хнем  конце  и  с  копьем  на
нижнем, за плечами - ранец и солдатская  манерка;  волосы  длинные,  желтые;
лицо - широкое, цвета замазки,  ноздри  -  как  два  ружейных  дула,  нос  -
переломленный, вроде седельного арчака, а глаза, как это  часто  бывает  при
таких носах, светлые, остро-блестящие. Бесстыжий, сметливый, жадно  куривший
цигарку и пускавший дым в  ноздри,  говоривший  грубо  и  отрывисто,  тоном,
совершенно исключающим возражения, он очень понравился Тихону Ильичу, и  как
раз за этот тон, - за то, что сразу было видно: "прожженный сукин сын".
     И Тихон Ильич оставил его  у  себя  -  за  подручного.  Скинул  с  него
бродяжью одежду и оставил. Но вором Макарка  оказался  таким,  что  пришлось
жестоко избить его и прогнать. А через год Макарка на весь уезд  прославился
прорицаниями, - настолько зловещими, что его посещений  стали  бояться,  как
огня. Подойдет к кому-нибудь йод окно, заунывно затянет "со святыми  упокой"
или подаст кусочек ладану, щепотку пыли - и уж не  обойтись  тому  дому  без
покойника.
     Теперь Макарка, в своей прежней одежде и  с  палкой  в  руке,  стоял  у
порога и пел. Слепой подхватывал, закатывая молочные глаза под лоб, и по той
несоразмерности, которая была в его чертах, Тихон Ильич сразу определил его,
как беглого каторжника, страшного и беспощадного зверя. Но еще страшнее было
то, что пели эти бродяги. Слепой, сумрачно шевеля поднятыми  бровями,  смело
запивался мерзким  гнусавым  тенором.  Макарка,  остро  блестя  неподвижными
глазами,  гудел  свирепым  басом.  Выходило  что-то  не  в   меру   громкое,
грубо-стройное, древнецерковное, властное и грозящее.

                Расплачется мать, сыра-земля, разрыдается! -

заливался слепой.

                     Ра-спла-че-тся, раз-ры-да-ется! -

убежденно вторил Макарка.

     Перед Спасом, перед образом, - вопил слепой.

                         Авось грешники покаются! -

     угрожал Макарка, раскрывая нахальные  ноздри.  И,  сливая  свой  бас  с
тенором слепого, твердо выговаривал:

                         Не минуют суда божьего!
                         Не минуют огня вечного!

     И вдруг оборвал, - в лад со слепым, - крякнул и просто,  своим  обычным
дерзким тоном, приказал:
     - Пожалуйте, купец, рюмочкой погреться.
     И, не дождавшись ответа, шагнул через порог, подошел к постели и  сунул
Тихону Ильичу в руки какую-то картинку.
     Это была простая вырезка из иллюстрированного журнала, но, взглянув  на
нее, Тихон Ильич почувствовал внезапный холод под ложечкой.  Под  картинкой,
изображавшей гнущиеся от бури деревья, белый зигзаг  по  тучам  в  падающего
человека, была подпись: "Жан-Поль Рихтер, убитый молнией".
     И Тихон Ильич опешил.
     Но тотчас же медленно изорвал картинку на мелкие клочки. Потом  слез  с
постели и, натягивая сапоги, сказал:
     - Ты напугивай кого подурее меня. Я-то, брат, хорошо  знаком  с  тобою!
Получи, что следует, и - с богом.
     Потом пошел в лавку, вынес Макарке, стоявшему со слепым возле  крыльца,
два фунта кренделей, пару селедок и повторил еще строже:
     - С господом!
     - А табачку? - нагло спросил Макарка.
     - Табачку у самого к одному бочку, - отрезал Тихон Ильич. - Меня, брат,
не перебрешешь! И, помолчав, прибавил:
     - Удавить тебя, Макарка,  мало  за  твои  шашни!  Макарка  поглядел  на
слепого, стоявшего прямо, твердо, с высоко поднятыми бровями, и спросил его:
     - Человек божий, как по-твоему? Удавить ай расстрелять?
