м   рессор,   и   два   ряда   пассажиров
заколыхались, как на волнах, подпрыгивая и качаясь от толчков на  каждой
рытвине.
   Сначала  все  молчали  из  почтения  к  кюре,   стесняясь   при   нем
разговаривать. Однако, будучи человеком словоохотливым и общительным, он
заговорил первый.
   - Ну, дядя Каниво,  -  сказал  он,  -  как  дела?  Дюжий  крестьянин,
питавший  симпатию  к  священнику,  на  которого  он   походил   ростом,
дородностью и объемистым животом, ответил улыбаясь:
   - Помаленьку, господин кюре, помаленьку, а у вас как?
   - О, у меня-то всегда все благополучно. А у вас как,  дядя  Пуаре?  -
осведомился аббат.
   - Все было бы ничего, да  вот  сурепка  в  нынешнем  году  совсем  не
уродилась; а дела нынче такие, что только на ней и выезжаешь.
   - Что поделаешь, тяжелые времена.
   - Да, да, уж тяжелее некуда, - подтвердила зычным басом жена Рабо.
   Она была из соседней деревни, и кюре знал ее только по имени.
   - Вы, кажется, дочка Блонделя? - спросил он.
   - Ну да, это я вышла за Рабо.
   Рабо, хилый, застенчивый и довольный, низко поклонился,  ухмыляясь  и
подавшись вперед, словно говоря:
   "Это я и есть тот самый Рабо, за которого вышла дочка Блонделя”.
   Вдруг дядя Бельом, не отнимавший  платка  от  уха,  принялся  жалобно
стонать. Он мычал: “М-м..,  м-м..,  м-м...”  -  и  притопывал  ногой  or
нестерпимой боли.
   - У вас зубы болят? - спросил кюре.
   Крестьянин на минуту перестал стонать и ответил -  Да  нет,  господин
кюре.., какие там зубы.., это от уха, там, в самой середке...
   - Что же такое у вас в ухе? Нарыв?
   - Уж не знаю, нарыв  или  не  нарыв,  знаю  только,  что  там  зверь,
большущий зверь, он туда забрался, когда я спал на сеновале.
   - Зверь? Да верно ли это?
   - Еще бы не верно! Верней верного, господин кюре, ведь он  у  меня  в
ухе скребется. Он мне голову прогрызет,  говорю  вам  -  прогрызет.  Ой,
м-м... - м-м.., м-м... - И Бельом опять принялся притопывать ногой.
   Все  очень  заинтересовались.  Каждый  высказал  свое  мнение.  Пуаре
предполагал, что это паук, учитель -  что  это  гусеница.  Ему  пришлось
наблюдать такой случай в Кампмюре, в департаменте  Орн,  где  он  прожил
шесть лет; вот так же гусеница забралась в ухо и выползла через нос.  Но
человек оглох на это ухо, потому что барабанная перепонка  у  него  была
продырявлена.
   - Скорее всего это червяк, - заявил кюре.  Дядя  Бельом  все  стонал,
склонив голову набок и прислонившись к дверце, - садился он последним.
   - Ох! М-м.., м-м.., м-м... Верно, это муравей, большущий муравей,  уж
очень больно кусается...  Вот,  вот,  вот,  господин  кюре..,  бегает..,
бегает... Ох! М-м.., м-м.., м-м... До чего больно!..
   - К доктору ты ходил? - спросил Каниво.
   - Ну уж нет!
   - А почему?
   Страх перед доктором, казалось, исцелил Бельома.  Он  выпрямился,  не
отнимая, однако, руки от уха.
   - Как “почему”? У тебя, видно, есть для них деньги, для этих лодырей?
Он придет и раз, и два, и три, и четыре, и пять, и  всякий  раз  подавай
ему деньги! Это выйдет два экю по сто су, два экю! Как  пить  дать!..  А
какая от него польза, от этого  лодыря,  какая  от  него  польза?  Ну-ка
скажи, если знаешь?
