овна... Чума ее знает...  Наша  дело  -  сторона...
Сторона, к примеру...
     И весь день у Тихона Ильича  дрожали  руки  при  воспоминании  об  этом
бормотанье. Все, все думают, что отравила!
     К счастью, тайна так  и  осталась  тайной:  Родьку  схоронили,  Молодая
голосила, провожая гроб, так искренно, что была даже неприлична, - ведь  эта
голосьба должна быть  не  выражением  чувств,  а  исполнением  обряда,  -  и
мало-помалу тревога Тихона Ильича улеглась.
     Хлопот к тому же было  по  горло,  а  помощников  -  нет.  От  Настасьи
Петровны помощи было мало. В батраки Тихон Ильич нанимал только "полетчиков"
- до осенних заговен. И  они  уже  разошлись.  Остались  только  годовые,  -
кухарка, старик-караульщик, прозванный Жмыхом, да малый  Оська,  "олух  царя
небесного". А сколько заботы требовала одна скотина! Зимовало двадцать  штук
овец. В закуте сидело шесть  черных,  вечно  угрюмых  и  чем-то  недовольных
кабанов. На варке стояло три коровы, бычок,  красная  телушка.  На  дворе  -
одиннадцать лошадей; а на стойле - сивый жеребец, злой, тяжелый,  гривастый,
грудастый, - мужик, но рублей  в  четыреста:  отец  аттестат  имел,  полторы
тысячи стоил. И все это требовало глаза да глаза.
     Настасья Петровна давно  собиралась  поехать  погостить  к  знакомым  в
город. И наконец собралась и уехала.  Проводив  ее,  Тихон  Ильич  бесцельно
побрел в поле. По шоссе проходил с ружьем за плечами начальник почтового от-
деления в Ульяновке Сахаров, известный таким свирепым обращением с мужиками,
что они говорили: "Подаешь письмо - руки-ноги трясутся!" Тихон Ильич вышел к
нему под дорогу. Приподняв бровь,  он  глянул  на  него  и  подумал:  "Дурак
старик. Ишь, слоны слоняет по грязи".
     И дружелюбно крикнул:
     - С полем, что ли, Антон Маркыч?
     Почтарь остановился. Тихон Ильич подошел и поздоровался.
     - Ну, какое там поле! - сумрачно ответил почтарь, огромный, сутулый,  с
густыми серыми волосами, торчавшими из ушей и ноздрей,  с  большими  бровями
дугами и глубоко запавшими глазами. - Так, прошелся ради геморроя, -  сказал
он, особенно старательно выговаривая последнее слово.
     - А имейте в виду, - с неожиданной горячностью отозвался  Тихон  Ильич,
протягивая руку с растопыренными пальцами, - имейте в виду: совсем  опустели
наши палестины! Звания не осталось - что птицы, что зверя-с!
     - Леса везде вырубили, - сказал почтарь.
     - Да еще как-с! Как вырубили-то-с! Под гребеночку!  -  подхватил  Тихон
Ильич. И неожиданно прибавил:
     - Линяет-с! Все линяет-с!
     Почему сорвалось с языка то слово,  Тихон  Ильич  и  сам  не  знал,  но
чувствовал, что сказано оно все-таки недаром. "Все линяет, - думал он, - вот
как скотина после долгой и трудной зимы..." И, простившись с почтарем, долго
стоял на шоссе, недовольно поглядывая кругом. Опять  накрапывал  дождь,  дул
неприятный мокрый ветер. Над волнистыми полями - озимями, пашнями,  жнивьями
и и коричневыми перелесками - темнело. Сумрачное небо все ниже спускалось  к
земле. Оловом поблескивали залитые дождем дороги. На станции ждали почтового
поезда в Москву, оттуда пахло самоваром,  и  это  будило  тоскливое  желание
уюта, теплой чистой комнаты, семьи...