     - Расстрелять вернее, - ответил слепой серьезно. - Тут,  по  крайности,
прямая сообщение.
     Смеркалось, гряды сплошных  облаков  синели,  холодели,  дышали  зимою.
Грязь густела. Спровадив Макарку, Тихон Ильич  потопал  озябшими  ногами  по
крыльцу и пошел в горницу. Там он, не раздеваясь, сел на стул возле  окошка,
закурил и опять задумался. Вспомнилось лето, бунт, Молодая, брат, жена...  и
то, что еще до сих пор не платил по квиткам за  рабочую  пору.  Был  у  него
обычай затягивать платежи. Девки и ребята, ходившие к нему на поденщину,  по
целым дням стояли осенью у его порога, жаловались на  самые  крайние  нужды,
раздражались, говорили иногда дерзости. Но он был  непреклонен.  Он  кричал,
призывая бога во свидетели, что у  него  "во  всем  доме  две  трынки,  хоть
обыщи!" - и вывертывал карманы, кошелек, в притворном бешенстве плевал,  как
бы пораженный недоверием, "бессовестностью" просителей...  И  нехорошим  ему
показался этот обычай теперь. Беспощадно-строг, холоден был он с женой, чужд
ей на редкость. И вдруг и это поразило  его:  боже  мой,  да  ведь  он  даже
понятия не имеет, что  она  за  человек!  Чем  она  жила,  что  думала,  что
чувствовала все эти годы, прожитые с ним в непрестанных заботах?
     Он кинул папиросу, закурил другую... Ух, и умен эта бестия, Макарка!  А
раз умен, разве не может он предугадать - кого, что и когда  ждет?  Его  же,
Тихона  Ильича,  ждет  непременно  что-нибудь  скверное.  Ведь   уж   и   не
молоденький! Сколько его сверстников на том свете! А от смерти да старости -
спасенья нет. Не спасли бы и дети. И детей бы он не знал,  и  детям  был  бы
чужой, как чужд он всем близким - и живым и умершим. Народу на свете  -  как
звезд на небе; но так коротка жизнь, так быстро  растут,  мужают  и  умирают
люди, так мало знают друг друга и так быстро забывают все пережитое,  что  с
ума сойдешь, если вдумаешься хорошенько! Вот он давеча про себя сказал:
     - Жизнь мою описать следует...
     А описывать-то что? Нечего. Нечего. Нечего или не стоит.  Ведь  он  сам
почти ничего не помнит из этой жизни. Совсем, например, забыл детство:  так,
мерещится порой день какой-нибудь летний, какой-нибудь случай,  какой-нибудь
сверстник... Кошку чью-то опалил однажды - секли.  Плеточку  со  свистулькой
подарили - и несказанно обрадовали. Пьяный отец подозвал как-то, -  ласково,
с грустью в голосе:
     - Поди ко мне, Тиша, поди, родной!
     И неожиданно сгреб за волосы...
     Если б жив был теперь шибай Илья Миронов, Тихон Ильич кормил бы старика
из милости и не знал бы, едва замечал его.  Ведь  было  же  так  с  матерью,
спроси его теперь: помнишь мать? -  и  он  ответил:  помню  какую-то  гнутую
старуху... навоз сушила, печку топила,  тайком  пила,  ворчала...  И  больше
ничего. Чуть не десять лет служил он у Маторина, но и эти десять лет слились
в один-два дня: апрельский  дождик  накрапывает  и  пятнит  железные  листы,
которые, грохоча и звеня, кидают на телегу  возле  соседней  лавки...  серый
морозный полдень, голуби шумной стаей падают на  снег  возле  лавки  другого
соседа, торгующего мукой,  крупой,  халуем,  -  гуртуют,  воркуют,  трепещут
крыльями, - а они с братом бычьим хвостом подхлестывают  жужжащий  у  порога
кубарь... Маторин был тогда молод, крепок,  сизо-красен,  с  чисто  выбритым
подбородком, с рыжими бачками, срезанными до половины.  Теперь  он  обеднел,
шмыгает старческой походкой в своей выгоревшей на солнце  чуйке  и  глубоком
картузе от лавки н лавке, от знакомого к знакомому, играет в шашки, сидит  в
трактире Даева, пьет понемножку, хмелеет и приговаривает:
     - Мы - люди маленькие: выпили, закусили, расплатились - и домой!
