я  изо  рта
трубки, вид он имел такой, будто все ждал чего-то. Но ему,  но  его  мнению,
чертовски не везло. Не подпадало дела настоящего,  да  и  только!  Ну,  а  в
бирюльки играть был он не охотник. Всякий, конечно, норовил охаять...
     - Да ведь язык-то без костей, - говорил Серый. - Ты сперва дело в  руки
дай, а потом уж и бреши.
     Земли у него было порядочно - три  десятины.  Но  податей  зашло  -  на
десятерых. И  отвалились  от  земли  руки  у  Серого:  "Поневоле  сдашь  ее,
землю-то: ее, матушку, в порядке надо держать, а уж какой тут порядок!"  Сам
он сеял не больше полнивы, но и ту продавал на корню, -  "милое  за  немилое
сбывал". И опять с резоном: дождись-ка ее,  попробуй!  -  "Все,  к  примеру,
дождаться-то лучше..." - бормотал Яков, глядя в сторону и зло усмехаясь.  Но
усмехался и Серый - печально и презрительно.
     - Лучше! - хмыкал он. - Тебе хорошо брехать: девку отдал, малого женил.
А у меня - глянь, угол-то сидит, ребятишек-то. Не чужие ведь. Я вон козу для
них держу, поросенка выкармливаю... Тоже небось пить-есть просят.
     - Ну, коза, к примеру, в этом деле не повинна, - возражал, раздражаясь,
Яков. - Это у нас, к примеру, все водочки да трубочки на уме... трубочки  да
водочки...
     И, чтоб не поругаться с соседом без толку, спешил отойти от  Серого.  А
Серый спокойно и дельно замечал ему вслед:
     - Пьяница, брат, проспится, дурак никогда.
     Разделившись с братом, долго скитался Серый по квартирам, нанимался и в
городе и по имениям. Ходил и на клевера. И вот на клеверах-то и довезло  ему
однажды. Нанялась артель, к какой пристрял Серый, отделать большую партию по
восьми гривен с пуда, а клевер возьми и дай больше двух пудов. Вытрясли  его
- Серый подрядился машонку бить.  Нагнал  в  азадки  зерна  и  купил  их.  И
забогател:  в  ту  же  осень  поставил  кирпичную  избу.  Но  не  рассчитал:
оказалось, что избу нужно топить. А  чем,  спрашивается?  Да  нечем  было  и
кормиться. И пришлось сжечь верх  избы,  и  простояла  она  без  крыши  год,
почернела вся.
     А труба пошла на хомут. Правда, лошади еще не было;  да  ведь  надо  же
когда-нибудь начинать обзаведение... И Серый  махнул  рукой:  решил  продать
избу, поставить или купить подешевле, глинобитную. Рассуждал он так: будет в
избе - ну, на худой конец, десять тысяч кирпичей; за тысячу дают пять, а  то
и шесть рублей; выходит, значит, больше полсотни...  Но  кирпичей  оказалось
три с половиной тысячи, за матицу пришлось взять не пять целковых, а  два  с
полтиной...   Озабоченно   приглядывая   себе   новую   избу,   целый    год
приторговывался он только к тем, что  были  совсем  не  по  деньгам  ему.  И
примирился с теперешней только в  твердой  надежде  на  будущую  -  крепкую,
просторную, теплую.
     - В этой я, прямо говорю, не жилец! - отрезал он однажды.
     Яков внимательно посмотрел на него, тряхнул шапкой.
     - Так. Значит, ждешь, корабли приплывут?
     - И приплывут, - ответил Серый загадочно.
     - Ой, брось дурь, - сказал Яков, - наймись куда ни на есть, да  зубами,
к примеру, держись за место...
     Но мысль о хорошем дворе,  о  порядке,  о  какой-то  ладной,  настоящей
работе отравляла всю жизнь Серому. Скучал он на местах.
     - Она, видно, работа-то не мед, - говорили соседи.
     - Небось была бы мед, кабы хозяин попался путный!
