, верит ли он в бога! Из  орбит
выскочат его ястребиные глаза! Разве он татарин какой!
     Казалось, что год тому назад выехал  он  из  города  и  что  никогда-то
теперь не доберешься до него. Тяготил мокрый  картуз,  ныли  холодные  ноги,
сжатые грязными сапогами. Лицо за день обветрилось,  горело.  Поднявшись  со
скамьи, Кузьма пошел навстречу сырому ветру, к воротам  в  поле,  к  пустоши
давно упраздненного погоста. Из шалаша падал на грязь слабый свет,  но,  как
только Кузьма отошел, Аким дунул на лампочку, свет исчез, и сразу  наступила
ночь. Голубоватая зарница блеснула смелее, неожиданней, раскрыла  все  небо,
всю глубину сада до самых отдаленных елок, где стояла баня, и  вдруг  залила
все такой чернотой, что закружилась голова. И опять  где-то  низко  загремел
дальний гром. Постояв и различив тусклый просвет в воротах, Кузьма вышел  на
дорогу, пролегавшую вдоль вала, мимо шумящих старых лип  и  кленов,  и  стал
медленно ходить взад и вперед. На картуз, на руки опять посыпался  дождь.  И
опять глубоко  распахнулась  черная  тьма,  засверкали  капли  дождя,  и  на
пустоши, в  мертвенно-голубом  свете,  вырезалась  фигура  мокрой  тонкошеей
лошади. Бледное, металлически-зеленое поле овсов мелькнуло  за  пустошью  на
чернильном фоне, а лошадь подняла голову - и Кузьме стало жутко. Он повернул
назад, к воротам. Когда же ощупью добрался  до  бани,  стоявшей  в  ельнике,
дождь обрушился на землю с такой силой, что, как в детстве,  стали  мелькать
страшные мысли о потопе.  Он  дернул  спичкой,  увидал  широкие  нары  возле
окошечка и, свернув чуйку, кинул ее в изголовье. В темноте влез на нары и  с
глубоким вздохом растянулся на них, лег по-стариковски, на спину,  и  закрыл
усталые глаза. Боже мой, какая нелепая и тяжкая поездка! И как это он  попал
сюда? В барском  доме  теперь  тоже  тьма,  и  зарницы,  на  лету,  украдкой
отражаются в зеркалах... В шалаше, под проливным дождем, спит Аким... Вот  в
этой бане не раз, конечно, видали чертей: верит ли Аким  хоть  в  черта  как
следует? Нет.  А  все-таки  с  уверенностью  рассказывает  о  том,  как  его
покойник-дед - непременно дед и непременно покойник - пошел раз  в  ригу  за
хоботьем, а черт  сидит  себе  на  водиле,  ножки  переплел,  лохматый,  как
собака... И, выставив одно колено, Кузьма положил кисть руки на лоб и  стал,
вздыхая и тоскуя, задремывать...
     Лето он провел в ожидании места. Мечты о садах оказались  очень  глупы.
Возвратясь в город и хорошенько обдумав  свое  положение,  начал  он  искать
место приказчика, конторщика; потом стал соглашаться на любое - лишь бы  был
кусок хлеба. Но поиски,  хлопоты,  просьбы  пропадали  даром.  В  городе  он
давным-давно слыл за большого чудака. Пьянство и безделье превратили  его  в
посмешище.  Жизнь  его  сперва  изумляла   город,   потом   стала   казаться
подозрительной. Да и правда: где это видано, чтобы мещанин в его годы жил на
подворье, был холост и нищ, как шарманщик: всего  имущества  -  сундучок  да
тяжелый старый зонт! И Кузьма стал посматривать в зеркало: что это, в  самом
деле,  за  человек  перед  ним?  Ночует  в  "общем  номере",  среди   чужих,
приезжающих и уезжающих людей, утром плетется по жаре на базар, в  трактиры,