     А встречая Тихона Ильича, не узнает его, жалко улыбается:
     - Никак, ты, Тиша?
     А сам Тихон Ильич не узнал при первой встрече, нынешней осенью, - брата
родного: "Да неужели это Кузьма, с которым столько лет скитались  по  полям,
деревням и проселкам?"
     - Постарел ты, брат!
     - Есть малость.
     - А раненько!
     - На то я и русский. У нас это - живо!
     Закуривая третью папиросу, Тихон Ильич упорно и вопросительно глядел  в
окошко:
     - Да неужели так и в других странах?
     Нет, не может того быть. Бывали знакомые за границей, - например, купец
Рукавишников, - рассказывали... Да я  без  Рукавишникова  можно  сообразить.
Взять хоть русских немцев или жидов: все ведут себя дельно,  аккуратно,  все
друг друга знают, все приятели, -  и  не  только  но  пьяному  делу,  -  все
помогают друг другу; если разъезжаются  -  переписываются,  портреты  отцов,
матерей, знакомых из семьи в семью передают; детей  учат,  любит,  гуляют  с
ними, разговаривают, как с равными, - вот вспомнить-то ребенку и будет  что.
А у нас все враги друг другу, завистники, сплетники, друг у друга раз в  год
бывают, мечутся как угорелые, когда нечаянно заедет  кто,  кидаются  комнаты
прибирать... Да что! Ложки  варенья  жалеют  гостю!  Без  упрашиваний  гость
лишнего стакана не выпьет...
     Мимо окон прошла чья-то тройка. Тихон  Ильич  внимательно  оглядел  ее.
Лошади поджарые, но, видно, резвые. Тарантас в исправности. За кем  бы  это?
Поблизости ни у кого нет такой тройки. Поблизости помещики такая  голь,  что
без хлеба по три дня сидят, последние ризы с икон продали, разбитого  стекла
вставить, крышу поправить не на что; окна подушками затыкают, а по полу, как
дождь, лотки и ведра расставляют, - сквозь потолки как сквозь решета льет...
Потом прошел Дениска-сапожник. Куда это? И с чем? Никак, с чемоданом? Ох,  и
дурак же, прости ты, господи, мое согрешение!
     Тихон Ильич сунул ноги в калоши и вышел на  крыльцо.  Выйдя  и  глубоко
дохнув свежим воздухом предзимних синеватых сумерек, опять остановился,  сел
на лавочку... Да, вот тоже семейка - Серый с сынком!  Мысленно  Тихон  Ильич
сделал ту дорогу, которую одолел Дениска  по  грязи,  с  чемоданом  в  руке.
Увидал Дурновку, свою усадьбу, овраг, избы, сумерки, огонек у брата, огоньки
по дворам... Кузьма сидит небось и читает. Молодая стоит в темной и холодной
прихожей, возле чуть теплой печки, греет руки, спину, ждет, когда  скажут  -
"ужинать!" - и, поджав постаревшие,  подсохшие  губы,  думает...  О  чем?  О
Родьке? Брехня все это, будто она его отравила, брехня! А  если  отравила...
Господи боже! Если отравила - что должна она  чувствовать?  Какой  могильный
камень лежит на ее скрытой душе!