   Каниво засмеялся - Почем мне знать! А куда же ты все-таки едешь?
   - Еду в Гавр к Шамбрелану.
   - К какому это Шамбрелану?
   - Да к знахарю.
   - К какому знахарю?
   - К знахарю, который моего отца вылечил.
   - Твоего отца?
   - Ну да, отца, еще давным-давно.
   - А что у него было, у твоего отца?
   - Прострел в пояснице, не мог ни рукой, ни ногой пошевельнуть.
   - И что же с ним сделал твой Шамбрелан?
   - Он мял ему спину, как тесто месят, обеими руками! И через два  часа
все прошло!
   Бельом был уверен, что Шамбрелан, кроме того, заговорил  болезнь,  но
при кюре он постеснялся сказать об этом.
   Каниво спросил, смеясь:
   - Уж не кролик ли туда забрался? Верно, принял дырку в ухе за нору, -
видит, кругом колючки растут.
   Постой, - сейчас я тебе его спугну.
   И Каниво, сложив руки рупором, начал подражать лаю гончих, бегущих по
следу. Он тявкал, выл, подвизгивал, лаял. Все в дилижансе расхохотались,
даже  учитель,  который  никогда  не  смеялся.  Но  так   как   Бельома,
по-видимому, рассердило, что над ним смеются, кюре переменил разговор  и
сказал, обращаясь к дюжей жене Рабо:
   - У вас, говорят, большая семья?
   - Еще бы,  господин  кюре...  Нелегко  детей  растить!  Рабо  закивал
головой, как бы говоря: “Да, да, нелегко их растить!"
   - Сколько же у вас детей?
   Она объявила с гордостью, громко и уверенно:
   - Шестнадцать человек, господин кюре! Пятнадцать от мужа!
   Рабо заулыбался и еще усиленнее закивал головой.
   Он сделал пятнадцать человек ребят, один он, Рабо! Жена сама  в  этом
призналась! Значит, и сомневаться нечего.  Черт  возьми,  ему  есть  чем
гордиться!
   А шестнадцатый от кого? Она не сказала. Это, конечно, первый ребенок?
Все, должно быть, знали, потому что никто не удивился. Даже  сам  Каниво
оставался невозмутимым. Бельом снова принялся стонать:
   - Ох!  м-м..,  м-м..,  м-м..,  ох,  как  ухо  свербит  внутри!..  Ох,
больно!..
   Дилижанс остановился перед кофейней Полита.
   Кюре сказал:
   - А что, если влить в ухо немного  воды?  Может  быть,  он  выскочит.
Хотите, попробуем?
   - Еще бы! Понятно, хочу.
   И все вылезли из дилижанса, чтобы присутствовать при операции.
   Священник спросил  миску,  салфетку  и  стакан  воды,  велел  учителю
держать голову пациента пониже, наклонив ее набок, и,  как  только  вода
проникнет в ухо, сразу опрокинуть голову в другую сторону.
   Но Каниво, который уже заглядывал в ухо  Бельома  в  надежде  увидеть
зверя простым глазом, воскликнул:
   - Прах тебя  побери,  вот  так  мармелад!  Сначала  надо  прочистить,
старик. Твоему кролику никак не выбраться из этого  варенья.  Увязнет  в
нем всеми четырьмя лапами.
   Кюре тоже исследовал проход и нашел его слишком узким и  грязным  для
того, чтобы приступить к изгнанию  зверя  Тогда  учитель  прочистил  ухо
тряпочкой, навернутой на спичку. Среди общего волнения священник влил  в
канал полстакана воды, и она потекла по лицу Бельома, по его  волосам  и
за шиворот Потом учитель так резко  повернул  голову  Бельома  в  другую
сторону,  словно  хотел  совсем  ее  отвертеть.  Несколько  капель  воды
вылилось в белую миску. Все бросились глядеть. Никакого  зверя  не  было
видно. Однако Бельом объявил:
   - Я больше ничего не чувствую.