где ловит слухи о местах; после обеда спит, потом сидит  у  окна  и  читает,
глядит на пыльную белую улицу и бледно-голубое от жары небо...  Для  кого  и
для чего живет на свете этот худой и уже  седой  от  голода  и  строгих  дум
мещанин, называющий себя анархистом  и  не  умеющий  толком  объяснить,  что
значит - анархист? Сидит, читает; вздохнет, пройдется по комнате;  опустится
на корточки, отомкнет  свой  сундучок;  переложит  поаккуратнее  истрепанные
книжки и рукописи, две-три линючих косоворотки, старый  длиннополый  сюртук,
жилетку, истершееся метрическое свидетельство... А что дальше делать?
     И лето тянулось бесконечно долго. Теперь в городе стояла  адская  сушь.
Угловой дом подворья жарился на солнце. По ночам от духоты кровь  стучала  в
голову, и будил каждый звук за открытыми окнами. А на сеновале  нельзя  было
спать от блох, крика петухов и вони навозного двора. Все  лето  не  покидала
Кузьму мечта съездить в Воронеж. Хоть бы до поезда побродить по  воронежским
улицам,  посмотреть  на  знакомые  тополя,  на  тот  голубенький  домик  за.
городом... Да зачем? Истратить десять, пятнадцать рублей, а потом отказывать
себе  в  свечке,  в  булке?  Да  и  стыдпо  старику   предаваться   любовным
воспоминаниям. А что до Клаши, так его ли еще дочь-то она? Видел он ее  года
два тому назад: сидит у окна, плетет кружево, облик  милый  и  скромный,  но
похожа только на мать...
     К осени Кузьма убедился, что необходимо или по святым  местам  уйти,  в
монастырь какой-нибудь, или - прости дернуть  по  горлу  бритвой.  Наступала
осень. Уже пахло на базаре яблоками,  сливами.  Навезли  гимназистов.  Стало
солнце садиться за Щепной площадью: выйдешь из  Ворот  вечером  и,  переходя
перекресток, ослепнешь: налево  вся  улица,  упирающаяся  вдали  в  площадь,
залита низким скучным блеском. Сады за заборами  -  в  пыли,  паутине.  Идет
Полозов навстречу - на нем крылатка, но шляпу уже сменил картуз с  кокардой.
В городском саду ни души.  Забита  раковина  музыкантов,  забит  киоск,  где
продавали летом кумыс и лимонад, закрыт дощатый буфет. И однажды, сидя возле
этой  раковины,  Кузьма  так  затосковал,  что  уже  не  шутя  задумался   о
самоубийстве. Солнце садилось,  свет  его  был  красноватый,  летела  мелкая
розовая листва до аллее, дул холодный ветер. В соборе звонили ко  всенощной,
и под этот мерный, густой звон, уездный, субботний,  душа  ныла  нестерпимо.
Вдруг под раковиной послышался  кашель,  кряхтенье...  "Мотька",  -  подумал
Кузьма. И правда: вылез из-под лестницы Мотя-Утиная-Головка. Был он в  рыжих
солдатских сапогах, в очень длинном гимназическом мундире, обсыпанном мукой,
- видно, базар позабавился, - ив соломенной шляпе, много раз попадавшей  под
колеса. Не раскрывая глаз, отплевываясь и  шатаясь  с  похмелья,  он  прошел
мимо. Кузьма, сдерживая слезы, сам окликнул его:
     - Моть! Иди потолкуем, покурим...
     И Мотя вернулся, сел на скамью, стал сонно, шевеля бровями, завертывать
цигарку, но, кажется, плохо соображал, кто это с ним, кто это  жалуется  ему
на свою судьбу...
     А на другой день тот же Мотя принес Кузьме записку Тихона.
     В конце сентября Кузьма переехал в Дурновку.

