енник трусил. Мы  взошли  к  иеромонаху,  духовнику
архиерея; монах пил чай с ромом и был  в  самом  благодушном  настроении.  Я
рассказал ему дело, он мне налил чашку чая и настоятельно требовал,  чтоб  я
прибавил  рому;  потом  он  вынул   огромные   серебряные   очки,   прочитал
свидетельство, повернул его, посмотрел с той стороны,  где  ничего  не  было
написано,  сложил  и,  отдавая  священнику,  сказал:  "В   наисовершеннейшем
порядке". Священник все еще мялся. Я говорил отцу  иеромонаху,  что  если  я
сегодня не обвенчаюсь, мне будет страшное расстройство.
   - Что откладывать, - сказал иеромонах, -  я  доложу  преосвященнейшему;
повенчайте, отец Иоанн, повенчайте - во имя отца и сына  и  святого  духа  -
аминь!
   Попу нечего было говорить,  он  поехал  писать  обыск,  я  поскакал  за
Natalie.
   ...Когда мы выезжали из Золотых ворот вдвоем, без чужих, солнце, до тех
пор закрытое облаками, ослепительно осветило  нас  последними  ярко-красными
лучами, (368) да так торжественно и радостно, что мы сказали в  одно  слово:
"Вот наши провожатые!" Я помню ее улыбку при этих словах и пожатье руки.
   Маленькая ямская церковь, верстах в трех от города, была пуста, не было
ни певчих, ни  зажженных  паникадил.  Человек  пять  простых  уланов  взошли
мимоходом и вышли. Старый дьячок пел  тихим  и  слабым  голосом,  Матвей  со
слезами радости смотрел на нас, молодые шаферы стояли  за  нами  с  тяжелыми
венцами, которыми перевенчали  всех  владимирских  ямщиков.  Дьячок  подавал
дрожащей рукой серебряный  ковш  единения...  в  церкви  становилось  темно,
только несколько  местных  свеч  горело.  Все  это  было  или  казалось  нам
необыкновенно изящно именно своей простотой. Архиерей проехал мимо и,  увидя
отворенные двери в церкви, остановился  и  послал  спросить,  что  делается;
священник,  несколько  побледневший,  сам  вышел  к  нему  и  через   минуту
возвратился с веселым видом и сказал нам:
   - Высокопреосвященнейший посылает вам свое архипастырское благословение
и велел сказать, что он молится о вас.
   Когда мы ехали домой, весть о таинственном браке разнеслась по  городу,
дамы ждали на балконах, окна были открыты,  я  опустил  стекла  в  карете  и
несколько досадовал, что сумерки мешали мне показать "молодую".
   Дома мы выпили с шаферами и Матвеем две бутылки вина,  шаферы  посидели
минут двадцать, и мы остались одни, и нам опять, как в Перове, это  казалось
так  естественно,  так  просто,  само  собою  понятно,  что  мы  совсем   не
удивлялись, а потом месяцы целые не могли надивиться тому же.
   У нас было три комнаты, мы сели в гостиной  за  небольшим  столиком  и,
забывая усталь последних дней, проговорили часть ночи...
   Толпа  чужих  на  брачном  пире  мне  всегда  казалась  чем-то  грубым,
неприличным, почти циническим; к чему это преждевременное снятие покрывала с
любви, это посвящение людей посторонних, хладнокровных - в  семейную  тайну.
Как должны оскорблять бедную девушку,  выставленную  всенародно  в  качестве
невесты, все эти битые приветствия, тертые пошлости, тупые намеки... ни одно
деликатное чувство не пощажено, роскошь брач(369)ного ложа, прелесть  ночной
одежды выставлены не только на удивление гостям, но всем  праздношатающимся.
А потом, первые дни  начинающейся  новой  жизни,  в  которых  дорога  каждая
минута, в которые  следовало  бы  бежать  куда-нибудь  вдаль,  в  уединение,
проводятся за бесконечными обедами, за утомительными балами, в толпе,  точно
на смех.
   На другой день утром мы нашли в зале два куста роз  и  огромный  букет.
Милая, добрая Юлия Федоровна (жена губернатора), принимавшая горячее участие
в нашем романе, прислала их. Я обнял и расцеловал губернаторского  лакея,  и
потом мы поехали к ней самой. Так как приданое "молодой"  состояло  из  двух
платьев, одного дорожного и другого венчального,  то  она  и  отправилась  в
венчальном.
