тут он понял, догадался, кто были эти люди.  Он
бы, конечно, не узнал их. Жена его поседела,  сильно  располнела,  стала
строгой и почтенной дамой; она ела, вытягивая шею,  потому  что  боялась
за" капать платье, хотя и прикрыла бюст салфеткой. Жорж  стал  настоящим
мужчиной. У него пробивалась бородка, редкая, почти бесцветная  бородка,
тот пушок, что вьется на щеках  юношей.  Он  был  в  цилиндре,  в  белом
пикейном жилете, с моноклем - верно, для шику. Паран смотрел на  него  и
поражался. Это Жорж, его сын? Нет, он не знал этого  молодого  человека,
между ними не могло быть ничего общего.
   Лимузен сидел спиной к нему и ел, слегка сгорбившись.
   Итак, эти трое людей казались счастливыми и довольными; они ездили за
город, завтракали в дорогих ресторанах. Спокойно  и  мирно  прожили  они
жизнь, прожили по-семейному, в удобной квартире, теплой и уютной, уютной
от всех тех мелочей, что скрашивают жизнь, от нежных знаков внимания, от
ласковых слов, столь частых в устах людей,  которые  любят  друг  друга.
Прожили они так благодаря ему, Парану, на его  деньги,  после  того  как
обманули,  обокрали,  погубили  его!  Они  обрекли  его,  ни  в  чем  не
виноватого, простодушного, кроткого, на тоску  одиночества,  на  гнусное
прозябание  между  улицей  и  стойкой  кафе,  на  все  душевные  муки  и
физические недуги! Они превратили  его  в  никому  не  нужное  существо,
потерянное, не нашедшее себе места в жизни, в жалкого старика,  которому
нечему радоваться, не на что надеяться, нечего ждать - ниоткуда и ни  от
кого. Для него Земля была пустыней, потому что он  ничего  не  любил  на
Земле. Он мог изъездить все страны, исходить все улицы, обойти все  дома
в Париже, открыть все двери, но ни  за  одной  дверью  не  нашел  бы  он
желанного, дорогого лица, лица женщины или ребенка,  которое  улыбнулось
бы ему навстречу. Особенно мучила его эта мысль, мысль о  двери,  открыв
которую, увидишь и поцелуешь любимое существо.
   И все по вине этих трех дрянных людей! По вине  недостойной  женщины,
неверного друга и высокого белокурого юноши,  уже  усвоившего  надменные
замашки.
   Теперь он сердился не только на них обоих, но и на сына! Ведь это  же
сын Лимузена. В противном случае разве стал бы Лимузен воспитывать  его,
любить? Ведь Лимузен очень скоро бросил бы и мать и ребенка, если бы  не
был уверен, твердо уверен, что ребенок от него. Кто  станет  воспитывать
чужих детей?
   Итак, вот они, тут, рядом - эти три злодея, что причинили ему столько
страданий.
   Паран смотрел на них, закипая гневом, возмущаясь при  воспоминании  о
всех своих муках, о своей тоске, своем отчаянии. Особенно раздражал  его
их спокойный, довольный вид.  Ему  хотелось  их  убить,  бросить  в  них
бутылкой из-под сельтерской, раскроить голову  Лимузену,  который  то  и
дело наклонялся к тарелке и тут же выпрямлялся.
   Что ж, они и дальше будут так жить, не зная забот и тревог? Нет, нет.
Довольно! Всему есть предел! Он отомстит. И отомстит сейчас же, раз  они
тут, рядом. Но как? Он придумывал, изобретал всякие  ужасы,  вроде  тех,
что описывают в газетных фельетонах, но не находил  ничего  мало-мальски
осуществимого. И он пил рюмку за рюмкой, чтобы возбудить себя, собраться
с духом, чтобы не упустить  такого  случая,  который,  конечно,  никогда
больше не представится.
   Вдруг ему пришла в голову мысль, страшная  мысль:  он  даже  перестал
пить, чтобы ее обдумать. Усмешка морщила его губы;  он  шептал:  “Они  у
меня в руках, они у меня в руках. Увидим. Увидим”. Гарсон спросил его:
   - Чего еще прикажете?
   - Ничего. Кофе и коньяку, самого лучшего.