        "III "

     В ту давнюю пору, когда Илья Миронов  года  два  жил  в  Дурновке,  был
Кузьма совсем ребенок, и остались  у  него  в  памяти  только  темно-зеленые
пахучие конопляники, в которых тонула Дурновка, да еще  одна  темная  летняя
ночь: ни единого огня не было в деревне, а  мимо  избы  Ильи  шли,  белея  в
темноте рубахами, "девять девок, девять  баб,  десятая  удова",  все  босые,
простоволосые, с метлами, дубинами, вилами, и  стоял  оглушительный  звон  и
стук в заслонки, в сковороды, покрываемый дикой хоровой песнью: вдова тащила
соху, рядом с ней шла девка с большой иконой, а прочие звонили,  стучали  и,
когда вдова низким голосом выводила:

                            Ты, коровья смерть,
                            Не ходи в наше село! -

     хор, на погребальный лад, протяжно вторил:

                            Мы опахиваем -

     и, тоскуя, резкими горловыми голосами подхватывал:

                            Со ладаном, со крестом...

     Теперь вид дурновских полей был будничный. Ехал Кузьма с Воргла веселый
и слегка хмельной, - Тихон Ильич угощал его за обедом  наливкой,  был  очень
добр в этот день, - и с удовольствием смотрел на равнины сухих бурых  пашен,
расстилавшиеся  вокруг  него.  Почти  летнее  солнце,   прозрачный   воздух,
бледно-голубое ясное небо, - все радовало и  обещало  долгий  покой.  Седой,
корявой полыни, вывороченной с корнем сохами, было так много, что ее  возили
возами. Под самой усадьбой стояла на пашне лошаденка, с репьями в  холке,  и
телега, высоко нагруженная полынью, а подле лежал Яков,  босой,  в  коротких
запыленных портках и длинной посконной рубахе, и, придавив"  боком  большого
седого кобеля, держал его за уши. Кобель рычал и косился.
     - Ай кусается? - крикнул Кузьма.
     - Лют - мочи нет! -  торопливо  отозвался  Яков,  поднимая  свою  косую
бороду. - На морды лошадям сигает...
     И Кузьма засмеялся от удовольствия.  Уж  мужик  так  мужик,  степь  так
степь!
     А дорога шла под изволок, и горизонт суживался. Впереди зеленела  новая
железная крыша риги, казавшаяся потонувшей в  глухом  низкорослом  саду.  За
садом, на противоположном косогоре, стоял длинный  ряд  изб  из  глинобитных
кирпичей, под соломой. Справа, за пашнями, тянулся большой лог, входивший  в
тот, что отделял усадьбу от деревни. И там, где лога сходились,  торчали  на
мысу  крылья  двух  раскрытых  ветряков,   окруженных   несколькими   избами
однодворцев, - Мысовых, как назвал их Оська, - и белела на выгоне вымазанная
мелом школа.
     - Что ж, учатся ребятишки-то? - спросил Кузьма.
     - Обязательно, - сказал Оська. - Ученик у них бедовый!
     - Какой ученик? Учитель, что ли?
     - Ну, учитель, одна  часть.  Вышколил,  говорю,  ихнего  брата  -  куда
годишься. Солдат. Бьет не судом, да зато у него уж и прилажено все!  Заехали
мы как-то с Тихоном Ильичом - как вскочут все разом да как гаркнут: "Здравия
желаем!" - где тебе и солдатам так-то!
     И опять засмеялся Кузьма.
     А когда проехали гумно, прокатили по убитой дороге мимо небольшого сада
и повернули влево, на длинный двор,  подсохший,  золотившийся  под  солнцем,
даже сердце заколотилось: вот он и  дома  наконец.  И,  взойдя  на  крыльцо,
переступив порог, Кузьма низко поклонился темной иконе в углу прихожей...
     Против дома, задом к  Дурновке,  к  широкому  логу,  стояли  амбары.  С
крыльца дома, чуть влево, видна была Дурновка, вправо - часть мыса: ветряк и
школа. Комнаты были малы и пусты. В кабинете была ссыпана  рожь,  в  зале  и
гостиной стояло только несколько стульев с продранными  сиденьями.  Гостиная
выходила окнами в сад, и всю осень Кузьма  ночевал  в  ней  на  продавленном