   От Юлии Федоровны мы заехали к архиерею, старик сам повел  нас  в  сад,
сам нарезал букет  цветов,  рассказал  Natalie,  как  я  его  стращал  своей
собственной гибелью, и в заключение советовал заниматься хозяйством.
   - Умеете ли вы солить огурцы? - спросил он Natalie.
   - Умею, - отвечала она, смеясь.
   - Ох, плохо верится. А ведь это необходимо.
   Вечером я написал письмо к моему отцу. Я просил  его  не  сердиться  на
конченное дело и, "так как бог соединил нас", простить меня и  присовокупить
свое благословение. Отец мой обыкновенно писал мне  несколько  строк  раз  в
неделю, он не ускорил ни одним днем ответа и не  отдалил  его,  даже  начало
письма было, как всегда. "Письмо твое от 10 мая я третьего дня в пять  часов
с половиною получил и из него не без огорчения узнал, что бог тебя  соединил
с Наташей. Я воле божией ни в чем не перечу и  слепо  покоряюсь  искушениям,
которые он ниспосылает на меня. Но так как деньги мои, а ты не  счел  нужным
сообразоваться с моей волей, то и объявляю тебе, что  я  к  твоему  прежнему
окладу, тысяче рублей серебром в год, не прибавлю ни копейки".
   Как мы смеялись от чистого сердца этому  разделу  духовной  и  светской
власти!
   А куда как надобно было прибавить! Деньги, которые я занял, выходили. У
нас не было ничего, да ведь решительно  ничего,  ни  одежды,  ни  белья,  ни
посуды. Мы сидели под арестом в маленькой квартире, потому (370)  что  не  в
чем было выйти.  Матвей,  из  экономических  видов,  сделал  отчаянный  опыт
превратиться в повара, но, кроме бифстека и котлет, он не умел ничего делать
и потому держался больше вещей по натуре  готовых,  ветчины,  соленой  рыбы,
молока, яиц, сыру и каких-то пряников  с  мятой,  необычайно  твердых  и  не
первой молодости. Обед был -для нас -бесконечным  источником  смеха,  иногда
молоко подавалось сначала, это  значило  суп;  иногда  после  всего,  вместо
десерта. За этими спартанскими трапезами мы  вспоминали,  улыбаясь,  длинную
процессию священнодействия обеденного стола у княгини и у  моего  отца,  где
полдюжина официантов бегала из угла в угол с чашками  и  блюдами,  прикрывая
торжественной mise en scene 28, в сущности, очень незатейливый обед.
   Так бедствовали мы и пробивались с год времени.  Химик  прислал  десять
тысяч ассигнациями, из них больше шести надобно было отдать долгу, остальные
сделали большую помощь.  Наконец,  и  отцу  моему  надоело  брать  нас,  как
крепость, голодом, он,  не  прибавляя  к  окладу,  стал  присылать  денежные
подарки, несмотря на то что я ни разу  не  заикнулся  о  деньгах  после  его
знаменитого distinguo! 29
   Я  принялся  искать  другую  квартиру.  За  Лыбедью  отдавался   внаймы
запущенный большой барский дом  с  садом.  Он  принадлежал  вдове  какого-то
князя, проигравшегося в карты, и отдавался особенно дешево оттого,  что  был
далек, неудобен, а главное, оттого, что княгиня выговаривала небольшую часть
его, ничем не отделенную, для своего сына, баловня лет тринадцати, и для его
прислуги., Никто не соглашался  на  это  чересполосное  владение;  я  тотчас
согласился, меня прельстила вышина комнат, размер окон  и  большой  тенистый
сад. Но именно эта вышина и эти размеры пресмешно противуречили совершенному
отсутствию всякой движимой собственности, всех вещей  первой  необходимости.
Ключница княгини, добрая старушка, очень неравнодушная  к  Матвею,  снабжала
нас на свой страх то скатертью, то чашками,  то  простынями,  то  вилками  и
ножами. (371)
   Какие светлые, безмятежные дни проводили мы в маленькой квартире в  три
комнаты у Золотых ворот и в огромном доме  княгини!..  В  нем  была  большая
зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что  мы  бегали
по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделабрах,  прибитых  к
стене, и, осветив залу a  giorno  30,  читали  стихи.  Матвей  и  горничная,
молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше  нас..  Порядок
"не торжествовал" в нашем доме.
   И со всем этим ребячеством жизнь наша была полна глубокой  серьезности.
