одну,  то
на другую... Зол, болен и старик, изнурил всех наставлениями...
     Дальше повернули на выгон. На выгоне налаживалась ярмарка. Уже  кое-где
торчали остовы палаток, навалены  были  колеса,  глиняная  посуда;  дымилась
смазанная на живую руку печь, пахло оладьями; серела походная кибитка цыган,
и возле колес ее сидели овчарки на целях. Дальше,  возле  казенного  кабака,
стояла тесная толпа девок, мужиков, и раздавались вскрикиванья.
     - Гуляет народ, - задумчиво сказал Меньшов.
     - Это с какой радости? - спросил Кузьма.
     - Надеется...
     - На что?
     - Известно, на что... На домового!
     - И-их! - крикнул кто-то в толпе под крепкий глухой топот:

                          Не пахать, не косить, -
                          Девкам жамки носить!
     И невысокий мужик, стоявший сзади толпы, вдруг взмахнул руками. Все  на
нем было домовито, чисто, прочно - и лапти, и онучи, и новые тяжелые портки,
и очень коротко, кургузо подрезанная сборчатая  юбка  поддевки  из  толстого
сивого сукна. Он вдруг мягко и ловко топнул лаптем, взмахнул руками, тенором
крикнул: "Расступись, дай купцу глянуть!"  -  и,  вскочив  в  разомкнувшийся
круг, отчаянно затряс портками перед молодым высоким малым, который, склонив
картуз, дьявольски вывертывал сапогами и, вывертывая, сбрасывал  с  себя,  с
новой ситцевой рубахи, черную поддевку. Лицо малого было  мрачно,  бледно  и
потно.
     - Сынок! Желанный! - вопила, среди гама и дробного топота,  старушка  в
поневе, протягивая руки. - Будя  тебе  за  ради  Христа!  Желанный,  будя  -
помрешь!
     И сынок вдруг вскинул голову, сжал кулаки и зубы и с яростным  лицом  и
топотом выкрикнул:

                          Ццыц, бабка, не кукуй...

     - А она и так последние холсты для него  продала,  -  говорил  Меньшов,
тащась по выгону. - Любит она его без памяти, - дело вдовье, - а он  почесть
кажный день мордует ее, пьяный... Знать, того стоит.
     - Это каким же манером - "того стоит"? - спросил Кузьма.
     - А таким... Не потакай...
     У одной избы сидел на скамейке длинный мужик -  краше  в  гроб  кладут:
ноги стоят в валенках, как палки, большие мертвые руки ровно лежат на острых
коленях, на протертых портках. На лоб по-стариковски надвинута шапка,  глаза
замученные, просящие, нечеловечески-худое  лицо  вытянуто,  губы  пепельные,
полураскрытые...
     - Это Чучень, - сказал Меньшов, кивая на больного. - От  живота  второй
год помирает.
     - Чучень? Это что ж - прозвище?
     - Прозвишша...
     - Глупо! - сказал Кузьма.
     И отвернулся, чтобы не  видеть  девчонки  возле  следующей  избы:  она,
перевалившись назад, держала на руках ребенка в чепчике, пристально  глазела
на проезжих и, высовывая язык, нажевывала, готовила  для  ребенка  соску  из
черного хлеба... А на крайнем  гумне  гудели  от  ветра  лозинки,  трепалось
покосившееся пугало пустыми рукавами. Гумно, что  выходит  в  степь,  всегда
неуютно, скучно, а тут еще это пугало, осенние тучки, от  которых  лежит  на
всем синеватый тон, и гудит ветер с поля, раздувает хвосты кур, бродящих  по
току, заросшему лебедой и чернобылинником, возле риги с раскрытым хребтом...