диване, не закрывая окон. Пол никогда не мели: за кухарку первое время  жила
вдова Однодворка, бывшая любовница молодого Дурново, которой надо было  и  к
ребятишкам своим бегать, и себе кое-что стряпать, и  "Кузьме  с  работником.
Кузьма сам ставил по утрам самовар, потом сидел под окном в зале, пил чай  с
яблоками. В утреннем блеске, за логом, густо  дымились  крыши  деревни.  Сад
свежо благоухал. А в полдень солнце  стояло  над  деревней,  на  дворе  было
жарко, в саду рдели клены и липы, тихо роняя  разноцветные  листья.  Голуби,
пригретые солнцем, весь день спали на скате кухонной крыши, желтевшей  новой
соломой в ясном синем небе. Отдыхал после обеда работник. Однодворка уходила
домой. А Кузьма бродил. Он шел на гумно,  радуясь  солнцу,  твердой  дороге,
высохшим  бурьянам,  побуревшему  подсвекольнику,  милому   позднему   цвету
голубого цикория и тихо летевшему по воздуху  пуху  татарок.  Пашни  в  поле
блестели  под  солнцем  шелковистыми  сетями  паутины,  затянувшей   их   на
необозримое пространство.
     По огороду на сухих репейниках  сидели  щеглы.  На  гумне,  в  глубокой
тишине, на припеке, горячо сипели  кузнечики...  С  гумна  Кузьма  перелезал
через вал, возвращался  в  усадьбу  садом,  по  ельнику.  В  саду  болтал  с
мещанами, съемщиками сада, с Молодой и Козой, сбиравшими падальцы, залезал с
ними в крапивную глушь, где лежали самые спелые. Порой он брел на деревню, в
школу...
     Солдат-учитель, глупый от природы, на службе сбился с толку совершенно.
По виду  это  был  самый  обыкновенный  мужик.  Но  говорил  он  всегда  так
необыкновенно и нес такую чепуху, что приходилось только  руками  разводить.
Он все чему-то  с  величайшей  хитростью  улыбался,  глядел  на  собеседника
снисходительно, щурясь, на вопросы никогда не отвечал сразу.
     - Как величать-то тебя? - спросил его Кузьма,  в  первый  раз  зайдя  в
школу.
     Солдат прищурился, подумал.
     - Без имени и овца баран, - сказал он наконец, не спеша. - Но спрошу  и
я вас: Адам - это имя ай нет?
     - Имя.
     - Так. А сколько же, к примеру, народу померло с тех нор?
     - Не знаю, - сказал Кузьма. - Да ты это к чему?
     - А к тому самому, что нам этого отроду не понять! Я, к примеру, солдат
и коновал. Иду  недавно  по  ярмарке  -  глядь,  лошадь  в  сапе.  Сейчас  к
становому: так и так, ваше высокоблагородие. "А можешь ты эту  лошадь  пером
зарезать?" - "С великим удовольствием!"
     - Каким пером? - спросил Кузьма.
     - А гусиным. Взял, очинил, в жилу становую  чкнул,  дунул  маленько,  в
перо-то, - и готово. Дело-то, кажись, просто, ан поди-ка, ухитрись!
     И солдат лукаво подмигнул и постучал себя пальцем в лоб:
     - Тут еще есть смекалка-то!
     Кузьма пожал плечами и смолк. И, уж  проходя  мимо  Однодворки,  от  ее
Сеньки узнал, как зовут солдата. Оказалось - Пармен.
     - А что вам задано на завтра? - прибавил Кузьма, с  любопытством  глядя
на огненные вихры Сеныщ, на его живые зеленые глаза, конопатое лицо,  щуплое
тельце и потрескавшиеся от грязи и цыпок руки и ноги.
     - Задачи, стихи, - сказал Сенька, подхватив правой рукой поднятую назад
ногу и прыгая на одном месте.
     - Какие задачи?
     - Гусей сосчитать. Летело стадо гусей...
     - А, знаю, - сказал Кузьма. - А еще что?
     - Еще мышей...
     - Тоже сосчитать?
     - Да. Шли шесть мышей, несли  по  шесть  грошей,  -  быстро  забормотал
Сенька, косясь на серебряную часовую цепочку Кузьмы.  -  Одна  мышь  поплоше
несла два гроша... Сколько выйдет всего...
     - Великолепно. А стихи какие?
     Сенька выпустил ногу.
     - Стихи - "Кто он?"
     - Выучил?
     - Выучил....
     - А ну-ка.
     И Сенька еще быстрее забормотал - про всадника, ехавшего над  Невой  по
лесам, где были только