     И Серый, вдруг оживившись, вынимал изо рта холодную  трубку  и  начинал
любимую историю: как он, будучи холостым, целых два  года  честно-благородно
отжил у попа под Ельцом.
     - Да я и сейчас поди туда - с руками оторвут! - восклицал он. -  Только
слово сказать: пришел, мол, папаша, поработаться на вас.
     - Ну, к примеру, и шел бы...
     - Шел бы! Когда у меня детей цельный угол сидит! Вестимо: чужую беду  -
руками разведу. А тут человек без толку пропадает...
     Без толку пропадал Серый и нынешний год. Всю зиму с  озабоченным  видом
просидел дома, без огня, в холоде,  в  голоде.  Великим  постом  пристроился
каким-то манером к Русановым под Тулой: в своих-то местах его уж  не  брали.
Но не прошло и месяца, как  осточертела  ему  русановская  -  экономия  хуже
горькой редьки.
     - Ой, малый! - сказал раз приказчик. - Наскрозь тебя вижу: придираешься
ты лыжи наладить. Забираете, сукины дети, денежки вперед, да  и  норовите  в
кусты.
     - Это, может, бродяга какой так-то норовит, а не мы, - отрезал Серый.
     Но приказчик намека  не  понял.  И  пришлось  действовать  решительнее.
Заставили раз Серого навозить к вечеру хоботья для  скотины.  Он  поехал  на
гумно и стал навивать воз соломы. Подошел приказчик:
     - Разве я тебе не русским языком сказал - хоботье накладать?
     - Не время его накладать, - твердо ответил Серый.
     - Это почему?
     - Путные хозяева хоботье в обед дают, а не на ночь.
     - Да ты-то что за учитель такой?
     - Не люблю морить скотину. Вот и учитель весь.
     - А везешь солому?
     - На все время надо знать.
     - Сию же минуту брось накладывать!
     Серый побледнел.
     - Нет, дела я не брошу. Дела мне нельзя, бросать,
     - Дай сюда вилы, собака, и отойди от греха.
     - Я не собака, а хрещеный человек. Вот отвезу  -  и  отойду.  И  совсем
уйду.
     - Ну, брат, навряд! Уйдешь, да вскорости и назад, в волость припрешь.
     Серый соскочил с воза, бросил вилы в солому.
     - Это я-то припру?
     - Ты-то!
     - Ой, милый, не припри ты! Авось и  за  тобой  знаем.  Тоже,  брат,  не
похвалит хозяин...
     Толстые щеки приказчика налились сизой кровью, белки выпучились.
     - А-а! Вот как! Не похвалит? Говори же, когда такое дело, - за что?
     - Мне нечего говорить, - пробормотал Серый, чувствуя, что у него  сразу
отяжелели ноги от страха.
     - Нет, брат, брешешь - скажешь!
     - А куда мука девалась? - внезапно крикнул Серый.
     - Мука? Какая такая мука? Какая?
     - Сляпая. С мельницы...
     Приказчик мертвой хваткой сгреб  Серого  за  ворот,  за  душу  -  и  на
мгновение оба замерли.
     - Ты что же это, - за пельки  хватать?  -  спросил  Серый  спокойно.  -
Задушить хочешь?
     И вдруг яростно завизжал:
     - Ну, бей, бей, пока сердце кипит!
     И, рванувшись, вырвался и схватил вилы.
     - Ребята! -  заорал  приказчик,  хотя  кругом  никого  не  было.  -  За
старостой! Прислушайте: он меня заколоть хотел, сукин сын!
     - Не суйся, нос сшибешь, - сказал Серый, держа вилы наперевес. -  Авось
не прежнее вам времечко!
     Но тут приказчик  размахнулся  -  и  Серый  торчмя  головой  полетел  в
солому...