     Мысленно он взглянул с крыльца своего дурновского дома на Дурновку,  на
черные избы по косогору за оврагом, на риги и  лозинки  на  задворках...  За
полями влево, на горизонте, - железнодорожная будка. В сумерки мимо нее  все
проходит поезд - бежит цепь огненных  глаз.  А  потом  загораются  глаза  по
избам. Темнеет, становится уютней - и неприятное чувство шевельнеться каждый
раз, когда взглянешь на  избы  Молодой  и  Серого,  что  стоят  почти  среди
Дурновки, через три двора друг от друга: ни в той, ни  в  другой  нет  огня.
Детишки Серого, как кроты, слепнут, шалеют от  радости  и  удивления,  когда
удается в какой-нибудь счастливый вечер осветить избу...
     - Нет, грешно! - твердо сказал Тихон Ильич и поднялся с места.  -  Нет,
безбожно! Надо хоть  маленько  помочь  делу,  -  сказал  он,  направляясь  к
станции.
     Морозило, душистее тянуло от вокзала запахом  самовара.  Чище  блестели
там огни, звучно громыхали бубенчики на  тройке.  Хоть  куда  троечка!  Зато
лошаденки мужиков-извозчиков, их  крохотные  тележки  на  полурассыпавшихся,
косых колесах, облепленных грязью, - смотреть жалко! Визжала и глухо хлопала
за палисадником вокзальная дверь.  Обогнув  его,  Тихон  Ильич  поднялся  на
высокое каменное крыльцо, на  котором  шумел  двухведерный  медный  самовар,
краснея, как огненными зубами, своей решеткой, и столкнулся как раз с кем  и
нужно было, - с Дениской.
     Дениска, в раздумье опустив голову, стоял на крыльце и держал в  правой
руке  дешевый  серый  чемоданишко,  щедро  усеянный  жестяными  шляпками   и
перевязанный веревкой. Был Дениска  в  поддевке,  старой  и,  видимо,  очень
тяжелой, с обвисшими плечами и  очень  низкой  талией,  в  новом  картузе  и
разбитых сапогах. Ростом он не вышел, ноги его,  сравнительно  с  туловищем,
были очень коротки. Теперь, при низкой талии и сбитых сапогах, ноги казались
еще короче.
     - Денис? - окликнул Тихон Ильич. - Ты зачем здесь, архаровец?
     Никогда и ничему не удивлявшийся Дениска спокойно поднял на  него  свои
темные и томные, с грустной усмешкой, с большими ресницами глаза и стащил  с
волос картуз. Волосы у него были мышиного цвета и  не  в  меру  густы,  лицо
землистое и как будто промасленное, но глаза красивые.
     - Здравствуйте, Тихон Ильич, - ответил он певучим городском тенорком и,
как всегда, как будто застенчиво. - Еду... в эту самую... в Тулу.
     - Это зачем же, позвольте спросить?
     - Може, место какая выйдет...
     Тихон Ильич оглядел его. В руке - чемодан, из кармана  поддевки  торчат
какие-то зеленые и красные книжечки, свернутые в трубку. Поддевка...
     - А щеголь-то ты не тульский!
     Дениска тоже оглядел себя.
     - Поддевка-то? - скромно ответил он. - Что ж, вот наживу в Туле  денег,
вендерку себе куплю, - сказал он, называя венгерку вендеркой. - Я летом  как
было справился! Газетами торговал.
     Тихон Ильич кивнул на чемодан;
     - А это что ж за штука такая? Дениска опустил ресницы:
     - Чумадан себе купил.
     - Да уж в венгерке без чемодана никак нельзя! -насмешливо сказал  Тихон
Ильич. - А в кармане что?
     - Так, кляповинка разная...
     - Покажь-ка.
     Дениска поставил чемодан на крыльцо  и  вытащил  из  кармана  книжечки.
Тихон  Ильич  взял  и  внимательно   переглядел   их.   Песенник   "Маруся",
"Жена-развратница", "Невинная девушка  в  цепях  насилия",  "Поздравительные
стихотворения родителям, воспитателям и благодетелям", "Роль..."