                         Ель, сосна да мох сядой...

     - Седой, - сказал Кузьма, - а не сядой.
     - Ну, сидой, - согласился Сенька.
     - А всадник-то этот кто же?
     Сенька подумал.
     - Да колдун, - сказал он.
     - Так. Ну, скажи матери, чтоб она хоть виски-то тебе  подстригла.  Тебе
же хуже, когда учитель дерет.
     - А он ухи найдет, - беспечно сказал Сенька, снова берясь  за  ногу,  и
запрыгал по выгону.

     Мыс и Дурновка, как это всегда бывает со смежными:  деревнями,  жили  в
постоянной вражде и  взаимном  презрении.  Мысовые  считали  разбойниками  и
побирушками дурновцев, дурновцы - мысовых. Дурновка  была  "барская",  а  на
Мысу обитали "галманы",  однодворцы.  Вне  вражды,  вне  распрей  находилась
только Однодворка. Небольшая, худая, аккуратная,  она  была  жива,  ровна  и
приятна в обращении, наблюдательна. Она знала, как свою, каждую семью, и  на
Мысу  и  в  Дурновке,  первая  извещала  усадьбу  о  каждом,  даже  малейшем
деревенском событии. Да и ее жизнь знали все отлично. Она никогда  и  ни  от
кого ничего не скрывала, спокойно и просто рассказывала о муже, о Дурново.
     - Что ж делать-то, - говорила она, легонько вздыхая.  -  Бедность  была
лютая, хлебушка и в новину не хватало.  Мужик  меня,  правду  надо  сказать,
любил, да ведь покоришься. Целых три воза ржи дал за  меня  барин.  "Как  же
быть-то?" - говорю мужику. - "Видно,  иди",  -  говорит.  Поехал  за  рожью,
таскает мерку за меркой, а у самого слезы кап-кап, кап-кап...
     Днем работала она не покладая рук, по  ночам  штопала,  шила,  воровала
щиты на чугунке.  Раз,  поздно  вечером,  выехал  Кузьма  к  Тихону  Ильичу,
поднялся на изволок и обмер от страха: над потонувшими во мраке пашнями,  на
чуть тлеющей полосе заката росло и плавно неслось на Кузьму  что-то  черное,
громадное...
     - Кто это? - слабо крикнул он, натягивая вожжи.
     - Ой! - слабо, в ужасе крикнуло и то, что так быстро и плавно  росло  в
небе, и с треском рассыпалось.
     Кузьма очнулся - и сразу узнал в темноте Однодворку. Это она бежала  на
него на своих легких  босых  ногах,  согнувшись,  взгромоздив  на  себя  два
саженных щита - из тех, что  ставят  зимой  вдоль  чугунки  от  заносов.  И,
оправившись, с тихим смехом зашептала:
     - Напугали вы меня до смерти. Бежишь так-то ночью - дрожишь вся, а  что
ж делать-то? Вся деревня топится ими, только тем и спасаемся...
     Зато совершенно неинтересный человек был работник  Кошель.  Говорить  с
ним было не о чем, да он и не словоохотлив был. Как  большинство  дурновцев,
он все только повторял старые  немудреные  изречения,  подтверждал  то,  что
давным-давно известно. Погода портилась - и он посматривал на небо:
     - Портится погодка. Дожжок теперь для зеленей первое дело.
     Двоили пар - и он замечал:
     - Не передвоишь - без хлеба посидишь. Так-то старички-то говаривали.
     Он служил, в свое время, был на Кавказе, но солдатчина не  оставила  на
нем никаких следов. Он ничего  не  мог  рассказать  о  Кавказе,  кроме  того