     Лесок, синевший на горизонте, - две длинных лощины, заросших  дубняком,
- назывался Порточками. И около  этих  Порточек  захватил  Кузьму  проливной
дождь с градом до самого Казакова. Лошаденку Меньшов гнал под селом  вскачь,
а Кузьма, зажмурясь, сидел под мокрым холодным веретьем. Руки  костенели  от
стужи, за ворот чуйки текли ледяные струйки, отяжелевшее под дождем  веретье
воняло прелым закромом. В голову стучали градины, летели  лепешки  грязи,  в
колеях, дод колесами, шумела вода, где-то блеяли ягнята... Наконец стало так
душно, что Кузьма отшвырнул веретье с головы назад. Дождь  редел,  вечерело,
мимо телеги по зеленому выгону бежало к избам стадо. Тонконогая черная  овца
отбилась в сторону, и за  ней  гонялась,  накрывшись  мокрой  юбкой,  блестя
белыми икрами, босая баба. На западе, за селом,  светлело,  на  востоке,  на
сизо-пыльной туче, над хлебами, стояли две зелено-фиолетовые дуги.  Густо  и
влажно пахло зеленью полей и тепло - жильем.
     - Где тут господский двор? - крикнул  Кузьма  плечистой  бабе  в  белой
рубахе и красной шерстяной юбке.
     Баба стояла на каменном  пороге  избы  и  держала  за  руку  голосившую
девочку. Девочка голосила с невероятной пронзительностью.
     - Двор? - повторила баба. - Чей?
     - Господский.
     - Чей? Ничего не слыхать... А, да захлебнись ты, родимец те расшиби!  -
крикнула баба, дернув девочку за руку так сильно, что та перевернулась.
     Расспросили в другом дворе. Проехали широкую улицу, взяли влево,  потом
вправо я мимо чьей-то старосветской усадьбы с забитым  наглухо  домом  стали
спускаться под крутую гору, к мосту через речку. С лица, с волос, с  чекменя
Меньшова падали капли. Умытое толстое лицо его с белыми  крупными  ресницами
казалось еще тупее. Он с любопытством заглядывал куда-то  вперед.  Глянул  и
Кузьма. На том боку, на покатом выгоне, - темный  казаковский  сад,  широкий
двор, обнесенный разрушающимися  службами  и  развалинами  каменной  ограды;
среди двора, за тремя засохшими  елками,  -  обшитый  серым  тесом  дом  под
ржаво-красной крышей. Внизу, у моста, - кучка мужиков. А впереди, на  крутой
размытой дороге, бьется в грязи, вытягивается  вверх  тройка  худых  рабочих
лошадей, запряженных в тарантас. Оборванный, но красивый батрак, бледный,  с
красноватой бородкой, с умными глазами, стоял возле тройки, дергал вожжи  и,
надсаживаясь,  кричал:  "Н-но!  Н-но-о!"  А  мужики  с  гоготом  и   свистом
подхватывали: "Тпру! Тпру!" И отчаянно простирала  вперед  руки  сидевшая  в
тарантасе молодая женщина в трауре, с крупными слезами на длинных  ресницах.
Отчаяние было и в бирюзовых глазах толстого рыжеусого человека, сидевшего  с
ней рядом.  Обручальное  кольцо  блестело  на  его  правой  руке,  сжимавшей
револьвер; левой он все махал, и, верно, ему было очень жарко  в  верблюжьей
поддевке и суконном картузе, съехавшем на затылок.  А  со  скамеечки  против
сиденья с кротким любопытством озирались дети - мальчик и девочка,  бледные,
закутанные в шали.
     - Это Мишка Сиверский, - громко и сипло сказал Меньшов, объезжая тройку
и равнодушно глядя на детей. - Его сожгли вчерась... Видно, стоит того.
     Делами господ  Казаковых  правил  староста,  бывший  солдат-кавалерист,
человек рослый и грубый. К нему, в людскую,  и  надо  было  обратиться,  как
сказал Кузьме работник, въезжавший на двор в  телеге  с  накошенной  крупной
мокро-зеленой травой. У старосты случилось в  этот  день  несчастье  -  умер
ребенок, - и встречен был Кузьма неласково. Когда он,  оставив  Меньшова  за
воротами, подошел к людской, заплаканная, серьезная старостиха несла от сада
рябую курицу, смирно сидевшую у нее под  мышкой.  Среди  колонок  на  ветхом
крыльце  стоял  высокий  молодой  человек  в  высоких  сапогах  и   ситцевой
косоворотке и, увидав старостиху, крикнул:
     - Агафья, куда-й-то ты ее несешь?