     Все лето Серый сидел опять дома, поджидая милостей от Думы.  Всю  осень
шатался от двора к двору, надеясь пристроиться  к  кому-нибудь,  едущему  на
клевера... Загорелся однажды новый омет на краю деревни. Серый первым явился
на пожар и орал до сипоты, опалил ресницы,  промок  до  нитки,  распоряжаясь
водовозами, теми, что кидались с вилами  в  огромное  розово-золотое  пламя,
растаскивали во все стороны огненные шапки,  и  теми,  что  просто  метались
среди жара, треска, льющейся воды, гама, наваленных возле изб икон, кадушек,
прялок, попон, рыдающих баб и сыплющихся с обгорелых лозин черных листьев...
Как-то в октябре, когда после проливных дождей и ледяной бури застыл пруд  и
соседский боров соскользнул с мерзлого бугра, проломил лед  и  стал  тонуть,
Серый первый, со всего разбега, шарахнулся в воду  -  спасать...  Боров  все
равно утонул, но  это  дало  Серому  право  прибежать  с  пруда  в  людскую,
потребовать водки, табаку, закуски. Сперва он был весь лиловый, зуб  на  зуб
не попадал,  еле  шевелил  белыми  губами,  переодеваясь  во  все  чужое,  в
Кошелево. Потом ожил, захмелел, стал хвастать - и опять рассказал о том, как
он честно-благородно служил у попа и как ловко выдал прошлый год  свою  дочь
замуж. Он сидел за столом, с  жадностью  жевал,  заглатывая  брусочки  сырой
ветчины и самодовольно повествовал:
     -  Хорошо.  Снюхалась  она,  Матрюшка-то,  с  Егоркой,  с  этим...  Ну,
снюхалась и снюхалась. Нехай. Сижу как-то? под окошечком, вижу - раз  Егорка
прошел мимо избе, два... а моя - все нырь  да  нырь  к  окошечку...  Значит,
обдумали дело, думаю себе. И говорю бабе: ты тут нормочку скотине дай,  а  я
пойду, - на сходку повещали. Сел за избой в солому, сижу, жду. А  уж  снежок
первый напал. Вижу опять снизу крадется Егорка... А она и вот она. Зашли  за
погреб,  потом  -  шмыг  в  избу  в  новую,  в  пустую,  рядом.  Подождал  я
сколько-нибудь...
     - История! - сказал Кузьма и болезненно усмехнулся.
     Но Серый принял это за похвалу, за восхищение его умом и  хитростью.  И
продолжал, то возвышая голос, то едко понижая его:
     - Стой, слухай, что дальше-то будет. Подождал, говорю, сколько-нибудь -
да за ними... Вскочил на порог - прямо на ней и прихватил! Перепужались  они
- до страсти. Он, как куль, наземь с нее свалился, а она обмерла, лежит, как
утка... "Ну, говорит, бей меня теперь". Это он-то. "Бить, говорю, ты мне  не
нужо-он..."  Поддевочку  его  взял,   пинжачок   тоже,   оставил   в   одних
подштанниках, - почесть в чем мать родила...  "Ну,  говорю,  ступай  теперь,
куды хочешь..." А сам домой. Смотрю и он сзади идет:  снег  белый,  -  и  он
белый, идет, сопит... Деться-то некуда,  -  куда  кинешься?  А  моя  Матрена
Миколавна, как я только из избе, - в поле! Закатилась - насилу  соседка  под
самым Басовым за рукав поймала, ко мне привела. Дал я ей отдохнуть и говорю:
"Мы люди бедные ай нет?" Молчит. "Мать-то у тебя  убогая  ай  умная?"  Опять
молчит. "Как ты нас оконфузила? А? Ты что ж, полон угол мне  их  нашвыряешь,
выбледков-то своих, а я глазами моргай?" Ну, и зачал ее лудить, - был у меня
тут кнутик похоженький... Просто сказать, всю  пояснику  ей  изрубил!  А  он
сидит на лавке, голосит. Взялся потом за него, за голубчика...
     - И женил? - спросил Кузьма.