только, что там гора на горе, что  из  земли  бьют  там  страшно  горячие  и
странные воды: "положишь баранину - в одну  минуту  сварится,  а  не  вынешь
вовремя - опять сырая станет..." И нисколько не гордился  тем,  что  повидал
свет; он даже с презрением относился к людям бывалым: ведь  "шатаются"  люди
только поневоле или по бедности. Ни одному слуху не верил - "все брешут!"  -
но верил, божился, что  недавно  под  сельцом  Басовым  катилось  в  сумерки
тележное колесо - ведьма, а один мужик, не будь дурак, взял да и поймал  это
колесо, всунул во втулок подпояску и завязал ее.
     - Ну, и что же? - спрашивал Кузьма.
     - Да что? - отвечал Кошель. - Проснулась эта ведьма нарани, глядь - а у
ней подпояска из рота и из заду торчит, на животе завязана...
     - А чего ж она не развязала-то ее?
     - Видно, узел закрещен был.
     - И тебе не стыдно такой чепухе верить?
     - А мне что ж стыдиться? Люди ложь, и я  тож.  И  любил  Кузьма  только
напевы его слушать. Сидишь в темноте у открытого  окна,  нигде  ни  огонька,
деревня чуть чернеет за логом, тихо так, что слышно падение яблок с  лесовки
за  углом  дома,  а  он  медленно  похаживает  по  двору  с   колотушкой   и
заунывно-мирно напевает себе фальцетом:  "Смолкни,  пташка-канарейка..."  До
утра он караулил усадьбу, днем спал, -дела  почти  не  было:  с  дурновскими
делами Тихон Ильич поспешил в этот год управиться рано, из  скотины  оставил
всего лошадь да корову.
     Ясные дни сменились холодными, синевато-серенькими, беззвучными.  Стали
щеглы  и  синицы  посвистывать  в  голом  саду,  снегири  и   еще   какие-то
неторопливые крохотные птички, стайками перелетавшие с  места  на  место  по
гумну, падрины которого уже проросли ярко-зелеными  всходами;  иногда  такая
молчаливая легонькая птичка одиноко сидела где-нибудь на былинке  в  поле...
На огородах за Дурновкой докапывали последние картошки. Стало рано  темнеть,
и в усадьбе  говорили:  "Как  поздно  машина-то  теперь  проходит!"  -  хотя
расписание поездов ничуть не изменилось... Кузьма,  сидя  под  окном,  целый
день читал газеты; он записал свою весеннюю поездку в Казакове и разговоры с
Акимом, делал заметки в старой счетоводной книге, - то, что видел и слышал в
деревне... Больше всех занимал его Серый.
     Серый был самый нищий и бездельный мужик  во  всей  деревне.  Землю  он
сдавал, на местах не жил. Дома сидел в голоде и холоде, но  думал  только  о
том, как бы разжиться покурить. На всех сходках бывал он,  не  пропускал  ни
одной свадьбы, ни одних крестин,  ни  одних  похорон.  Магарычи  никогда  не
обходились без него: он встревал не только во  все  мирские,  но  и  во  все
соседские - после купли, продажи, мены. Наружность  Серого  оправдывала  его
кличку: сер, худ, росту  среднего,  плечи  обвислые,  полушубочек  короткий,
рваный, замызганный, валенки разбиты и подшиты бечевой, о шапке  и  говорить
нечего. Сидя в избе, никогда не снимая  этой  шапки,  не  выпуска