Заброшенные в маленьком городке, тихом и мирном, мы вполне были отданы  друг
другу. Изредка приходила  весть  о  ком-нибудь  из  друзей,  несколько  слов
горячей  симпатии  -  и  потом  опять  одни,  совершенно  одни.  Но  в  этом
одиночестве грудь наша не была замкнута счастием, а, напротив, была  больше,
чем когда-либо, раскрыта всем интересам;  мы  много  жили  тогда  и  во  все
стороны, думали и читали, отдавались  всему  и  снова  сосредоточивались  на
нашей любви; мы сверяли наши  думы  и  мечты  и  с  удивлением  видели,  как
бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и
разветвлениях  чувств  и  мыслей,  вкусов  и  антипатий  все  было   родное,
созвучное. Только в том и была разница,  что  Natalie  вносила  в  наш  союз
элемент тихий, кроткий, грациозный, элемент молодой девушки со всей  поэзией
любящей  женщины,  а  я  -  живую  деятельность,  мое  semper  in  motu  31,
беспредельную любовь да, сверх того, путаницу серьезных идей, смеха, опасных
мыслей и кучу несбыточных проектов.
   "...Мои желания остановились. Мне было довольно, - я жил  в  настоящем,
ничего не ждал от завтрашнего дня, беззаботно верил, что  он  и  не  возьмет
ничего. Личная жизнь не могла больше дать, это был предел; всякое  изменение
должно было с какой-нибудь стороны уменьшить его.
   Весною приехал Огарев из своей ссылки на -несколько дней. Он был  тогда
во всей силе своего развития;  вскоре  приходилось  и  ему  пройти  скорбным
испытанием; минутами он будто чувствовал, что беда возле, (372) но  еще  мог
отворачиваться и принимать за мечту занесенную руку судьбы. Я  и  сам  думал
тогда, что эти тучи разнесутся; беззаботность свойственна всему  молодому  и
не лишенному сил, в ней выражается доверие к жизни, к себе. Чувство  полного
обладания своей судьбой усыпляет нас... а темные силы, а черные люди влекут,
не говоря ни слова, на край пропасти.
   И хорошо, что человек или не подозревает, или умеет не видать,  забыть.
Полного счастия нет с тревогой; полное счастие покойно, как  море  во  время
летней ти шины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое
нравится, как ожидание карты,  но  это  далеко  от  чувства  гармонического,
бесконечного мира. А потому, сон или  нет,  но  я  ужасно  высоко  ценю  это
доверие к жизни, пока жизнь не возразила на него, не  разбудила...  мрут  же
китайцы из-за грубого упоения опиумом..."
   Так оканчивал я эту главу в 1853 году, так окончу ее и теперь.

ГЛАВА XXIV
   13 июня 1839 года.

   Раз, длинным зимним вечером в конце 1838, сидели мы, как всегда,  одни,
читали и не читали, говорили и молчали и молча продолжали говорить. На дворе
сильно морозило, и в комнате было совсем не тепло. Наташа  чувствовала  себя
нездоровой и лежала на диване, покрывшись мантильей, я сидел возле на  полу;
чтение не налаживалось, она была  рассеянна,  думала  о  другом,  ее  что-то
занимало, она менялась в лице.
   - Александр, - сказала она, - у меня есть тайна, поди сюда  поближе,  я
тебе скажу на ухо, или нет - отгадай.
   Я отгадал, но потребовал, чтоб она сказала ее, мне хотелось, слышать от
нее эту новость; она сказала мне, и мы взглянули друг на  друга  в  каком-то
волнении и с слезами на глазах.
   ...Как человеческая грудь богата на ощущение счастия, на радость,  лишь
бы люди умели им отдаваться,  (373)  не  развлекаясь  пустяками.  Настоящему
мешает  обыкновенно  внешняя   тревога,   пустые   заботы,   раздражительная
строптивость, весь этот сор, который к полудню жизни наносит суета суетств и
глупое устройство нашего обихода. Мы тратим, пропускаем сквозь пальцы лучшие
минуты, как будто их и невесть сколько в запасе.  Мы  обыкновенно  думаем  о
завтрашнем дне, о будущем  годе  в  то  время,  как  надобно  обеими  руками
уцепиться за чашу, налитую через край, которую протягивает  сама  жизнь,  не
прошенная, с обычной щедростью своей, - и пить и пить, пока чаша ие  перешла
в другие руки. Природа долго потчевать и предлагать не любит.