   И священник, торжествуя, воскликнул:
   - Ну, разумеется, зверь утонул!
   Все опять уселись в  дилижанс,  очень  довольные.  Но  едва  дилижанс
тронулся, как Бельом поднял страшный крик. Зверь очнулся и  рассвирепел.
Бельом утверждал даже, что зверь теперь пробрался  к  нему  в  голову  и
гложет мозг. Он так выл и  дергался,  что  жена  Пуаре,  приняв  его  за
бесноватого, начала креститься, заливаясь слезами.  Потом  боль  немного
утихла, и страдалец сообщил, что “он” ползает в ухе “кругом, кругом...”.
Бельом пальцами изображал движение зверя и, казалось, видел его,  следил
за ним взглядом.
   - Вот он опять ползет кверху.., м-м.., м-м.., м-м.., ой, больно!
   Каниво не выдержал:
   - Это он от воды взбесился, твой зверь.  Он,  может,  больше  к  вину
привык.
   Все рассмеялись. Каниво продолжал:
   - Как доедем до кофейни Бурбе,  ты  поднеси  ему  водочки,  он  и  не
пошевельнется, право слово.
   Но Бельом себя не помнил от боли. Он кричал так, будто у него душа  с
телом  расставалась.  Кюре  пришлось  поддерживать  ему  голову.  Сезера
попросили остановиться у первого попавшегося дома.
   Первой попалась навстречу ферма у самой дороги. Бельома перенесли  на
руках в дом и положили  на  кухонный  стол,  чтобы  снова  приступить  к
операции. Каниво  советовал  все-таки  прибавить  водки  к  воде,  чтобы
оглушить, а то и совсем убить зверя. Но кюре предпочел уксус.
   На этот раз смесь вливали по капле, чтобы она дошла до самого дна,  и
оставили ее на несколько минут в ухе.
   Опять принесли миску, и два  великана,  кюре  и  Каниво,  перевернули
Бельома, а учитель принялся постукивать пальцами по здоровому уху, чтобы
вода скорее вылилась.
   Даже сам Сезер Орлавиль, с кнутом в руках, вошел поглядеть.
   И вдруг все  увидели  на  дне  миски  маленькую  темную  точку,  чуть
побольше макового зернышка.  Однако  она  шевелилась.  Это  была  блоха!
Поднялся крик, потом оглушительный хохот. Блоха! Вот так  штука!  Каниво
хлопал себя по ляжке, Сезер Орлавиль щелкал кнутом. Кюре фыркал и ревел,
как осел, учитель смеялся, будто чихал. Обе женщины радостно кудахтали.
   Бельом уселся на столе и, держа на коленях  миску,  сосредоточенно  и
злорадно смотрел на побежденную блоху, барахтавшуюся в  капле  воды.  Он
проворчал:
   - Попалась, стерва! - и плюнул на нее. Кучер,  еле  живой  от  смеха,
приговаривал:
   - Блоха, блоха, ах, чтоб тебя!  Попалась-таки,  проклятая,  попалась,
попалась!
   Потом, успокоившись немного, крикнул:
   - Ну, по местам! И так много времени потеряли. И пассажиры,  все  еще
смеясь, потянулись к дилижансу.
   Вдруг Бельом, который шел позади всех, заявил:
   - А я пойду обратно в Крикто. Теперь мне в Гавре делать нечего.
   Кучер ответил:
   - Все равно плати за место!
   - Заплачу, да только половину, я и полдороги не проехал.
   - Нет, плати сполна, место все равно за тобой.
   И начался спор, очень скоро перешедший в ожесточенную  ссору:  Бельом
божился, что больше двадцати  су  не  заплатит,  Орлавиль  твердил,  что
меньше сорока не возьмет.
   Они кричали, уставившись друг на друга, нос к носу.
   Каниво вылез из дилижанса.
   - Во-первых, ты дашь сорок су господину  кюре.  Понятно?  Потом  всем
поднесешь по рюмочке, это будет  пятьдесят  пять,  да  Сезеру  заплатишь
двадцать. Идет, что ли, зубоскал?
