веста ваша была  богата
65.
   - Что вы это - допрашивать меня пришли. Ступайте к черту!
   - Ну, вот вы и рассердились - а я, право, от чистой души. Прощайте. А я
все-таки зайду.
   - Хорошо, хорошо, - только будьте умнее. ...Между  тем  польская  гроза
приближалась больше и больше. Осенью 1862 явился на несколько дней в Лондоне
Потебня. Грустный, чистый,  беззаветно  отдавшийся  урагану  -  он  приезжал
поговорить с нами от себя и от товарищей и все-таки идти своей дорогой. Чаще
и чаще являлись поляки из края - их язык был определеннее и резче, они шли к
взрыву - прямо и сознательно. Мне  с  ужасом  мерещилось,  что  они  идут  в
неминуемую гибель.
   - Смертельно жаль Потебню и его товарищей, - говорил я  Бакунину,  -  и
тем больше, что вряд по дороге ли им с поляками...
   - По дороге, по дороге! - возражал Бакунин. - Не сидеть  же  нам  вечно
сложа руки и рефлектируя. Историю надобно принимать, как представляется,  не
то всякий раз будешь зауряд то позади, то впереди.
   Бакунин помолодел - он был в своем элементе. Он  любил  не  только  рев
восстания  и  шум  клуба,  площадь   и   баррикады,   он   любил   также   и
приготовительную агитацию, эту возбужденную и вместе с тем задержанную жизнь
конспирации,   консультаций,   неспаных   ночей,   переговоров,   договоров,
ректификации  66  шифров,  химических  чернил  и  условных  знаков.  Кто  из
участников не знает, что репетиции к  домашнему  спектаклю  и  приготовление
елки составляют одну из лучших и изящных частей.  Но  как  он  ни  увлекался
приготовлениями елки, у меня на сердце скреблись кошки - я постоянно  спорил
с ним и нехотя делал не то, что хотел.
   Здесь я останавливаюсь  на  грустном  вопросе.  Каким  образом,  откуда
взялась во мне эта уступчивость с  ропотом,  эта  слабость  -  с  мятежом  и
протестом? С одной стороны, достоверность, что поступать надобно так;  (340)
с другой, - готовность поступать совсем иначе. Эта шаткость, эта неспетость,
diиses Zфgernde 67 наделали в моей жизни бездну вреда  и  не  оставили  даже
слабую утеху в сознании ошибки невольной, несознанной;  я  делал  промахи  а
contre coeur 68 - вся отрицательная сторона была у  меня  перед  глазами.  Я
рассказывал в одной из предыдущих частей мое участие в 13 июне 1849. Это тип
того, о чем я говорю. Ни на одну минуту я не верил в успех 13 июня, я  видел
нелепость  движенья  и  его  бессилие,  народное  равнодушие,  освирепелость
реакций и мелкий уровень революционеров; я писал об этом и все же  пошел  на
площадь, смеясь над людьми, которые шли.
   Сколькими несчастьями было бы меньше в моей жизни... сколькими ударами,
если б я имел во всех важных случаях  силу  слушаться  самого  себя...  Меня
упрекали в увлекающемся характере... Увлекался и я,  но  это  не  составляет
главного. Отдаваясь по удобовпечатлительности,  я  тотчас  останавливался  -
мысль, рефлекция и наблюдательность всегда почти брали верх в теории, но  не
в практике. Тут и лежит вся трудность задачи,  почему  я  давал  себя  вести
noiens-volens 69... Причиной быстрой сговорчивости был ложный стыд, а иногда
и лучшие побуждения - любви, дружбы, снисхождения... но почему  же  все  это
побеждало логику?..
   ...После похорон Ворцеля  -  5  февраля  1857,  когда  все  провожавшие
разбрелись по домам и я, воротившись в свою комнату,  сел  грустно  за  свой
письменный стол, мне пришел в голову печальный вопрос: не опустили ли  мы  в
землю вместе с этим праведником и не схоронили ли с ним все наши отношения с
польской эмиграцией?
   Кроткая  личность   старика,   являвшаяся   примиряющим   началом   при
беспрерывно возникавших недоразумениях, исчезла, а  недоразумения  остались.