     - Резать, - ответила старостиха серьезно и печально.
     - Дай-ка я зарежу.
     И молодой человек направился к леднику, не обращая внимания  на  дождь,
снова начавший накрапывать с насупившегося неба. Отворив дверь  ледника,  он
взял с порога топор - и через минуту раздался короткий  стук,  и  безголовая
курица,  с  красным  обрубочном  шеи,  побежала  по  траве,  спотыкнулась  и
завертелась, трепыхая крыльями и разбрасывая во все стороны перья  и  брызги
крови. Молодой человек кинул топор и направился к саду, а старостиха, поймав
курицу, подошла к Кузьме:
     - Тебе что?
     - Насчет сада, - сказал Кузьма.
     - Федор Иваныча подожди.
     - А где он?
     - Сейчас с поля приедет.
     И Кузьма стал ждать у открытого окна людской. Он заглянул туда,  увидел
в полутьме печь, нары, стол, корытце на лавке у окна - гробик корытцем,  где
лежал  мертвый  ребенок  с  большой,  почти  голой  головкой,  с   синеватым
личиком... За столом сидела толстая слепая девка и большой деревянной ложкой
ловила из миски молоко с кусками хлеба. Мухи, как пчелы в улье,  гудели  над
ней, ползали по мертвому личику, потом падали  в  молоко,  но  слепая,  сидя
прямо, как истукан, и уставив в сумрак  бельма,  ела  и  ела.  Кузьме  стало
страшно, и он отвернулся. Порывами дул холодный ветер,  от  туч  становилось
все  темнее.  Среди  двора  возвышались  два  столба  с   перекладиной,   на
перекладине, как икона, висела большая  чугунная  доска:  значит,  но  ночам
боялись, били в нее. По двору валялись  худые  борзые  собаки.  Мальчик  лет
восьми бегал среди них, возил на тележке белоголового бурдастого братишку  в
большом черном картузе - и тележка неистово визжала. Дом был сер, грузен  и,
должно быть, чертовски скучен в эти  сумерки.  "Хоть  бы  огонь  зажгли!"  -
подумал Кузьма. Он смертельно устал, ему казалось, что он выехал  из  города
чуть не год тому назад...
     А вечер и ночь он провел в  саду.  Староста,  приехав  верхом  с  поля,
сердито сказал, что "сад давно сдаден", а на просьбу о ночлеге только  нагло
изумился: "Однако ты умен! - крикнул он. - Постоялый двор какой нашел! Много
вас теперь таких шатается..." Но смилостивился - разрешил ночевать в саду, в
бане. Кузьма расчелся с Меньшовым и пошел мимо дома к воротам липовой  аллеи
Из темных раскрытых  окон,  из-за  железных  сеток  от  мух,  гремел  рояль,
покрываемый великолепным  голосом,  затейливыми  вокализами,  совершенно  не
идущими ни к вечеру, ни к усадьбе. По грязному песку покатой аллеи, в  конце
которой, как на краю света, тускло белело облачное небо, не  спеша  двигался
навстречу Кузьме темно-рыжий мужичок с  ведром  в  руке,  распоясанный,  без
шапки и в тяжелых сапогах.
     - Ишь, ишь! -  насмешливо  говорил  он,  на  ходу,  при*  слушиваясь  к
вокализам. - Ишь, раздолевается!
     -  Кто  раздолевается?  -  спросил  Кузьма.  Мужичок  поднял  голову  и
приостановился.
     - Да барчук-то, - весело сказал он, сильно картавя.  -  Говорят,  семой
год так-то!
     - Это какой же - что курицу рубил? - Н-нет, другой... Да это  еще  что!