     Ночью опять лил дождь, темь была, хоть глаз выколи.  Спал  Тихон  Ильич
плохо, мучительно скрипел  зубами.  Его  знобило,  -  верно,  простыл,  стоя
вечером на шоссе, - чуйка, которой он прикрылся, сползла  на  пол,  и  тогда
снилось то, что преследовало с самого детства, когда по ночам  зябла  спина:
сумерки, какие-тб узкие переулки, бегущая толпа, скачущие на тяжких телегах,
на злых вороных битюгах пожарные... Раз он очнулся, зажег спичку, глянул  на
будильник, - он показывал  три,  -  поднял  чуйку  и,  опять  засыпая,  стал
тревожиться: обворуют лавку, сведут лошадей...
     Иногда казалось, что он на постоялом дворе в Данкове, что ночной  дождь
шумит по навесу ворот и поминутно дергается, звонит колоколец  над  ними,  -
приехали воры, привели в эту непроглядную темь его жеребца и,  если  узнают,
что он тут, убьют его... Иногда же возвращалось  сознание  действительности.
Но и действительность была тревожна. Старик ходил под окнами  с  колотушкой,
но то казалось, что он где-то далеко-далеко,  то  Буян,  захлебываясь,  рвал
кого-то, с бурным лаем убегал в поле и вдруг снова появлялся  под  окнами  и
будил, упорно брехал, стоя на  одном  месте.  Тогда  Тихон  Ильич  собирался
выйти, глянуть, - что такое, все ли в порядке. Но  как  только  доходило  до
того, чтобы решиться встать, как гуще и чаще  начинал  стрекотать  в  темные
окошечки крупный косой дождь, гонимый ветром из темных беспредельных  полей,
и милей отца-матери казался сон...
     Наконец стукнула дверь, понесло  сырым  холодом,  -  караульщик,  Жмых,
шурша, втащил в прихожую вязанку соломы. Тихон Ильич  открыл  глаза:  мутно,
водянисто светало, окошечки были потные.
     - Протопи, протопи, братушка,  -  сказал  Тихон  Ильич  сиплым  со  сна
голосом. - Да пойдем кормочку скотине дадим, и иди себе спать.
     Старик, похудевший за ночь, весь синий от холода, сырости и  усталости,
глянул на него провалившимися мертвыми глазами. В  мокрой  шапке,  в  мокром
коротком чекменишке и растрепанных лаптях, насыщенных  водой  и  грязью,  он
что-то глухо заворчал, с трудом становясь на колени перед печкой, набивая ее
холодной пахучей старновкой и вздувая серник.
     - Ай язык-то корова отжевала? - сипло крикнул  Тихон  Ильич,  слезая  с
постели. - Что под нос-то бубнишь?
     - Цельную ночь шатался, теперь - кормочку давай, - пробормотал  старик,
не поднимая головы, как бы сам с собою.
     Тихон Ильич покосился на него:
     - Видел я, как ты шатался!
     - Ох! - сказал он, закрывая глаза и тряся головой. -  Ох,  мати  царица
небесная!
     Он надел поддевку и,  пересиливая  мелкую  дрожь  в  животе,  вышел  на
истоптанное крылечко, на ледяную свежесть бледного  ненастного  утра.  Всюду
налило свинцовых луж, все стены потемнели  от  дождя.  Чуть  моросило,  "но,
верно, к обеду опять польет",  -  подумал  он.  И  с  удивлением  глянул  на
лохматого Буяна, кинувшегося к нему из-за угла: глаза блестят, язык  свеж  и
красен, как огонь, горячее дыхание так и пышет псиной... И это  после  целой
ночи беготни и лая!
     Он взял Буяна за ошейник и, шлепая по грязи, обошел, оглядел все замки.
Потом привязал его на цепь под амбаром, вернулся в сени и заглянул в большую
кухню, в избу. В избе противно  и  тепло  воняло;  кухарка  спала  на  голом
конике, закрыв лицо фартуком, выставив кострец и подогнув к  животу  ноги  в
старых больших валенках с толсто натоптанными по земляному  полу  подошвами;
Оська лежал на нарах, в полушубке, в лаптях, уткнув голову в сальную тяжелую
подушку.