Частно, лично мы могли любить того, другого из поляков, быть с ними близкими
- но вообще одинакового пониманья между нами было мало, и  оттого  отношения
наши  были  натянуты,  добросовестно  неоткровенны,  мы  делали  друг  другу
уступки, то есть ослабляли сами себя, уменьшали друг  в  друге  чуть  ли  не
лучшие силы. (341)
   Договориться до одинакого пониманья было невозможно. Мы  шли  с  разных
точек - и пути наши только пересекались в общей ненависти  к  петербургскому
самовластью. Идеал поляков  был  за  ними:  они  шли  к  своему  прошедшему,
насильственно срезанному, и только оттуда могли продолжать свой путь. У  них
была бездна мощей, а у нас - пустые колыбели. Во всех их действиях и во всей
поэзии столько же отчаянья, сколько яркой веры-
   Они ищут воскресения мертвых - мы хотим поскорее схоронить своих. Формы
нашего мышления, упованья не те, весь гений наш, весь склад не имеет  ничего
сходного.  Наше  соединение  с  ними  казалось  им  то  mй-sallianceoм,   то
рассудочным браком. С нашей стороны было больше искренности,  но  не  больше
глубины, - мы сознавали свою косвенную вину, мы любили их отвагу  и  уважали
их несокрушимый протест. Что они  могли  в  нас  любить?  Что  уважать?  Они
переламывали себя - сближаясь с нами,  они  делали  для  нескольких  русских
почетное исключение.
   В  острожной  темноте  николаевского   царствования,   сидя   назаперти
тюремными товарищами, мы больше сочувствовали  друг  другу,  чем  знали.  Но
когда окно немного приотворилось, мы догадались, что нас привели  по  разным
дорогам и что мы разойдемся по разным. После Крымской кампании  мы  радостно
вздохнули, а их наша радость оскорбила: новый воздух в России им напомнил их
утраты, а не надежды. У нас новое время началось с заносчивых требований, мы
рвались вперед, готовые все ломать... у них - с панихид и упокойных молитв.
   Но правительство второй раз нас спаяло  с  ними.  Перед  выстрелами  по
попам и детям, по распятьям и детям, перед выстрелами по гимнам  и  молитвам
замолкли все вопросы, стерлись все разницы... Со слезами и плачем написал  я
тогда ряд статей, глубоко тронувших поляков.
   Старик Адам Чарторижский со смертного одра прислал мне с  сыном  теплое
слово;  в  Париже  депутация  поляков  поднесла   мне   адрес,   подписанный
четырьмястами изгнанников, к которому присылались подписи отовсюду,  -  даже
от польских выходцев, живших в Алжире и Америке. Казалось, во многом мы были
близки, но шаг глубже - и рознь, резкая рознь бросалась в глаза. (342)
   ...Раз у меня сидели  Ксаверий  Браницкий,  Хоецкий  и  еще  кто-то  из
поляков - все они были проездом в Лондоне  и  заехали  пожать  мне  руку  за
статьи. Зашла речь о выстреле в Константина.
   -  Выстрел  этот,  -  сказал  я,  -  страшно   повредит   вам.   Может,
правительство и  уступило  бы  кое-что,  теперь  оно  ничего  не  уступит  и
сделается вдвое свирепее.
   - Да мы только этого и хотим! - заметил с жаром Ш.-Э.  -  Для  нас  нет
хуже несчастья, как уступки... мы хотим разрыва... открытой борьбы!
   - Желаю от души, чтоб вы не раскаялись.
   Ш.-Э. иронически улыбнулся, и никто не  прибавил  ни  слова.  Это  было
летом 1861. А через полтора года говорил то же Падлевский, отправляясь через
Петербург в Польшу.
   Кости были брошены!..
   Бакунин верил в возможность военно-крестьянского  восстания  в  России,
верили отчасти и мы -  да  верило  и  само  правительство  -  как  оказалось
впоследствии рядом мер, статей по казенному заказу  и  казней  по  казенному
приказу.  Напряжение  умов,  брожение  умов  было  неоспоримо,  и  никто  не
предвидел тогда, что его свернут на свирепый патриотизм.
   Бакунин, не слишком останавливаясь на взвешивании  всех  обстоятельств,
смотрел на одну дальнюю цель и принял второй месяц беременности за  девятый.
Он увлекал не доводами - а желанием. Он хотел верить и верил,  что  Жмудь  и
Волга, Дон и Украина восстанут, как один  человек,  услышав  о  Варшаве,  он
верил, что наш старовер воспользуется католическим движением, чтоб узаконить
раскол.
   В том, что между офицерами  войск,  расположенных  в  Польше  и  Литве,
общество, к которому принадлежал Потебня, росло и крепло, - в этом  сомнения
не могло быть - но оно далеко не имело той силы, которую  ему  преднамеренно
придавали поляки и наивно Бакунин...