     - Вона! - воскликнул Серый и, чувствуя, что хмель одолевает  его,  стал
сгребать с тарелки куски ветчины и  пихать  в  карманы  порток.  -  Еще  как
свадьбу-то сыграли! На расходы я, брат, жмуриться не стану...
     "Ну, и рассказ!" - долго думал Кузьма после этого вечера.  -  А  погода
портилась. Писать не хотелось, тоска  усиливалась.  Только  и  радости,  что
явится кто-нибудь с просьбой. Приезжал несколько раз Гололобый из Басова,  -
совершенно лысый мужик  в  огромной  шапке,  -  писать  прошение  на  свата,
переломившего ему ключицу. Приходила вдова Бутылочка с Мыса - писать  письма
к сыну, вся в лохмотьях, вся мокрая и ледяная от дождя. Начнет диктовать,  -
в слезы.
     - Город Серьпухов, при дворянской бане, дом Желтухин...
     И заплачет,
     - Ну? - спрашивает Кузьма, скорбно кося брови, по-стариковски глядя  на
Бутылочку поверх пенсне. - Ну, написал. Дальше что?
     - Дальше-то?  -  спрашивает  Бутылочка  шепотом  и,  стараясь  овладеть
голосом, продолжает:
     -  Дальше-то  пиши,  касатик,  поскладнее...  Передать,  значит,  Михал
Назарычу Хлусову... в собственные руки...
     И продолжает - то с остановками, то совсем без остановок:
     - Письмо милому и дорогому сыночку нашему Мише, что же  ты,  Миша,  про
нас забыл, никакого слуху нету от вас... Ты сам знаешь,  мы  на  хватере,  а
теперича нас сгоняют долой,  куда  ж  мы  теперича  денемся...  Дорогой  наш
сыночек Миша, просим мы вас за ради господа бога, чтоб  вы  приезжали  домой
как ни можно скорей...
     И опять сквозь слезы шепотом:
     - Мы тут с вами хоть землянку выкопаем, и то будем у своем угле...
     Бури и ледяные  ливни,  дни,  похожие  на  сумерки,  грязь  в  усадьбе,
усеянная мелкой желтой листвой акаций,  необозримые  пашни  и  озими  вокруг
Дурновки и без конца идущие над ними тучи опять  томили  ненавистью  к  этой
проклятой стране, где восемь месяцев метели, а четыре дожди, где  за  нуждой
приходится идти на варок или в вишенник. Когда завернуло ненастье,  пришлось
гостиную забить наглухо и перебраться в зал, чтоб уже всю зиму и ночевать  в
нем, и обедать, и курить, и проводить  долгие  вечера  за  тусклой  кухонной
лампочкой, шагая из угла в угол в картузе и чуйке, едва спасавших от  холода
и ветра, дувшего в щели. Иногда оказывалось, что забыли запастись керосином,
и Кузьма проводил сумерки без огня, а вечером  зажигал  какой-нибудь  огарок
только для того, чтобы поужинать картофельной  похлебкой  и  теплой  пшенной
кашей, что молча, с строгим лицом подавала Молодая.
     "Куда бы поехать?" - думал он порою.
     Соседей поблизости  было  всего  только  трое:  старуха-княжна  Шахова,
которая не принимала даже предводителя дворянства, считая его невоспитанным;
отставной жандарм Закржевский, геморроидально-злой  человек,  который  и  на
порог не пустил бы к себе; и, наконец, мелкопоместный дворянин Басов, живший
в избе, женившийся на простой бабе, говорившей только о хомутах  и  скотине.
Отец Петр, священник из Колодезей, куда Дурновка была приходом, посетил  раз
Кузьму, но вести знакомство не возымел  охоты  ни  тот,  ни  другой.  Кузьма
угостил священника только чаем - священник резко и неловко захохотал, увидав
на  столе  самовар.  "Самоварчик?  Отлично!  Вы,  я  вижу,  не  тароваты  на
угощенье!" И хохот совсем не шел к нему:  точно  другой  кто-то  хохотал  за
этого высокого, худого человека с  большими  лопатками  и  черными  крупными
волосами, с бегающим взглядом.