   Что, кажется, можно было бы прибавить к нашему  счастью,  а  между  тем
весть о будущем младенце раскрыла  новые,  совсем  неведанные  нами  области
сердца, упоений, тревог и надежд.
   Несколько  испуганная  и  встревоженная   любовь   становится   нежнее,
заботливее ухаживает, из эгоизма двух она делается не только эгоизмом  трех,
но самоотвержением двух  для  третьего;  семья  начинается  с  детей.  Новый
элемент вступает в жизнь, какое-то таинственное лицо стучится в нее,  гость,
который есть и которого нет, но который  уже  необходим,  которого  страстно
ждут. Кто он? Никто не знает, но кто бы он ни был, он счастливый незнакомец,
с какой любовью его встречают у порога жизни!
   А тут мучительное беспокойство - родится ли он живым, или нет?  Столько
несчастных случаев. Доктор улыбается на вопросы - "он ничего не смыслит  или
не хочет говорить"; от посторонних все еще скрыто; не у кого спросить - да и
совестно.
   Но вот младенец подает знаки  жизни;  я  не  знаю  выше  и  религиознее
чувства, как то, которое наполняет душу при осязании первых движений будущей
жизни, рвущейся наружу, расправляющей свои  не  готовые  мышцы,  это  первое
рукоположение, которым отец благословляет на  бытие  грядущего  пришельца  и
уступает ему долю своей жизни.
   "Моя жена, - сказал мне раз один французский буржуа, - моя жена,  -  он
осмотрелся и, .видя, что  ни  дам,  ни  детей  нет,  прибавил  вполслуха:  -
беременна".
   Действительно,  путаница  всех   нравственных   понятий   такова,   что
беременность  считается  чем-то  неприличным;  (374)  требуя   от   человека
безусловного уважения к матери, какова бы  она  ни  была,  завешивают  тайну
рождения не из чувства уважения, внутренней скромности - а из  при-,  личия.
Все это -  идеальное  распутство,  монашеский  разврат,  проклятое  заклание
плоти; все это - несчастный дуализм, в котором нас тянут, как  магдебургские
полушария, в две разные стороны, Жан Деруан,  несмотря  на  свой  социализм,
намекает в "Almanach des femmes" 32, что со  временем  дети  будут  родиться
иначе. Как иначе? - Так, как ангелы родятся. - Ну, оно и ясно.
   Честь и слава нашему. учителю,  старому  реалисту  Гете:  он  осмелился
рядом с непорочными девами романтизма  поставить  беременную  женщину  и  не
побоялся своими могучими стихами изваять изменившуюся форму будущей  матери,
сравнивая ее с гибкими членами будущей женщины.
   Действительно, женщина, несущая вместе с памятью  былого  упоенья  весь
крест любви,  все  бремя  ее,  жертвующая  красотой,  временем,  страданием,
питающая своей грудью, - один из самых изящных и трогательных образов.
   В римских элегиях, в "Ткачихе", в Гретхен и ее отчаянной  молитве  Гете
выразил все торжественное, чем природа  окружает  созревающий  плод,  и  все
тернии, которыми венчает общество этот сосуд будущего.
   Бедные  матери,  скрывающие,  как  позор,  следы  любви,  как  грубо  и
безжалостно гонит их мир и гонит в то время, когда женщине так нужен покой и
привет, дико отравляя ей те незаменимые минуты  полноты,  в  которые  жизнь,
слабея, склоняется под избытком счастия...
   ...С ужасом  открывается  мало-помалу  тайна,  несчастная  мать  сперва
старается  убедиться,  что  ей  только  показалось,   но   вскоре   сомнение
невозможно; отчаянием и слезами сопровождает она всякое  движение  младенца,
она хотела бы остановить тайную работу  жизни,  вести  ее  назад,  она  ждет
несчастья, как милосердия, как прощения, а неотвратимая природа  идет  своим
путем, - она здорова, молода!
   Заставить, чтоб мать желала смерти своего ребенка, а иногда и больше  -
сделать из нее его палача, а потом ее казнить нашим палачом или  покрыть  ее
позором,  (375)  если  сердце  женщины  возьмет  верх,  -  какое   умное   и
нравственное устройство!