   Как-то, в конце сентября, пришел ко мне Бакунин, особенно озабоченный и
несколько торжественный.
   - Варшавский Центральный комитет, - сказал он, - прислал  двух  членов,
чтоб переговорить с нами. Одного из них ты знаешь - это Падлевский, другой -
Гиллер, закаленный боец, он из Польши прогулялся в кандалах до  рудников  и,
только что возвратился, снова (343) принялся за дело. Сегодня вечером  я  их
приведу к вам, а завтра соберемся у меня - надобно  окончательно  определить
наши отношения.
   Тогда набирался мой ответ офицерам 70.
   - Моя программа готова; я им прочту мое письмо.
   - Я согласен с твоим письмом - ты это знаешь...  но  не  знаю,  все  ли
понравится им; во всяком случае, я думаю, что этого им будет мало.
   Вечером Бакунин пришел с  тремя  гостями  вместо  двух.  Я  прочел  мое
письмо. Во время разговора и чтения Бакунин сидел встревоженный, как  бывает
с родственниками на экзамене или с адвокатами, трепещущими, чтоб  их  клиент
не проврался бы и не испортил бы всей игры защиты - хорошо налаженной,  если
не по всей правде, то к успешному концу.
   Я видел по лицам, что Бакунин угадал - и что чтение не то чтоб особенно
понравилось.
   - Прежде всего, -  заметил  Гиллер,  -  мы  прочтем  письмо  к  вам  от
Центрального комитета.
   Читал М; документ этот,  известный  читателям  "Колокола",  был
написан по-русски, не совсем правильным языком, но ясно. Говорили, что я его
перевел с французского и переиначил - это неправда. Все трое говорили хорошо
по-русски.
   Смысл  акта  состоял  в  том,  чтоб  через  нас  сказать  русским,  что
слагающееся польское правительство согласно с  нами  и  кладет  в  основание
своих действий "Признание  . крестьян на землю, обрабатываемую ими, и
полную  самоправность  всякого  народа  располагать  своей   судьбой".   Это
заявление,  говорил   М.,   обязывало   меня   смягчить   вопросительную   и
"сомневающуюся" форму в моем письме. Я согласился на  некоторые  перемены  и
предложил им, с своей стороны, посильнее оттенить и яснее высказать мысль об
самозаконности провинций; они согласились. Этот спор из-за  слов  показывал,
что сочувствие наше к одним и тем же вопросам не было одинаково.
   На другой день утром Бакунин уже сидел у меня. Он был  недоволен  мной,
находил, что я слишком холоден, как будто не доверяю. (344)
   - Чего же ты больше хочешь? Поляки никогда не делали таких уступок. Они
выражаются другими словами, принятыми у них, как катехизис;  нельзя  же  им,
подымая  национальное  знамя,  на  первом  шаге  оскорбить   раздражительное
народное чувство...
   - Мне все кажется, что им до крестьянской земли в сущности мало дела, а
до провинций слишком много.
   - Любезный друг, у тебя в руках  будет  документ,  поправленный  тобой,
подписанный при всех нас, чего же тебе еще?
   - Есть-таки кое-что.
   - Как для тебя труден каждый шаг - ты вовсе не практический человек.
   - Это уже прежде тебя говорил Сазонов. Бакунин махнул рукой и  пошел  в
комнату к Огареву. Я печально смотрел ему вслед; я видел, что он запил  свой
революционный запой и что с ним не столкуешь теперь. Он  шагал  семимильными
сапогами через горы и моря, через годы и поколенья - за восстанием в Варшаве
он уже видел  свою  "славную  и  славянскую"  федерацию,  о  которой  поляки
говорили не то с ужасом, не то с отвращением... он уже видел  красное  знамя
"Земли и воли" развевающимся на Урале и Волге, на Украине и Кавказе, пожалуй
на  Зимнем  дворце  и  Петропавловской  крепости,  -  и  торопился  сгладить
как-нибудь затруднения, затушевать противуречия, не  выполнить  овраги  -  а
бросить через них чертов мост.
   - Ты точно дипломат на Венском конгрессе,  -  повторял  мне  с  досадой
Бакунин, когда  мы  потом  толковали  у  него  с  представителями  жонда,  -
придираешься к словам и выражениям. Это не журнальная статья, не литература.
   - С моей стороны, - заметил Гиллер, - я из-за слов  спорить  не  стану,
меняйте, как хотите, лишь бы главный смысл остался тот же.