     Тут Тихон Ильич запнулся, но Дениска, следивший за ним, бойко и скромно
подсказал:
     - Роль пролетарията в России. Тихон Ильич качнул головой.
     - Новости! Жрать нечего, а чемоданы да книжки покупаешь. Да еще  какие!
Верно, недаром тебя смутьяном-то  зовут.  Ты,  говорят,  все  царя  ругаешь?
Смотри, брат!
     - Да авось не имение купил, - ответил Дениска с грустной усмешкой. -  А
царя я не трогал. На меня брешут, как на мертвого. А я и в  мыслях  того  не
держал. Ай я лунатик какой?
     Завизжал блок на двери, показался станционный сторож, - седой отставной
солдат с свистящей и хрипящей одышкой, - и буфетчик, толстый,  с  заплывшими
глазками, с сальными волосами.
     - Посторонитесь-ка, господа купцы, позвольте самоварчик взять...
     Дениска посторонился и опять взялся за ручку чемодана.
     - Спер, верно, где-нибудь? - спросил Тихон Ильич, кивая  на  чемодан  и
думая о деле, по которому пошел на станцию.
     Дениска промолчал, нагнув голову.
     - И пустой ведь?
     Дениска рассмеялся.
     - Пустой...
     - С места-то прогнали?
     - Я сам ушел.
     Тихон Ильич вздохнул.
     - Живой отец! - сказал он. - Тот тоже всегда так-то; наладят его в шею,
а он - "я сам ушел".
     - Глаза лопни, не брешу.
     - Ну, хорошо, хорошо... Дома-то был?
     - Был две недели.
     - Отец-то опять без дела?
     - Таперь без дела.
     - Таперь! - передразнил Тихон  Ильич.  -  Деревня  стоеросовая!  А  еще
революцанер. Лезешь в волки, а хвост собачий.
     "Авось и ты-то из тех же квасов", -  с  усмешкой  подумал  Дениска,  не
поднимая головы.
     - Значит, сидит себе Серый да покуривает?
     - Пустой малый! - убежденно сказал Дениска.
     Тихон Ильич постучал ему в голову костяшками.
     - Хоть бы дурь-то свою не выказывал! Кто ж так-то про отца говорит?
     - Стар кобель, да не батькой звать, - ответил Дениска спокойно. -  Отец
- так корми. А он дюже меня кормил?
     Но Тихон Ильич не дослушал. Он выбирал  удобную  минуту,  чтобы  начать
деловой разговор И, не слушая, перебил:
     - А на билет-то до Тулы есть?
     - А на кой он мне, билет-то? - ответил Дениска.  -  Приду  в  вагон,  -
прямо, господи благослови, под лавку.
     - А книжечкй-то где расчитывать? Под лавкой-то не расчитаешься.
     Дениска подумал.
     - Вона! - сказал он. - Не все ж под лавкой. Залезу в  нужник,  -  читай
хошь до свету.
     Тихон Ильич сдвинул брови.
     - Ну вот что, - начал он. - Вот что: всю эту музыку пора тебе  бросать.
Не маленький, дурак. Вали-ка назад, на Дурновку, - пора к делу  прибиваться.
А то ведь на вас смотреть тошно. У меня  вон...  надворные  советники  лучше
живут, - сказал он, разумея дворовых собак. - Помогу, уж так  и  быть...  на
первое время. Ну, на товаришко там, на струмент... И будешь и сам кормиться,
и отцу хоть немного подавать.
     "К чему это он гнет?" - подумал Дениска.
     А Тихон Ильич решился и докончил:
     - Да и жениться пора.
     "Та-ак!" - подумал Дениска и не спеша стал завертывать цигарку.
     - Что ж, - спокойно и чуть-чуть  печально  отозвался  он,  не  поднимая
ресниц. - Я каляниться  не  стану.  Жениться  можно.  По  приституткам  хуже
ходить.
     - Ну вот то-то и оно-то, - подхватил Тихон Ильич. - Только, брат,  имей
в виду, - жениться с умом надо. Их, детей-то, с капиталом хорошо водить.