   Кучер, очень довольный тем, что у Бельома вылетит  из  кармана  почти
четыре франка, ответил:
   - Идет!
   - Ну, так плати!
   - Не заплачу! Во-первых, кюре не доктор.
   - Не заплатишь, так я тебя посажу обратно в дилижанс и отвезу в Гавр.
   И великан, схватив Бельома  в  охапку,  поднял  его  на  воздух,  как
ребенка.
   Бельом понял, что придется уступить. Он вынул кошелек и заплатил.
   Дилижанс двинулся по направлению к Гавру, а Бельом  пошел  обратно  в
Крикто, и примолкшие пассажиры долго еще видели на  белой  дороге  синюю
крестьянскую блузу, развевавшуюся над длинными ногами Бельома.
 



ПРОДАЕТСЯ 
 
Ги ДЕ МАПАССАН 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА  
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
   Какое наслаждение выйти на восходе солнца  и  шагать  по  росе  вдоль
полей, берегом спокойного моря!
   Какое наслаждение! Его впитываешь глазами вместе со светом,  ноздрями
вместе с легким воздухом, всеми порами вместе с дуновением ветра.
   Почему  храним  мы  такое  светлое,   такое   нежное,   такое   ярко”
воспоминание о некоторых  минутах  слияния  с  Землей,  о  сладостном  и
мимолетном ощущении, словно о ласке какого-нибудь пейзажа, возникшего за
поворотом дороги, при входе в долину, на берегу реки,  совсем  такое  же
воспоминание, как о встрече с приветливой красоткой?
   Мне особенно памятен один день. Я  шел  вдоль  бретонского  побережья
океана, к мысу Финистер. Шел быстрым шагом, у самой воды, не думая ни  о
чем. Это было в окрестностях Кемперлэ, в самой тихой и самой  прекрасной
части Бретани.
   Стояло  весеннее  утро,  такое  утро,  которое  молодит  человека  на
двадцать лет, вновь рождает надежды и возвращает юношеские грезы.
   Я шел по едва заметной тропинке  между  колосьями  хлебов  и  волнами
моря. Колосья совсем не колыхались, а  волны  колыхались  слегка.  Веяло
сладким ароматом зрелых нив и ароматом морских водорослей. Я шел вперед,
не думая ни о чем, продолжая начатое две недели назад путешествие  вдоль
берегов  Бретани.  Я  чувствовал  себя  сильным,  ловким,  счастливым  и
веселым. Я шел вперед.
   Я не думал ни о чем. Зачем думать в эти часы бессознательной радости,
глубокой, плотской, - радости  животного,  что  резвится  в  траве,  или
птицы, что парит в голубом эфире под солнцем? Издалека ко  мне  долетали
звуки  духовных  песнопений.  Возможно,   это   проходила   какая-нибудь
процессия, - день был воскресный. Но я обогнул  мысок  и  остановился  в
восхищении Я увидел пять больших рыбачьих баркасов, наполненных людьми -
мужчинами, женщинами, ребятишками, направлявшимися на храмовой  праздник
в Плуневен.
   Они медленно  плыли  вдоль  берега  под  слабым,  словно  утомленным,
ветерком, который слегка надувал бурые паруса и  тотчас  же,  обессилев,
спадал, и паруса беспомощно повисали на мачтах.
   Тяжелые лодки тихо скользили, нагруженные людьми. А  люди  все  пели.
Мужчины в широкополых шляпах, стоя у бортов, сотрясали  воздух  басовыми
нотами, женщины  выкрикивали  визгливые  ноты,  а  тонкие  голоса  детей
врезались в этот благочестивый, громкий и нестройный хор, подобно звукам
фальшивящих флейт.
   На всех пяти лодках пели один и  тот  же  псалом,  мерные  звуки  его
разливались в спокойном небе, и все пять лодок  плыли  одна  за  другой,
близко одна от другой.