Иной раз как примется кричать: "Нонче ты, завтра я" - прямо бяда-а!
     - Учится, верно?
     - Хороша ученье!
     Все это было рассказано как будто небрежно, вскользь, с передышками, но
с такой едкой усмешкой и  картавостью,  что  Кузьма  внимательно  глянул  на
встречного. Похож на дурачка.  Волосы  прямые,  в  скобку.  Лицо  небольшое,
незначительное, старинно-русское, суздальское. Сапоги огромные, тело тощее и
какое-то деревянное. Глаза под большими сонными веками - ястребиные. Опустит
веки - обыкновенный дурачок, поднимет - даже жутко немного,
     - Ты в саду сидишь? - спросил Кузьма.
     - В саду. А то где же?
     - А как тебя зовут?
     - Меня-то? Аким... А тебя?
     - Я сад хотел снять, хватился!
     И Аким, насмешливо мотнув головой, пошел своей дорогой.
     Ветер дул все порывистее, сыпля  брызги  с  ярко-зеленых  деревьев,  за
садом, где-то низко, гремел тугой гром,  -  бледно-голубые  сполохи  озаряли
аллею, и повсюду пели соловьи. Совершенно непонятно было, как могут они  так
старательно, в таком упорном забытьи, так сладко и сильно цокать, щелкать  и
рассыпаться под этим тяжким свинцово-облачным небом, среди гнущихся от ветра
деревьев, в густых мокрых кустах.  Но  еще  непонятнее  было,  как  проводят
караульщики на этом ветру ночи, как спят они на  сырой  соломе  под  навесом
гнилого шалаша!
     Их было трое. И все были больны. Один молодой,  бывший  пекарь,  теперь
босяк, жаловался на лихорадку;  у  другого,  Митрофана,  тоже  босяка,  была
чахотка, хоть он говорил, что ему ничего, "только промеж  крыльев  холодит";
Аким страдал "куриной слепотой" -  от  худосочия  плохо  видел  в  сумерках.
Пекарь, бледный и ласковый, сидел, когда подошел  Кузьма,  возле  шалаша  на
корточках и, засучив на худых, слабых руках рукава ватной кофты, промывал  в
деревянной чашке  пшено.  Чахоточный  Митрофан,  человек  небольшого  роста,
широкий и темнолицый, весь в мокром отрепье и опорках, сбитых и жестких, как
старое  лошадиное  копыто,  стоял  возле  пекаря  и,  подняв  плечи,  карими
блестящими глазами, расширенными и ничего  не  выражающими,  глядел  на  его
работу. Аким притащил ведро и разводил, поддувал в земляной  печурке  против
шалаша огонь. Он входил в шалаш, выбирал там пуки соломы посуше и опять  шел
к пахуче дымившему под чугуном костру, все бормоча что-то, дыша со свистом и
насмешливо-загадочно, небрежно улыбаясь на подтруниванья сотоварищей, зло  и
ловко срезая их порою. А Кузьма закрывал глаза  и  слушал  то  разговор,  то
соловьев, сидя на сырой скамейке возле шалаша, осыпаемой ледяными  брызгами,
когда по аллее под сумрачным, вздрагивавшим от бледных  зарниц  и  рокочущим
небом проносился сырой ветер. Под ложечкой сосало от голода и тютюна. Кулеш,
казалось, никогда не поспеет, из головы не выходила  мысль,  что,  может,  и
самому придется жить такой же звериной  жизнью,  как  эти  караульщики...  И
раздражали порывы ветра, дальний однообразный гром, соловьи и  медлительная,
небрежно-едкая картавость Акима, его скрипучий голос.
     - Ты бы, Акимушка, хотя поясок-то  купил,  -  притворно-просто  говорил
пекарь, труня и поглядывая на Кузьму, - приглашая и его послушать Акима.
     - Вот погоди,  -  рассеянно-насмешливо  отвечал  Аким,  снимая  длинной
ложкой из закипевшего котелка пенистую жижу. - Вот отживем у хозяина лето  -
сапоги тебе со скрипом куплю.