     "Связался черт с младенцем! - подумал Тихон Ильич с отвращением. - Ишь,
всю ночь распутничала, а под утро - на лавочку!"
     И,  оглянув  черные  стены,  маленькие  окошечки,  лохань  с   помоями,
громадную плечистую печь, громко и строго крикнул:
     - Эй! Господа-бояре! Пора и честь знать!
     Пока кухарка затапливала печку, варила  кабанам  картошки  и  раздувала
самовар, Оська, без шапки, спотыкаясь от дремоты, таскал хоботье  лошадям  и
коровам. Тихон Ильич сам отпер скрипучие ворота варка и первый вошел  в  его
теплый и грязный  уют,  обнесенный  навесами,  денниками  и  закутами.  Выше
щиколки был унавожен варок. Навоз, моча, дождь - все  слилось  и  образовало
густую коричневую жижу. Лошади, уже темнея бархатной зимней шерстью, бродили
под навесами. Овцы грязно-серой массой сбились в  один  угол.  Старый  бурый
мерин одиноко дремал возле пустых яслей, измазанных тестом. С неприветливого
ненастного неба над квадратом двора моросило и моросило. Кабаны  болезненно,
настойчиво ныли, урчали в закуте.
     "Скука!" - подумал Тихон Ильич и тотчас же свирепо гаркнул на  старика,
тащившего вязанку старновки:
     - Что ж по грязи-то тащишь,  старая  транда?  Старик  бросил  старновку
наземь, поглядел на него и вдруг спокойно сказал:
     - От транды слышу.
     Тихон Ильич быстро оглянулся, - вышел ли малый, -  и,  убедившись,  что
вышел, быстро и тоже как будто спокойно подошел к старику, дал ему  в  зубы,
да так, что тот головой мотнул, схватил его  за  шиворот  и  изо  всей  силы
пустил к воротам.
     - Вон! - крикнул он, задохнувшись и побледнев, как мел. - Чтоб твоего и
духу здесь не пахло больше, рвань ты этакая!
     Старик вылетел за ворота - и через пять минут, с мешком за плечами и  с
палкой в руке, уже шагал по шоссе, домой.  Тихон  Ильич  трясущимися  руками
напоил жеребца, засыпал ему свежего овса, -  вчерашний  он  только  перерыл,
переслюнявил, - и, широко шагая, утопая в жиже и навозе, пошел в избу.
     - Готово, что ли? - крикнул он, притворив дверь.
     - Поспеешь! - огрызнулась кухарка.
     Избу застилало теплым пресным паром, валившим из  чугуна  от  картошек.
Кухарка, вместе с малым, яростно толкла их толкачами, посыпая  мукой,  и  за
стуком Тихон Ильич не слыхал ответа. Хлопнув дверью, он пошел пить чай.
     В маленькой прихожей он поддал ногой грязную тяжелую попону, лежавшую у
порога, и направился в угол, где над табуреткой с оловянным тазом был прибит
медный рукомойник и на полочке лежал обмызганный  кусочек  кокосового  мыла.
Гремя рукомойником, он  косил,  двигал  бровями,  раздувал  ноздри,  не  мог
остановить злого, бегающего взгляда и с особенной отчетливостью говорил:
     - Вот так работнички! Скажи ты ему слово - он тебе  десять!  Скажи  ему
десять - он тебе сто! Да нет, брешешь! Авось не к лету,  авось  вас,  чертей
много! К зиме-то, брат, жрать захочешь, -  придешь,  сукин  сын,  приде-ешь,
поклоо-нишься!
     Утирка висела возле рукомойника с Михайлова дня. Она была так  затерта,
что, взглянув на нее, Тихон Ильич стиснул челюсти.
     - Ох, - сказал он, закрывая глаза и тряся головой. -  Ох,  мати  царица
небесная!