     Не часто бывал Кузьма и у брата. А тот приезжал только тогда, когда был
чем-нибудь расстроен. И одиночество было так безнадежно,  что  порою  Кузьма
называл себя Дрейфусом на Чертовом острове. Сравнивал он себя и с Серым. Ах,
ведь и  он,  подобно  Серому,  нищ,  слабоволен,  всю  жизнь  ждал  каких-то
счастливых дней для работы!
     По первому снегу Серый куда-то ушел и пропадал с неделю.  Явился  домой
сумрачный.
     - Ай опять к Русанову ходил? - спросили соседи.
     - Ходил, - ответил Серый.
     - Зачем?
     - Уговаривали наняться.
     - Так. Не согласился?
     - Дурей их не был да до веку и не буду!
     И Серый, не снимая шапки, опять надолго засел на  лавку.  И  в  сумерки
тоскливо становилось на душе при взгляде на его избу. В сумерки  за  широким
снежным логом скучно чернела Дурновка, ее риги и лозинки  на  задворках.  Но
темнело и - загорались огоньки,  казалось,  что  в  избах  мирно,  уютно.  И
неприятно чернела только темная изба Серого. Она была глуха, мертва.  Кузьма
уже знал: если войдешь в ее темные полураскрытые сени, почувствуешь себя  на
пороге почти звериного жилья - пахнет снегом, в дыры крыши  видно  сумрачное
небо, ветер шуршит навозом и  хворостом,  кое-как  накиданным  на  стропила;
найдешь ощупью покосившуюся стену и отворишь дверь, встретишь  холод,  тьму,
чуть мерцающее во тьме мерзлое окошечко... Никого не видно,  но  угадываешь:
хозяин на лавке,  -  угольком  краснеет  его  трубка;  хозяйка,  -  смирная,
молчаливая, с придурью баба, - тихонько покачивает повизгивающую люльку, где
болтается бледный, сонный от голода рахитик. Детишки забились на чуть теплую
печку и что-то шепотом рассказывают друг другу. В гнилой соломе  под  нарами
шуршат, возятся коза и поросенок, -  большие  друзья.  Страшно  разогнуться,
чтобы не удариться головой в потолок.  Повертываешься  тоже  с  опаской:  от
порога до противоположной стены всего пять шагов.
     - Кто-й-то? - раздается из темноты негромкий голос.
     - Я.
     - Никак, Кузьма Ильич?
     - Он самый.
     Серый  подвигается,  опрастывает  место  на  лавке.   Кузьма   садится,
закуривает. Понемногу начинается разговор. Угнетенный темнотой, Серый прост,
грустен, сознается в своих слабостях. Голос его порою дрожит...
     Зима наступила долгая, снежная.
     Бледно-белеющие  под  синевато-сумрачным   небом   поля   стали   шире,
просторней и еще пустыннее. Избы, пуньки, лозины, риги резко  выделялись  на
первых порошах. Потом завернули вьюги и намели, навалили столько снега,  что
деревня  приняла  дикий  северный  вид,  стала  чернеть  только  дверями  да
окошечками, еле выглядывающими из-под нахлобученных белых  шапок,  из  белой
толщи завалинок. За вьюгами  подули  по  затвердевшему  серому  насту  полей
жесткие ветры, оборвали последние коричневые листья  с  бесприютных  дубовых
кустарников  в  логах,  рошел  тонуть  в  непролазных  наносах,  испещренных
заячьими следами, однодворец Тарас Миляев, спокон веку  приверженный  охоте,
превратились в мерзлые глыбы  водовозки,  наросли  ледяные  скользкие  бугры
вокруг  прорубей,  накатались  дороги  по  сугробам   -   и   зимние   будни
установились.  Начались  по  деревне  повальные  болезни:   оспа,   горячка,
скарлатина... Вокруг прорубей, из которых пила  вся  Дурновка,  над  вонючей
темно-бутылочной водой, по целым дням стояли, согнувшись  и  подоткнув  юбки
выше сизых голых колен, в мокрых лаптях, с большими,  закутанными  головами,
бабы. Они вытаскивали  из  чугунов  с  золою  свои  серые  замашные  рубахи,
мужицкие тяжевые портки, детские загаженные свивальники, полоскали их,  били
вальками и перекликались, сообщая друг другу, что руки "зашлись с пару", что
во дворе у Матютиных помирает в горячке бабка, что у  снохи  Якова  завалило
горло... Смеркалось часа в три, лохматые  собаки  сидели  на  крышах,  почти
сровнявшихся с сугробами. Ни единая душа не знала, чем питаются эти  собаки.