     - "Со скггипом"! Да я у тебя не прошу.
     - А сам в опорках!
     И Аким стал заботливо пробовать с ложки жижу.
     Пекарь смутился и вздохнул:
     - Уж где нам сапоги носить!
     - Да будет вам, - сказал Кузьма, - вы вот лучше  скажите,  как  вы  тут
коштуетесь. Небось каждый день все кулеш да кулеш?
     - А тебе что ж  -  рыбки,  ветчинки  захотелось?  -  спросил  Аким,  не
оборачиваясь и облизывая ложку. - Она бы ничего  так-то:  водочки  осьмушку,
сомовинки хунтика три, хвостик ветчинки, чайку хруктового... А это не кулеш,
а называется реденькая кашка.
     - А щи, похлебку варите?
     - У нас, брат, были они, щи-то, да какие  еще!  На  кобеля  плеснешь  -
шерсть соскочит!
     Кузьма покачал головой:
     - А ведь это ты от болезни так зол! Полечился бы, что ли, маленько...
     Аким не  ответил.  Огонь  уже  потухал,  под  чугунком  краснела  горка
угольков; сад  темнел  и  темнел,  и  голубые  сполохи  при  порывах  ветра,
раздувавших рубаху Акима, стали бледно озарять лица. Митрофан сидел рядом  с
Кузьмой, опершись на палку, пекарь - на пне  под  липой.  Услыхав  последние
слова Кузьмы, пекарь стал серьезен.
     - А я так полагаю, - сказал он покорно и грустно, - что не  иначе,  как
все господь. Не даст господь здоровья, так никакие доктора тебе не  помогут.
Вон Аким правду говорит: раньше смерти не помрешь.
     - Доктора! - подхватил Аким, глядя на угли и особенно едко  выговаривая
это слово: дохтогга!.. -  Доктора,  брат,  свой  карман  блюдут.  Я  б  ему,
доктору-то энтому, кишки за его дела выпустил!
     - Не все блюдут, - сказал Кузьма.
     - Я всех не видал.
     - Ну, и не бреши, если не видал, - строго сказал Митрофан,
     Но тут насмешливое спокойствие внезапно покинуло Акима. И, выкатив свои
ястребиные глаза, он вдруг вскочил и закричал с запальчивостью идиота:
     - Что? Это я-то не бреши? Ты был в больнице-то? Был? А я был! Я  в  ней
семь ден сидел, - много он мне булок-то давал, дохтор-то твой? Много?
     - Да дурак, - перебил Митрофан, - булки не всем же полагаются:  это  по
болезни.
     - А! По болезни! Ну, и подавись он ими, пузо его лопни! - крикнул Аким.
     И, бешено озираясь, шваркнул длинную ложку в "реденькую кашку" и  пошел
в шалаш.
     Там он, со свистом дыша, зажег лампочку, и в шалаше стало уютно.  Потом
достал откуда-то из-под крыши ложки, кинул их на стол  и  крикнул:  "Несите,
что ль, кулеш-то!" Пекарь встал и пошел за чугунчиком. "Милости  просим",  -
сказал он, проходя мимо Кузьмы. Но Кузьма попросил только хлеба, посолил его
и, с наслаждением жуя,  опять  вернулся  к  скамейке.  Стало  совсем  темно.
Бледно-голубой свет все шире, быстрее и ярче озарял шумящие  деревья,  точно
раздуваемый  ветром,  и  при   каждом   сполохе   мертвенно-зеленая   листва
становилась  на  мгновение  видна,  как  днем,  после  чего  все  заливалось
могильной чернотою. Соловьи смолкли, - складно и сильно цокал  и  рассыпался
только один - над самым шалашом. "Даже и не спросили, кто я, откуда? - думал
Кузьма. - Народ, пропади он пропадом!" И шутливо крикнул в шалаш:
     - Аким! А ты и не спросил даже: кто я,  откуда?  -  А  на  что  ты  мне
нужен-то? - ответил Аким.