   Они прошли передо мной, мимо меня, и я видел, как  они  удалялись,  я
слышал, как слабел и затихал напев гимна.
   И я принялся мечтать о всяких чудесах, как  мечтают  совсем  незрелые
юноши, по-детски восторженно. Как быстро проносятся эти  годы  мечтаний,
единственно счастливые годы жизни! Можно  ли  быть  одиноким,  можно  ли
грустить, можно ли быть мрачным и  безутешным,  когда  обладаешь  дивной
способностью,  оставшись  наедине  с  самим  собою,   отуманивать   себя
надеждами? О волшебная страна мечтаний, где все возможно  в  обольщениях
своевольной мысли! Как прекрасна жизнь под золотым налетом грез!
   Увы! С этим покончено навсегда!
   Я предался мечтам. О чем? О том, чего ждешь неустанно,  о  том,  чего
желаешь, о богатстве, о славе, о женщине.
   И я шел крупным, размашистым шагом, лаская рукой  золотистые  макушки
колосьев, которые склонялись под моими пальцами и щекотали  мне  ладонь,
словно я прикасался к чьим-то волосам.
   Я обогнул еще один мысок и вдруг увидел в глубине узкого,  изогнутого
дугой песчаного берега белый дом, стоявший над тремя  уступами,  которые
спускались к самому морю.
   Почему при виде этого дома я затрепетал от радости? Не знаю. Иной раз
на пути попадаются уголки настолько милые и близкие сердцу, что кажется,
будто знаешь их давным-давно. Не верится, что никогда их не  видел,  что
никогда не жил тут. Все  в  них  влечет  и  пленяет  -  и  мягкая  линия
горизонта, и расположение деревьев, и цвет песка!
   О чудесный дом на высоких уступах! Пышные плодовые деревья  росли  по
краям трех террас, которые спускались к морю, как гигантские ступени.  И
каждую, точно золотая корона, венчал большой  куст  испанского  дрока  в
цвету!
   Я остановился, охваченный  нежностью  к  этой  обители.  Как  бы  мне
хотелось быть ее владельцем, жить в ней всегда!
   Когда я подходил к воротам, сердце у меня щемило от зависти, и  вдруг
я заметил на одном из столбиков ограды дощечку с надписью: “Продается”.
   Я вздрогнул от радости, как будто мне отдали, как будто мне  подарили
этот дом. Почему, собственно, почему? Сам не знаю!
   Продается! Значит, он уже почти ничей, он может  стать  чьим  угодно,
даже моим, моим! Откуда эта радость, это ощущение торжества, глубокого и
необъяснимого? Ведь знал же я, что не  куплю  его!  Чем  бы  я  за  него
заплатил? Неважно, - он продается! Птица  в  клетке  принадлежит  своему
хозяину, птица на воле моя, потому что она ничья.
   И я вошел в сад. О этот чудесный сад со  ступенчатыми  террасами,  со
шпалерами деревьев, ветви которых простерты, как длинные  руки  распятых
мучеников, с купами золотого дрока и двумя старыми смоковницами на конце
каждой террасы!
   Поднявшись на самую верхнюю, я  огляделся.  У  ног  моих  расстилался
маленький пляж, полукруглый и песчаный, отделенный от морского  простора
тремя массивными бурыми скалами, которые закрывали доступ к  нему,  а  в
непогоду принимали на себя натиск волн.
   Прямо напротив, на самом краю мыса, я увидел  два  огромных  камня  -
один стоял, другой лежал в траве - менгир и долмен; странные, похожие на
двух супругов, превращенных в камень  силою  злых  чар,  они,  казалось,
неотступно смотрели на маленький домик, видели, как он строился на  этом
берегу, который столетиями на их памяти был пустынным, и  увидят  потом,
как маленький домик разрушится, раскрошится, рассеется по ветру, увидят,
как исчезнет маленький домик, что продается сейчас.