Однако они были живы и даже свирепы.
     Просыпались в усадьбе рано. На рассвете,  в  синеватой  темноте,  когда
зажигались по избам огоньки, затапливались печи и сквозь  застрехи  медленно
шел густой молочный дым, а во флигеле с замерзшими серыми окнами становилось
холодно, как в сенцах, Кузьму будил  стук  дверей  и  шуршанье  мерзлой,  со
снегом, соломы, которую таскал из розвальней Кошель. Слышался его  негромкий
сиплый голос,  -  голос  человека,  проснувшегося  рано,  натощак  озябшего.
Гремела  трубой  самовара  и  строгим  шепотом  переговаривалась  с  Кошелем
Молодая. Она спала не в людской, где тараканы до  крови  обтачивали  руки  и
ноги, а в прихожей, и вся деревня была убеждена, что это неспроста.  Деревня
хорошо знала, что пережила Молодая за осень. Молчаливая Молодая была  строже
и печальнее схимницы. Но что с того? Кузьма  уже  знал  от  Однодворки,  что
говорили на деревне, и, просыпаясь, всегда вспоминал об  этом  со  стыдом  и
отвращением. Он стучал кулаком в стену, давая знать, что ждет  самовара,  и,
кряхтя, закуривал цигарку: это успокаивало сердце, облегчало грудь. Он лежал
под тулупом и, не решаясь расстаться с теплом,  курил  и  думал:  "Бесстыжий
народ! Ведь у меня дочь ровесница ей..." То, что за стеной ночевала  молодая
женщина, волновало его только отеческой нежностью, днем она  была  серьезна,
скупа на слова, когда спала, было в ней что-то детское, грустное,  одинокое.
Но разве деревня могла верить этой нежности? Не верил даже Тихон Ильич: что-
то уж очень странно усмехался он  порою.  Он  и  всегда-то  был  недоверчив,
подозрителен, груб в своих подозрениях, а теперь и совсем  потерял  ум:  что
ему ни скажи, - у него на все один ответ.
     - Слышал, Тихон Ильич? Закржевский, говорят, от катара помирает: в Орел
повезли.
     - Брехня. Знаем мы этот катар!
     - Да мне фельдшер говорил.
     - А ты слушай его побольше...
     - Хочу газетку выписать, - скажешь ему. - Дай мне, пожалуйста,  в  счет
жалованья рублей десять.
     - Гм! Охота же человеку брехней голову  забивать.  Да,  признаться,  со
мной и денег-то всего пятиалтынный, не то двугривенный...
     Войдет Молодая с опущенными ресницами:
     - Муки, Тихон Ильич, у нас осталось чуть...
     - Это как же так - чуть? Ой, брешешь, баба!
     И перекосит брови. А  доказывая,  что  муки  должно  было  хватить,  по
крайней мере, еще дня на два на три, все быстро поглядывает то на Кузьму, то
на Молодую. Раз; даже спросил, усмехнувшись:
     - А как спать-то вам, - ничего, тепло?
     И Молодая густо покраснела и, нагнув голову, вышла, а у Кузьмы от стыда
и злобы похолодели пальцы.
     - Стыдно, брат, Тихон Ильич, - пробормотал он, отвер