   - Браво, Гиллер! - радостно воскликнул Бакунин.
   "Ну, этот, - подумал я, - приехал подкованный и по-летнему и  на  шипы,
он ничего не уступит на деле и оттого так легко уступает все на словах".
   Акт поправили, члены жонда подписались; я его послал в типографию.
   Гиллер и его товарищи были убеждены, что  мы  представляли  заграничное
средоточие целой организации, (345) зависящей от нас, и  которая  по  нашему
приказу примкнет к ним или нет. Для них действительно дело было не в  словах
и не в теоретическом согласии; свое profession de foi 71  они  всегда  могли
оттенить толкованиями - так, что его яркие  цвета  пропали  бы,  полиняли  и
изменились.
   Что в России клались  первые  ячейки  организации  -  в  этом  не  было
сомнения - первые волокны, нити были заметны простому глазу, из этих  нитей,
узлов могла образоваться при тишине и времени обширная ткань - все это  так,
но ее не было,  и  каждый  сильный  удар  грозил  сгубить  работу  на  целое
поколение и разорвать начальные кружева паутины.
   Вот это-то я и сказал, отправив печатать письмо Комитета, Гиллеру и его
товарищам, говоря им о несвоевременности их  восстания.  Падлевский  слишком
хорошо знал Петербург, чтоб удивиться моим словам, хотя и уверял  меня,  что
сила и разветвления общества "Земли и воли"  идут  гораздо  дальше,  чем  мы
думаем, - но Гиллер призадумался.
   - Вы думали, - сказал я ему, улыбаясь, - что мы сильнее... Да,  Гиллер,
вы не ошиблись: сила у нас есть  большая  и  деятельная,  но  сила  эта  вся
утверждается на общественном мнении, то есть она может  сейчас  улетучиться,
мы сильны сочувствием к нам, унисоном с своими. Организации, которой  бы  мы
сказали: "Иди направо или налево" - нет.
   - Да, любезный  друг...  однако  же...  -  начал  Бакунин,  ходивший  в
волнении по комнате.
   - Что же, разве есть? - спросил я его и остановился.
   - Ну, это как ты хочешь назвать - конечно, если. взять внешнюю форму...
это совсем не в русском характере... Да видишь...
   - Позволь же мне кончить -  я  хочу  пояснить  Гиллеру,  почему  я  так
настаивал на слова. Если в России на вашем знамени не увидят надел  земли  и
волю провинциям - то наше сочувствие вам не принесет никакой пользы - а  нас
погубит... потому что вся наша сила в одинаковом биении сердца, у  нас  оно,
может, бьется посильнее и потому ушло секундой вперед, чем  у  друзей  (346)
наших, но они связаны с нами сочувствием, а не службой!
   - Вы будете нами довольны, - говорили Гиллер и Падлевский.
   Через день двое из них отправились в Варшаву - третий уехал в Париж.
   Наступило затишье перед грозой. Время томное, тяжелое,  в  которое  все
казалось, что туча пройдет, а она все  приближалась  -  тут  явился  указ  о
"подтасованном"   наборе   -   это   была   последняя   капля;   люди,   еще
останавливавшиеся перед решительным и невозвратным шагом,  рвались  на  бой.
Теперь и белые стали переходить на сторону движенья.
   Приехал опять  Падлевский.  Подождали  дни  два.  Набор  не  отменялся.
Падлевский уехал в Польшу.
   Бакунин собирался в  Стокгольм  (совершенно  независимо  от  экспедиции
Лапинского, о которой тогда никто не  думал).  Мельком    Потебня  и
исчез вслед за Бакуниным.
   Вслед за Потебней приехал через Варшаву из Петербурга уполномоченный от
"Земли и воли". Он с негодованием рассказывал, как поляки, пригласившие  его
в Варшаву, ничего  не  сделали.  Он  был  первый  русский,  видевший  начало
восстания. Он рассказал об убийстве солдат, о раненом офицере,  который  был
членом  общества.  Солдаты  думали,  что  это  предательство,  и  начали   с
ожесточеньем бить поляков. Падлевский - главный начальник  в  Ковно  -  рвал
волосы... но боялся явно выступить против своих.
   Уполномоченный  был  полон  важности  своей  миссии  и  пригласил   нас
сделаться агентами общества "Земли и  воли".  Я  отклонил  это,  к  крайнему
удивлению не только Бакунина, но и Огарева... Я сказал, что мне не  нравится
это битое  французское  название.  Уполномоченный  трактовал  нас  так,  как
комиссары Конвента 1793 трактовали генералов в дальних армиях. Мне и это  не
понравилось.