     - Я вот его о другом спрашиваю, - послышался голос пекаря, - сколько он
от Думы земли чает получить? Как думаешь, Акимушка? А?
     - Я не письменный, - сказал Аким. - Тебе из навозу, видней.
     И пекарь, должно быть, опять смутился: на минуту наступило молчание.
     - Это он насчет нашего брата, - заговорил  Митрофан.  -  Я  рассказывал
как-то, что в Ростове бедный народ, пролетариат  то  есть,  зимой  в  навозе
спасается...
     - Выйдет за город, - радостно подхватил Аким, - и в навоз! Зароется, не
хуже свиньи, и горя мало.
     - Дурак! - отрезал Митрофан. -  Чего  гогочешь?  Застигнет  бедность  -
зароешься!
     Аким, опустив ложку, сонно посмотрел  на  него.  И  снова  с  внезапной
запальчивостью раскрыл свои пустые ястребиные глаза и бешено крикнул:
     - А-а! Бедность! По часам захотел работать?
     - А как же? - бешено крикнул  и  Митрофан,  раздувая  свои  дагомейские
ноздри и в упор глядя на Акима  блестящими  глазами.  -  Двадцать  часов  за
двугривенный?
     - А-а! А тебе бы час за целковый? Дюже жаден, пузо твое лопни!
     Но ссора столь же быстро  и  потухла,  как  разгорелась.  Через  минуту
Митрофан уже спокойно говорил, обжигаясь кулешом:
     - Это он-то не жаден!  Да  он,  дьявол  слепой,  за  копейку  в  алтаре
удавится. Верите ли - жену за пятиалтынный продал! Ей-богу, не шучу.  Там  у
нас  в  Липецке  есть  такой  старичок,  Панков  прозывается,  тоже   прежде
садовничая, ну, а теперь на покое и очень любит это дело...
     - Аким, значит, тоже липецкий? - спросил Кузьма.
     - Из деревни Студенки, - равнодушно сказал Аким, точно и  не  про  него
шел толк.
     - При брате живет, -  подтвердил  Митрофан.  -  Землей,  двором  сообча
владеет с ним, но только все-таки вроде как заместо дурачка, и жена от него,
конечо, уж сбежала;  а  отчего  сбежала  -  как  раз  от  этого  от  самого:
сторговался с Нанковым за пятиалтынный,  чтоб  пустить  его,  заместо  себя,
ночью в клеть - и пустил.
     Аким молчал, постукивая ложкой по столу и глядя  на  лампочку.  Он  уже
наелся, утерся и теперь что-то думал.
     - Брехать, малый, не пахать, - сказал он наконец. - А хоть бы и пустил:
ай она слиняет?
     И, прислушиваясь, осклабился, поднял брови, и  его  суздальское  личико
стало радостно-грустно, покрылось крупными деревянными морщинами;
     - Вот бы из ружья-то его! - сказал он особенно скрипуче  и  картаво.  -
Так бы и кувыркнулся!
     - Это ты про кого же? - спросил Кузьма.
     - Да про соловья-то этого...
     Кузьма сжал зубы и, подумав, сказал:
     - А стерва ты мужик. Зверь.
     - Поцелуй меня в ж... теперь, - отозвался Аким. И, икнув, поднялся:
     - Ну, что ж даггом огонь-то жечь?
     Митрофан стал завертывать цигарку, пекарь - убирать ложки, а  он  вылез
из-за стола, повернулся к лампочке спиной и,  поспешно  перекрестившись  три
раза, с размаху  поклонился  в  темный  угол  шалаша,  встряхнул  мочальными
прямыми волосами и, подняв лицо, зашептал молитву. От него пала на  какие-то
тесовые ящики и переломилась большая тень. Он опять торопливо  перекрестился
и опять с размаху поклонился - и Кузьма уже с ненавистью взглянул  на  него.
Вот Аким молится - и попробуй-ка спросить его