   Он смотрел на них, пропуская рюмку за  рюмкой.  Здесь,  в  ресторане,
было слишком людно для того, что он  задумал:  значит,  надо  подождать,
выйти следом за ними; они, конечно, пойдут гулять  на  “Террасу”  или  в
лес. Когда они немного отдалятся, он их догонит, и тут он отомстит,  да,
отомстит! Пора, после двадцати трех лет мучений! О, они не  подозревают,
что их ждет!
   Они неторопливо доедали завтрак и мирно беседовали. Парану не  слышно
было слов, но он видел их спокойные движения.  Особенно  раздражало  его
лицо жены. У нее появилось высокомерное выражение  благополучной  ханжи,
неприступной  ханжи,  облекшейся  в  броню  строгих  правил,  в  доспехи
добродетели.
   Они заплатили по счету и поднялись. Тут он рассмотрел  Лимузена.  Его
можно было принять за дипломата в отставке, - такой важный вид придавали
ему холеные седые бакенбарды, концы которых лежали на лацканах сюртука.
   Они вышли. Жорж закурил сигару, сдвинув  цилиндр  на  затылок.  Паран
поспешил за ними следом.
   Сперва они обошли террасу, мирно  полюбовались  видом,  как  любуются
сытые люди, потом направились в лес.
   Паран потирал руки;  он  шел  за  ними  поодаль,  прячась,  чтобы  не
привлечь раньше времени их внимания.
   Они шли медленно, наслаждаясь зеленью и теплом. Анриетта опиралась на
руку Лимузена, величаво выступая рядом с  ним,  как  подобает  верной  и
гордящейся этим супруге.  Жорж  сбивал  тросточкой  листья  и  время  от
времени  легко  перепрыгивал  через  придорожную  канаву,  как   молодой
норовистый конь, который вот-вот ускачет в кусты.
   Паран потихоньку приближался, задыхаясь от волнения и  усталости:  он
отвык от ходьбы. Вскоре он догнал их, но  его  охватил  страх,  смутный,
необъяснимый страх, и он прошел вперед, чтобы вернуться и встретиться  с
ними лицом к лицу.
   Он шел, и сердце у него громко стучало - ведь они здесь, позади него;
и он мысленно повторял: “Ну, теперь пора; смелей, смелей! Пора!"
   Он обернулся. Они сидели на земле под большим деревом и беседовали.
   Тогда он решился и  быстро  двинулся  к  ним.  Остановившись  посреди
дороги, он выговорил прерывающимся голосом, заикаясь от волнения:
   - Это я! Я! Не ждали?
   Все трое смотрели на незнакомого человека: он казался им сумасшедшим.
Паран продолжал:
   - Можно подумать, что вы меня не узнали. Так посмотрите хорошенько! Я
Паран, Анри Паран. Что, не ждали? Думали, все  кончено,  копчено  раз  и
навсегда, больше вы меня никогда, никогда не увидите? Так нет же, вот  я
и пришел! Теперь мы объяснимся.
   Анриетта в ужасе закрыла лицо руками и пролепетала:
   - Господи боже мой!
   Видя, что посторонний человек угрожает матери, Жорж встал,  собираясь
схватить его за шиворот.
   Лимузен, пришибленный, растерянно глядел на Парана, как на выходца  с
того света, а Паран, передохнув, продолжал:
   - Ну-с, теперь мы объяснимся. Пора! А-а! Вы меня обманули, обрекли на
каторжную жизнь и думали, я до вас не доберусь?
   Но туг молодой человек взял его за плечи и оттолкнул:
   - Вы что, с ума сошли? Что вам нужно? Ступайте своей дорогой, не то я
вас вздую!
   Паран ответил:
   - Что мне нужно? Мне нужно, чтобы ты знал, что это за люди.
   Жорж, выведенный из терпения, тряс его за плечи;  он  уже  готов  был
ударить его. Но тот не унимался:
   - Отпусти. Я твой отец... Посмотри: узнают ли они  меня  теперь,  эти
подлые люди!
   Растерявшийся молодой человек разжал руки и оглянулся на мать.
   Высвободившись, Паран подошел к ней:
   - Ну-ка, скажите ему, кто я! Скажите ему, что меня зовут Анри Паран и
что я его отец, раз его зовут Жорж Паран, раз вы - моя жена, раз вы  все
трое живете на мой счет, на пенсион в десять тысяч  франков,  который  я
выплачиваю вам с того дня, как выгнал из своего дома. Скажите ему также,
за что я вас выгнал из дома. За то, что застал вас с этим  мерзавцем,  с
этим подлецом, с вашим  любовником!  Скажите  ему,  что  я  был  честным
человеком, за которого вы вышли замуж ради денег и которому  изменяли  с
первого же дня. Скажите ему, кто вы и кто я...