   - А много вас? - спросил я.
   - Это трудно сказать... несколько сот человек в Петербурге и тысячи три
в провинциях.
   - .Ты веришь? - спросил я потом Огарева. Он промолчал.
   - Ты веришь? - спросил я Бакунина. (347)
   - Конечно, он прибавил... ну, нет теперь столько, так будут потом! -  и
он расхохотался.
   - Это другое дело.
   - В том-то все и состоит, чтоб поддержать слабые начинания; если б  они
были крепки, они и не нуждались бы в нас... - заметил Огарев, в этих случаях
всегда недовольный моим скептицизмом.
   - Они так и должны бы были  явиться  перед  нами,  откровенно  слабыми,
желающими дружеской помощи, а не предлагать глупое агентство.
   - Это молодость... - прибавил Бакунин и уехал в Швецию.
   А вслед за ним уехал и Потебня. Удручительно горестно я простился с ним
- я ни одной секунды не сомневался, что он прямо идет на гибель.
   ...За несколько дней  до  отъезда  Бакунина  прише  Мартьянов,  бледнее
обыкновенного, печальнее обыкновенного; он сел в углу и молчал.  Он  страдал
по России и носился с мыслью о возвращении  домой.  Шел  спор  о  восстании.
Мартьянов слушал молча, потом встал, собрался идти  и  вдруг,  остановившись
передо мной, мрачно сказал мне:
   - Вы не сердитесь на меня, Олександр Иванович,  так  ли,  иначе  ли,  а
"Колокол"-то вы порешили. Что  вам  за  дело  мешаться  в  польские  дела...
Поляки, может, и правы, но их дело шляхетское - не ваше. Не пожалели вы нас,
бог с вами, Олександр Иванович Попомните, что  я  говорил,  -  я-то  сам  не
увижу, - я ворочусь домой. Здесь мне нечего делать.
   - Ни вы не поедете в Россию, ни "Колокол" не погиб, - ответил я ему.
   Он молча ушел, оставляя меня под тяжелым гнетом второго  пророчества  и
какого-то темного сознания, что что-то ошибочное сделано.
   Мартьянов как  сказал,  так  и  сделал,  он  воротился  весной  1863  и
пошелумирать на каторгу, сосланный своим "земским царем" за любовь к России,
за веру в него.
   К концу 1863 года расход "Колокола" с 2500, 2000 сошел на 500 и ни разу
не подымался далее 1000 экземпляров.
   Шарлотта Корде из Орла и Даниил из крестьян были правы!
   (Писано) в конце 1865 в Montreux и Лозанне.) (348)

ПРИЛОЖЕНИЕ
   (ОБРАЩЕНИЕ К КОМИТЕТУ РУССКИХ ОФИЦЕРОВ В ПОЛЬШЕ)

   Друзья,
   С глубокой любовью  и  глубокой  печалью  провожаем  мы  к  вам  вашего
товарища;  только  тайная  надежда,  что  это  восстание   будет   отложено,
сколько-нибудь успокаивает и за вашу участь и за судьбу всего дела.
   Мы понимаем, что вам нельзя не примкнуть к польскому  восстанию,  какое
бы оно ни было, вы искупите собой  грех  русского  императорства;  да  сверх
того, оставить Польшу на побиение без всякого протеста со  стороны  русского
войска  также   имело   бы   свою   вредную   сторону   безмолвно-покорного,
безнравственного участия Руси в петербургском палачестве.
   Тем не менее ваше положение трагично и безвыходно. Шанса  на  успех  мы
никакого не видим. Даже если б Варшава  на  один  месяц  была  свободна,  то
оказалось бы только,  что  вы  заплатили  долг  своим  участием  в  движении
национальной независимости, но что воздвигнуть русского социального  знамени
Земли и воли - Польше не дано, а вы слишком малочисленны.
   При теперешнем преждевременном восстании Польша, очевидно, погибнет,  а
русское дело надолго потонет в чувстве народной ненависти, идущей в связь  с
преданностью царю, и воскреснет только после, долго после, когда ваш  подвиг
перейдет в такое же преданье, как 14 декабря,  и  взволнует  умы  поколения,
теперь еще не зачатого.
   Вывод отсюда ясен: отклоните восстание до  лучшего  времени  соединения
сил, отклоните его всем вашим влиянием на польский  комитет  и  влиянием  на
само правительство, которое со страха еще может отложить  несчастны