     Две двери вели из прихожей. Одна, налево, - в комнату для  приезжающих,
длинную, полутемную, окошечками на варок; стояли в ней два  больших  дивана,
жестких, как камень,  обитых  черной  клеенкой,  переполненных  и  живыми  и
раздавленными, высохшими клопами, а на простенке висел  портрет  генерала  с
лихими бобровыми бакенбардами; портрет окаймляли маленькие  портреты  героев
русско-турецкой войны, а внизу  была  подпись:  "Долго  будут  дети  наши  и
славянские братушки  помнить  славные  дела,  как  отец  наш,  воин  смелый,
Сулейман-пашу разбил, победил Врагов неверных и прошел с  детьми  своими  по
таким крутизнам, где носились лишь туманы да пернатые  цари".  Другая  дверь
вела в комнату хозяев. Там направо, возле двери,  блестела  стеклами  горка,
налево белела печь-лежанка; печь когда-то треснула, ее, по белому,  замазали
глиной - и получились очертания чего-то вроде изломанного  худого  человека,
крепко надоевшего Тихону Ильичу. За печью высилась двуспальная постель:  над
постелью был прибит ковер мутно-зеленых и кирпичных шерстей  с  изображением
тигра, усатого, с торчащими кошачьими ушами. Против двери,  у  стены,  стоял
комод, крытый вязаной скатертью,  на  нем  -  венчальная  шкатулка  Настасьи
Петровны...
     - В лавку! - крикнула, приотворив дверь, кухарка.
     Дали затянуло водянистым туманом, опять становилось похоже на  сумерки,
моросил дождь, но ветер повернул, дул с севера - и воздух посвежел.  Веселее
и звончей, чем за все последние дни, крикнул на станции отходивший  товарный
поезд.
     - Здорово, Ильич, - сказал, кивая мокрой манджурской папахой,  трегубый
мужик, державший у крыльца мокрую пегую лошадь.
     - Здорово, - кинул Тихон Ильич,  косо  глянув  на  белый  крепкий  зуб,
блестевший из-за раздвоенной губы мужика. - Что надо?
     И, торопливо отпустив соли и керосину, торопливо вернулся в горницы.
     - Лба не дадут перекрестить, собаки! - бормотал он на ходу.
     Самовар,  стоявший  на  столе  возле   простенка,   бурлил,   клокотал,
зеркальце, висевшее над столом, подернулось налетом  белого  пара.  Отпотели
окна и олеография, прибитая под зеркалом,  -  великан  в  желтом  кафтане  и
красных сафьяновых сапогах, с российским  стягом  в  руках,  из-за  которого
глядел башнями и  глазами  московский  кремль.  Фотографические  карточки  в
рамках из раковин окружали  эту  картину.  На  самом  почетном  месте  висел
портрет  знаменитого  иерея  в  муаровой  рясе,  с  реденькой  бородкой,   с
припухшими щеками и маленькими пронзительными глазками. И, взглянув на него,
Тихон Ильич истово перекрестился на икону в  углу.  Потом  снял  с  самовара
закопченный чайник, налил стакан чаю, крепко пахнущего распаренным веником.
     "Лба не дадут  перекрестить,  -  думал  он,  страдальчески  морщась.  -
Зарезали, будь они прокляты!"
     Казалось, что нужно что-то вспомнить,  сообразить  или  просто  лечь  и
выспаться как следует. Хотелось тепла, покоя, ясности, твердости  мысли.  Он
встал, подошел к горке, задребезжавшей стеклами  и  посудой,  взял  с  полки
бутылку рябиновки, кубастенький стаканчик, на котором было написано: "Его же
и монаси приемлют"...
     - Ай не надо? - сказал он вслух.
     И налил и выпил, еще налил и еще выпил. И, закусывая толстым кренделем,
сел за стол.