   От ярости он заикался,  с  трудом  переводил  дух.  Женщина  крикнула
раздирающим душу голосом:
   - Поль, Поль, запрети ему говорить такие вещи при моем сыне! Запрети!
Пусть замолчит, пусть замолчит! Лимузен тоже встал. Он пробормотал очень
тихо:
   - Замолчите! Замолчите! Поймите же, что вы делаете!
   Паран не унимался:
   - Я отлично знаю, что делаю. И это еще не все. Есть  еще  одна  вещь,
которую мне нужно знать; она мучает меня вот уже двадцать лет.
   Тут он повернулся к потрясенному Жоржу, который стоял,  прислонясь  к
дереву:
   - Теперь слушай ты. Уходя от меня, она решила, что изменить мне  мало
- ей захотелось довести меня до отчаяния. В тебе была вся  моя  радость;
так вот, она унесла тебя, поклявшись, что не я твой отец, что твой  отец
- он! Солгала она или сказала правду? Я не знаю. Двадцать  лет  я  задаю
себе этот вопрос.
   Он подошел вплотную  к  ней,  трагически-грозный,  и  отдернул  руку,
которой она закрыла лицо.
   - Так вот, теперь я требую, чтобы вы сказали мне, кто  из  нас  двоих
отец этого юноши: он или я, муж или любовник? Ну, скорей, говорите!
   Лимузен бросился на него. Паран его оттолкнул и злобно захохотал:
   - Сейчас ты осмелел, не так трусишь, как в тот день, когда  удрал  на
лестницу, боялся, что я тебя убью. Ну, если она не отвечает, ответь  ты.
Ты должен знать не хуже нее. Скажи: ты его отец? Ну, говори же, говори!
   Он снова повернулся к жене:
   - Если вы не хотите сказать мне, скажите хоть сыну. Он  уже  взрослый
человек. Он вправе знать, кто его отец. Я не знаю  этого  и  никогда  не
знал, никогда, никогда! И тебе я не могу сказать это, голубчик.
   Он терял самообладание, у него в голосе  появились  визгливые  нотки.
Руки дергались, как у припадочного.
   - Ну.., ну... Отвечайте же.  Она  не  знает...  Держу  пари,  что  не
знает... Нет.., не знает... Черт возьми!  Она  спала  с  нами  обоими...
Ха-ха-ха! Никто не  знает...  Никто...  Разве  это  можно  знать?..  Ты,
голубчик, тоже этого не узнаешь, как и я... Никогда... Ну  спроси  ее...
Спроси!.. Увидишь, что она не знает... И я не  знаю..,  и  он..,  и  ты.
Никто не знает...  Можешь  выбирать.  Да.  Можешь  выбирать..,  его  или
меня... Выбирай... Прощайте. Я все сказал... Если  она  решится  открыть
тебе истину, приди сообщить мне в гостиницу “Континенталь”. Придешь? Мне
бы хотелось знать... Прощайте... Счастливо оставаться...
   И он ушел, жестикулируя, разговаривая сам с собой,  ушел  в  лес  под
высокие деревья, свежий,  прозрачный  воздух  был  насыщен  благоуханием
древесных соков. Он ни разу не оглянулся, не посмотрел на них.  Он  шел,
куда глаза глядят, гонимый яростью, неистовым возбуждением,  поглощенный
одной навязчивой мыслью.
   Неожиданно для себя он очутился у  вокзала.  Как  раз  в  эту  минуту
отходил поезд. Он сел в вагон. Гнев его постепенно улегся, он  опомнился
и, вернувшись в Париж, удивлялся собственной смелости.
   Он чувствовал себя разбитым, словно ему намяли бока. Все же он  зашел
выпить кружку в своей пивной.
   Увидев его, мадмуазель Зоэ удивленно спросила:
   - Уже вернулись? Верно, устали?
   Он ответил:
   - Да, устал... Очень устал!.. Понимаете?.. С непривычки!..  Довольно,
больше уж не поеду за город.  Лучше  бы  мне  оставаться  здесь.  Впредь
никуда уже не двинусь.