   И кто взвесил, кто подумал о том, что и что было в  этом  сердце,  пока
мать переходила страшную тропу от любви до страха, от страха до отчаяния, от
отчаяния  до  преступления,  до  безумия,  потому  что   детоубийство   есть
физиологическая нелепость. Ведь были же и у нее минуты забвения,  в  которые
она  страстно  любила  своего  будущего  малютку,  и  тем  больше,  что  его
существование была тайна между ними двумя; было  же  время,  в  которое  она
мечтала об его маленькой ножке, об его молочной улыбке, целовала его во сне,
находила в нем сходство с кем-то, который был ей так дорог...
   "Да чувствуют ли они это? конечно, есть несчастные жертвы...  но...  но
другие, но вообще?"
   Мудрено, кажется, пасть далее этих летучих мышей,  шныряющих  в  ночное
время середь тумана и слякоти по лондонским улицам, этих  жертв  неразвития,
бедности и голода, которыми общество обороняет честных  женщин  от  излишней
страстности их поклонников... конечно, в них всего труднее предположить след
материнских чувств. Не правда ли?
   Позвольте же мне рассказать вам небольшое происшествие, случившееся  со
мною. Года три тому назад я встретился с одной красивой и молодой  девушкой.
Она принадлежала к почетному  гражданству  разврата,  то  есть  не  "делала"
демократически "тротуар", а буржуазно жила на содержании у какого-то  купца.
Это было на публичном бале; приятель, бывший со мною, знал  ее  и  пригласил
выпить с нами на хорах бутылку вина; она, разумеется,  приняла  приглашение.
Это было существо веселое, беззаботное и, наверное, как  Лаура  в  "Каменном
госте" Пушкина, никогда не заботившаяся о том, что  там,  где-то  далеко,  в
Париже, холодно, слушая, как  сторож  в  Мадриде  кричит  "ясно"...  Допивши
последний бокал, она снова бросилась в тяжелый вихрь английских танцев, и  я
потерял ее из виду.
   Нынешней зимой, в ненастный вечер, я пробирался через улицу под  аркаду
в Пель-Мель, спасаясь от усилившегося дождя; под фонарем  за  аркой  стояла,
вероятно ожидая добычи и дрожа от холода, бедно  одетая  женщина.  Черты  ее
показались мне знакомыми, она (376) взглянула на меня, отвернулась и  хотела
спрятаться, но я успел узнать ее.
   - Что с вами сделалось? - спросил я ее с участием.
   Яркий пурпур покрывал ее исхудалые щеки, стыд ли это был, или  чахотка,
не знаю, только, казалось, не румяны; она в два года с половиной состарелась
на десять.
   - Я была долго больна и очень несчастна, - она с видом сильной  горести
указала мне взглядом на свое изношенное платье.
   - Да где же ваш друг?
   - Убит в Крыму.
   - Да ведь он был какой-то купец? Она смешалась и вместо ответа сказала:
   - Я и теперь еще очень больна, да к тому же работы совсем нет. А что, я
очень переменилась? - спросила она вдруг, с смущением глядя на меня.
   - Очень, тогда вы были похожи на девочку,  а  теперь  я  готов  держать
пари, что у вас  есть  свои  дети.  Она  побагровела  и  с  каким-то  ужасом
спросила:
   - Отчего же вы это узнали?
   - Да, видите, узнал. Теперь расскажите-ка мне, что с вами в самом  деле
было?
   - Ничего, ну только вы правы, - у меня  есть  маленький...  если  б  вы
знали, - и при этих словах лицо ее оживилось, - какой славный, как он хорош,
даже соседи, все, удивляются ему. А тот-то женился на  богатой  и  уехал  на
материк. Малютка родился после. Он-то и  причина  моему  положению.  Сначала
были деньги, я всего накупила ему в самых больших магазейных,  а  тут  пошло
хуже да хуже, я все снесла "на крючок";  мне  советовали  отдать  малютку  в
деревню; оно, точно, было бы лучше  -  да  не  могу;  я  посмотрю  на  него,
посмотрю - нет, лучше вместе умирать; хотела места  искать,  с  ребенком  не
берут. Я воротилась к матери,  она  ничего,  добрая,  простила  меня,  любит
маленького, ласкает его; да вот пятый месяц как отнялись ноги;  что  доктору
переплатили и в аптеку, а тут, сами знаете, нынешний год уголь, хлеб  -  все
дорого: приходится умирать с голоду. Вот я, - она приостановилась,  -  ведь,
конечно, лучше б броситься в Темзу, чем... да малютку-то жаль, на кого же  я
его оставлю, ведь уж он очень, очень мил!
   Я дал ей что-то и, сверх того, вынул шиллинг