     Он жадно хлебал с блюдечка горячий чай, сосал, держа на языке,  кусочек
сахару. Он рассеянно и подозрительно покосился, хлебая чай, на простенок, на
мужика в желтом кафтане, на карточки в рамках из раковин и даже на  иерея  в
муаровой рясе.
     "Не до леригии нам, свиньям!" - подумал он и, как бы оправдываясь перед
кем-то, грубо прибавил: - Поживи-ка у деревни, похлебай-ка кислых щей!
     Косясь на иерея, он чувствовал, что все сомнительно... даже, кажется, и
обычное благоговение его к этому иерею... сомнительно и не  продумано.  Если
подумать хорошенько... Но тут он поспешил  перевести  взгляд  на  московский
кремль.
     - Страм сказать! - пробормотал он. - В Москве сроду не бывал!
     Да, не бывал. А почему? Кабаны не велят! То торгашество не пускало,  то
постоялый двор, то кабак. Теперь вот жеребец, кабаны. Да  что  -  Москва!  В
березовый лесишко, что за шоссе, и то десять лет напрасно прособирался.  Все
надеялся как-нибудь урвать  свободный  вечерок,  захватить  с  собой  ковер,
самовар, посидеть на траве, в прохладе, в зелени, - да так и не урвал... Как
вода меж пальцев, скользят дни, опомниться не успел  -  пятьдесят  стукнуло,
вот-вот и конец всему, а давно ли, кажись, без порток бегал? Прямо вчера!
     Неподвижно смотрели лица из рамок-раковинок. Вот,  на  полу  (но  среди
густой ржи) лежат двое - сам Тихон Ильич  и  молодой  купец  Ростовцев  -  и
держат в руках стаканы, ровно до  половины  налитые  темным  пивом...  Какая
дружба завязалась было между Ростовцевым и Тихоном Ильичом!  Как  запомнился
тот серый масленичный день, когда снимались! Но в каком году это было?  Куда
исчез Ростовцев? Теперь нет даже уверенности, жив он или нет... А вот стоят,
вытянувшись во фронт и окаменев, три мещанина, гладко причесанные на  прямой
ряд, в вышитых косоворотках, в длинных сюртуках, в  расчищенных  сапогах,  -
Бучнев, Выставкин и Богомолов. Выставкин, тот, что посредине,  держит  перед
грудью хлеб-соль  на  деревянной  тарелке,  прикрытой  полотенцем,  расшитым
петухами, Бучнев и Богомолов - по иконе. Эти снимались в  пыльный,  ветреный
день, когда освящали элеватор, -  когда  приезжали  архиерей  и  губернатор,
когда  Тихон  Ильич  так  горд  был  тем,  что  попал   в   число   публики,
приветствовавшей начальство. Но что осталось в памяти от этого  дня?  Только
то, что часов пять ждали возле элеватора, что тучей  летела  белая  пыль  по
ветру, что губернатор, длинный и чистый покойник в белых штанах  с  золотыми
лампасами,  в  шитом  золотом  мундире  и   треуголке,   шел   к   депутации
необыкновенно медленно...  что  было  очень  страшно,  когда  он  заговорил,
принимая хлеб-соль, что всех поразили необыкновенной худобой и белизной  его
руки, их кожа, тончайшая и блестящая, как снятая со змеи шкурка,  блестящие,
размытые перстни и кольца на сухих тонких  пальпах  с  прозрачными  длинными
ногтями... Теперь  губернатора  этого  уже  нет  в  живых,  нет  в  живых  и
Выставкина... А через пять, десять лет также будут  говорить  и  про  Тихона
Ильича:
     - Покойный Тихон Ильич...