   И, как она ни старалась, ей не удалось  вызвать  его  на  разговор  о
прогулке.
   Первый раз в жизни он в этот вечер  напился  так,  что  его  пришлось
отвести домой.
 



ЗВЕРЬ ДЯДИ БЕЛЬОМА 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Из Крикто отправлялся гаврский дилижанс, и пассажиры,  собравшись  во
дворе “Торговой гостиницы” Маландена-сына, ожидали переклички.
   Дилижанс был  желтый,  на  желтых  колесах,  теперь  почти  серых  от
накопившейся грязи. Передние колеса были совсем  низенькие,  на  задних,
очень высоких и тонких, держался бесформенный кузов, раздутый, как брюхо
животного. В эту чудовищную колымагу треугольником  запряжены  были  три
белые клячи с огромными головами и толстыми, узловатыми  коленями.  Они,
казалось, успели уже заснуть, стоя перед своим ковчегом.
   Кучер Сезер Орлавиль, коротенький человечек  с  большим  животом,  по
проворный, оттого что наловчился постоянно вскакивать на колеса и лазить
на империал, краснолицый от вольного воздуха, ливней, шквалов и рюмочек,
привыкший щурить глаза от града и ветра, показался в  дверях  гостиницы,
вытирая рот ладонью.  Его  дожидались  крестьянки,  неподвижно  сидевшие
перед большими круглыми корзинами с перепуганной птицей. Сезер  Орлавиль
брал одну корзину за другой и  ставил  на  крышу  рыдвана,  потом  более
осторожно поставил корзины с яйцами и  начал  швырять  снизу  мешочки  с
зерном, бумажные свертки, узелки, завязанные в платки  или  в  холстину.
Затем он распахнул заднюю дверцу  и,  достав  из  кармана  список,  стал
вызывать:
   - Господин кюре из Горжвиля!
   Подошел священник, крупный  мужчина  богатырского  сложения,  тучный,
широкоплечий, с багровым добродушным лицом. Ставя ногу на ступеньку,  он
подобрал сутану, как женщины подбирают юбку, и влез в ковчег.
   - Учитель из Рольбоск-ле-Грине! Длинный, неловкий учитель  в  сюртуке
до колен заторопился и тоже исчез в открытых дверцах дилижанса.
   - Дядя Пуаре, два места!
   Выступил Пуаре,  долговязый,  сутулый,  сгорбленный  от  хождения  за
плугом, тощий от недоедания, с давно не мытым морщинистым лицом. За  ним
шла жена, маленькая и худая, похожая на заморенную козу, ухватив  обеими
руками большой зеленый зонт.
   - Дядя Рабо, два места!
   Рабо, нерешительный по натуре, колебался. Он переспросил:
   - Ты меня, что ли, зовешь?
   Кучер, которого прозвали “зубоскал”, собирался было ответить  шуткой,
как вдруг Рабо подскочил к дверцам, получив тумака  от  жены,  рослой  и
плечистой бабы, пузатой, как бочка, с ручищами, широкими, как вальки.
   И Рабо юркнул в дилижанс, словно крыса в нору.
   - Дядя Каниво!
   Плотный и грузный, точно  бык,  крестьянин,  сильно  погнув  рессоры,
ввалился в желтый кузов.
   - Дядя Бельом!
   Бельом, худой и высокий, с плачущим  лицом,  подошел,  скривив  набок
шею, прикладывая к уху платок, словно он страдал от зубной боли.
   На всех пассажирах  были  синие  блузы  поверх  старомодных  суконных
курток странного покроя, черных или зеленоватых  -  парадной  одежды,  в
которой они покажутся только на улицах Гавра; на голове у каждого башней
высилась шелковая фуражка - верх элегантности в нормандской деревне.
   Сезер Орлавиль закрыл дверцы своей колымаги, влез на козлы и  щелкнул
кнутом.
   Три  клячи,  видимо,  проснулись  и  тряхнули   гривами;   послышался
нестройный звон бубенцов.
   Кучер гаркнул во весь голос: “Нно!” - и с размаху  хлестнул  лошадей.
Лошади зашевелились, налегли на постромки и тронули  с  места  неровной,
мелкой рысцой.  А  за  ними  оглушительно  загромыхал  экипаж,  дребезжа
расшатанными  окнами  и  железо