     Дениска захохотал.
     - Чего гогочешь-то?
     - Да как же! Водить! Вроде кур али свиней.
     - Не меньше кур и свиней есть просят.
     - А на ком? - с печальной усмешкой спросил Дениска.
     - Да на ком? Да... на ком хочешь.
     - Это на Молодой, что ли?
     Тихон Ильич густо покраснел.
     - Дурак! А Молодая чем плоха? Баба смирная, работящая...
     Дениска помолчал, ковыряя ногтем жестяную  шляпку  на  чемодане.  Потом
прикинулся дураком.
     - Их, молодых-то, много, - сказал он протяжно. - Не знаю, про какую  вы
балакаете... Про энту, что ль, с какой вы жили?
     Но Тихон Ильич уже оправился.
     - Жил я ай нет, - это не твоего, свинья, ума дело, - ответил он  и  так
быстро и внушительно, что Дениска покорно пробормотал:
     - Да мне одна честь... Я ведь это так... к слову...
     - Ну, значит, и не  бреши  попусту.  Людьми  сделаю.  Понял?  Приданого
дам... Понял?
     Дениска задумался.
     - Вот съезжу в Тулу... - начал он.
     - Нашел петух земчужное зерно! На кой ляд тебе Тула-то?
     - Дюже дома оголодал...
     Тихон Ильич распахнул чуйку, сунул руку в карман поддевки - решил  было
дать Дениске двугривенный. Но спохватился, - глупо деньги швырять, да еще  и
зазнается этот толкач, подкупают, мол, - и сделал вид, что ищет что-то.
     - Эх, папиросы забыл! Дай-ка свернуть.
     Дениска подал ему кисет. Над крыльцом уже  зажгли  фонарь,  и  при  его
тусклом свете Тихон Ильич вслух прочел  крупно  вышитое  белыми  нитками  на
кисете:
     "Каво люблю таму дарю люблю сердечна дарю кисет на вечно".
     - Ловко! - сказал он, прочитав. Дениска застенчиво потупился.
     - Значит, уж есть краля-то?
     - Мало ль их, сук, шатается! - ответил Дениска беспечно. - А жениться я
не отказываюсь. Ворочусь к мясоеду, и господи благослови...
     Из-за палисадника загремела и с грохотом подкатила  к  крыльцу  телега,
вся закиданная грязью, с мужиком на грядке и ульяновским дьяконом  Говоровым
посредине, в соломе.
     - Ушел? - тревожно крикнул дьякон, выкидывая из  соломы  ногу  в  новой
калоше.
     Каждый волос  его  красно-рыжей  лохматой  головы  буйно  вился,  шапка
съехала на затылок, лицо разорделось от ветра и волнения.
     - Поезд-то? - спросил Тихон Ильич. - Нет-с, еще и не выходил-с.
     - Ага! Ну,  слава  богу!  -  радостно  воскликнул  дьякон  и  все-таки,
выскочив из телеги, стремглав кинулся к дверям.
     - Ну, стало быть, так, - сказал Тихон Ильич. - Стало быть - до мясоеда.
     В вокзале пахло мокрыми полушубками,  самоваром,  махоркой,  керосином.
Накурено было так, что точило горло, еле светили лампы в дыму, в  полумраке,
сырости и холоде. Визжали и хлопали двери,  толпились  и  галдели  мужики  с
кнутами в руках - извозчики из  Ульяновки,  дожидавшиеся  седока  иногда  по
целой неделе. Среди них, подняв брови, ходил еврей-хлеботорговец, в котелке,
в пальто с капюшоном. Возле кассы мужики тащили на  весы  чьи-то  господские
чемоданы  и  корзины,  обшитые  клеенкой,  на  мужиков  кричал  телеграфист,
исполнявший должность помощника начальника станции, -  молодой  коротконогий
малый с большой головой,  с  кудрявым  желтым  коконом,  по-казацки  взбитым
из-под картуза