     В горнице  стало  теплей  и  уютней  от  нагревшейся  печки,  зеркальце
прояснилось, но за окнами ничего не было видно, стекла белели матовым паром,
- значит, на дворе свежело.  Все  слышнее  доносился  нудный  стон  голодных
кабанов, - и вдруг этот стон превратился в  дружный  и  мощный  рев:  верно,
кабаны заслышали голоса кухарки и Оськи, тащивших к ним  тяжелую  лоханку  с
месивом.  И,  не  кончив  дум  о  смерти,  Тихон  Ильич  кинул  папиросу   в
полоскательницу, надернул поддевку и поспешил на  варок.  Широко  и  глубоко
шагая по хлюпающему навозу, он сам отворил закуту - и долго не сводил жадных
и тоскливых глаз с кабанов, кинувшихся к корыту, в которое с паром  вывалили
месиво.
     Думу  о  смерти  перебивала  другая:  покойный-то  покойный,  а   этого
покойного, может быть, в пример будут ставить. Кто он был? Сирота, нищий,  в
детстве не жравший по два дня куска хлеба... А теперь?
     - Твою биографию жизни описать следует,  -  насмешливо  сказал  однажды
Кузьма.
     А насмехаться-то, пожалуй, и не над чем. Значит, была башка на  плечах,
если из нищего, едва умевшего читать  мальчишки  вышел  не  Тишка,  а  Тихон
Ильич...
     Но вдруг кухарка, тоже пристально глядевшая на кабанов, теснивших  друг
друга и залезавших в корыто передними ножками, икнула и сказала:
     - Ох, господи! Кабы у нас какой беды нынче не было! Вижу нынче во сне -
нагнали к нам  будто  бы  скотины  на  двор,  нагнали  овец,  коров,  свиней
всяких... Да все черных, все черных!
     И опять засосало сердце. Да, вот скотина эта самая!  От  одной  скотины
удавиться можно. Трех часов не прошло, - опять берись за ключи, опять таскай
корм всему двору. В общем деннике - три дойных коровы, в отдельных - красная
телушка, бык  Бисмарк:  им  теперь  подавай  сена.  Лошадям,  овцам  в  обед
полагается хоботье, а жеребцу  -  и  сам  черт  не  придумает  что!  Жеребец
просунул; морду в  решетчатый  верх  двери,  поднял  верхнюю  губу,  обнажил
розовые десны и белые зубы, исказил ноздри... И Тихон Ильич,  с  неожиданным
для самого себя бешенством, вдруг гаркнул на него:
     - Балуй, анафема, разрази тебя громом!
     Опять он промочил ноги, прозяб - шла крупа - и опять  выпил  рябиновки.
Ел картошки  с  подсолнечным  маслом  и  солеными  огурцами,  щи  с  грибной
подливкой, пшенную кашу... Лицо раскраснелось, голова отяжелела.
     Не раздеваясь, - только стащив нога об ногу грязные сапоги, - он лег на
постель. Но тревожило то, что  придется  вот-вот  опять  вставать:  лошадям,
коровам и овцам надо к вечеру задать овсяной соломы, жеребцу -  тоже...  или
нет; лучше перебить ее с сеном, а  потом  полить  и  посолить  хорошенько...
Только ведь  непременно  проспишь,  если  дашь  себе  волю.  И  Тихон  Ильич
потянулся к комоду, взял будильник и стал заводить его.  И  будильник  ожил,
застучал и в горнице стало как будто покойнее под его бегущий  мерный  стук.
Мысли спутались...	-
     Но только что  спутались,  как  внезапно  раздалось  грубое  и  громкое
церковное пение. В испуге открыв глаза, Тихон Ильич сперва  разобрал  только
одно: орут в нос два мужика, а из прихожей несет холодом  и  запахом  мокрых
чекменей. Потом вскочил, сел и  разглядел,  что  это  за  мужики:  один  был
слепец, рябой, с маленьким носом, длинной верхней губой  и  большим  круглым
черепом, а другой - сам Макар Иванович!
     Был Макар Иванович когда-то просто Макаркой - так и звали все: "Макарка
Странник" - и зашел однажды в кабак к Тихону Ильичу. Брел куда-то по  шоссе,
- в лаптях, скуфье и засаленном подряснике,  -  и  зашел.  В  руках  высокая
палка, выкрашенная медянкой, с крестом  на  вер