   О древний долмен и древний менгир, как вы дороги мне!
   И я позвонил так,  как  будто  звонил  у  своей  двери.  Мне  открыла
женщина, старенькая, сухонькая служанка в черном платье и  белом  чепце,
похожая на монашенку. Мне показалось, что и женщину эту я знал раньше.
   Я спросил:
   - Вы не бретонка? Она ответила:
   - Нет, сударь, я из Лотарингии. - И прибавила:
   - Вы хотите осмотреть дом?
   - Ну да, конечно.
   И я вошел.
   Мне казалось,  я  узнаю  все  -  комнаты,  обстановку.  Я  готов  был
удивиться, что не вижу в передней своих тростей.
   Я очутился в гостиной, нарядной комнате, увешанной циновками, с тремя
широкими окнами на море. На  камине  стояли  китайские  вазы  и  большая
фотография женщины. Я тотчас же направился к ней, уверенный,  что  узнаю
ее. И я узнал ее, хотя убежден, что никогда с нею не встречался.
   Это была она, она, та самая, кого я ждал, желал, призывал,  чье  лицо
преследовало меня во сне. Это была она, та, кого  ищешь  всегда,  везде,
та, кого ежеминутно надеешься увидеть на улице, встретить на деревенской
дороге, чуть мелькнет над хлебами красный зонтик, та, что,  верно,  ждет
меня в гостинице, где я остановлюсь  проездом,  или  в  вагоне,  куда  я
войду, в зале, где передо мной распахнется дверь.
   Это была она, бесспорно, несомненно,  она!  Я  узнал  ее  по  глазам,
глядевшим на меня, по волосам, завитым в длинные локоны, а особенно - по
губам, по улыбке, которую давно угадал.
   Я тотчас же спросил:
   - Кто эта женщина?
   Старуха с обличьем монашенки сухо ответила:
   - Это мадам. Я переспросил:
   - Ваша хозяйка?
   Она возразила тоном суровой ханжи:
   - О нет, сударь! Я сел и потребовал:
   - Расскажите-ка мне о ней.
   Старуха застыла на месте от удивления, не находя слов.
   Я настаивал:
   - Она владелица этого дома?
   - О нет, сударь!
   - Чей же это дом?
   - Моего хозяина, господина Турнеля. Я указал пальцем на портрет:
   - А эта женщина, кто же она?
   - Это мадам.
   - Жена вашего хозяина?
   - О нет, сударь!
   - Значит, его любовница?
   Монашенка не ответила. Я  продолжал  спрашивать,  охваченный  смутной
ревностью, безотчетной злобой против человека, встретившего эту женщину:
   - Где же они теперь?
   Служанка пробормотала:
   - Хозяин в Париже, а где мадам, - чего не знаю, того не знаю.
   Я встрепенулся:
   - Ах, они не вместе?
   - Нет, сударь.
   Я схитрил и внушительным тоном произнес:
   - Расскажите же, что случилось: возможно, мне удастся оказать  услугу
вашему хозяину. Я знаю ее, это дурная женщина.
   Старая служанка посмотрела на меня, и мой искренний, простодушный вид
внушил ей доверие.
   - Ах, сударь, и сколько  же  горя  она  принесла  моему  хозяину!  Он
познакомился с ней в Италии и привез ее с собой, все равно как жену.  Уж
очень хорошо она пела. А он до того любил ее, сударь, что жалость  брала
смотреть. Прошлым летом они все ездили по здешним местам. И  набрели  на
этот дом, а выстроил его, верно, сумасшедший,  -  разве  в  здравом  уме
станешь жить в двух милях от деревни! Мадам сразу пожелала купить дом  и
поселиться в нем с моим хозяином. Вот он и купил этот дом ей в угоду.
   Они прожили тут все прошлое лето, сударь, и почти всю зиму.
   Но только как-то утром, перед самым завтраком, хозяин зовет меня:
   "Сезарина! Мадам вернулась?"
   "Да нет, сударь”.
   Мы прожд