д их влияние,  он  все  видит,  но
видит не просто, а под известным углом; он не может выйти из  заколдованного
круга. Его первое впечатление - подтасовано, закуплено, не ему  принадлежит.
Пристрастный  взгляд  партии  застает   его   врасплох,   неприготовленного,
равнодушного, обезоруженного, так сказать, и, прежде чем он  спохватится,  -
делается его взглядом.
   В 1849 году я знал одну  радикальную  Швейцарию,  ту,  которая  сделала
демократический переворот, ту, которая  в  1847  году  подавила  Зондербунд.
Потом, окруженный больше и больше  выходцами,  я  делил  их  негодование  на
малодушное федеральное правительство и на Жалкую роль,  которую  оно  играло
перед реакционными соседями.
   Больше и лучше узнал я Швейцарию в следующие поездки, и всего больше  в
Лондоне. В томном досуге (325) 53 и 54 годов я многому научился и на многое,
из прошедшего и виденного прежде, иначе взглянул.
   Швейцария  прошла  трудным  искусом.  Между  развалинами  целого   мира
свободных учреждений, между обломками цивилизаций, шедших ко дну,  перетирая
друг  друга,  середь  гибели   всех   человеческих   условий   жизни,   всех
государственных форм в пользу грубого деспотизма - две страны  остались  как
были. Одна за своим  морем,  другая  за  своими  горами,  обе  средневековые
республики, обе прочно вросшие в землю вековыми нравами.
   Но какая разница в силе и положении между Англией  и  Швейцарией!  Если
Швейцария и представляет сама остров за своими горами, то  ее  промежуточное
положение  и  дух  народный  обязывают  ее:  с  одной  стороны,  к  трудному
лавированию, с другой - к сложному  поведению.  В  Англии  собственно  народ
покоен, он века на три отстал. Деятельная часть Англии принадлежит известной
среде; большинство народа вне движения;  ее  едва  колеблет  чартизм,  и  то
исключительно  между  городскими  работниками.  Англия  стоит   в   стороне,
выбрасывает за океан горючие вещества, по мере  их  накопления,  и  там  они
торжественно взрастают. Идеи не теснятся в нее с материка,  а  входят  тихо,
переложенные на ее нравы и переведенные на ее язык.
   Совсем другое дело в Швейцарии: в ней нет каст, даже нет ярких пределов
между горожанами и  сельскими  жителями.  Патриархальные  патриции  кантонов
оказались несостоятельными при первом  напоре  демократических  идей.  Через
Швейцарию идут взад и вперед все учения, все идеи, и  все  оставляют  следы;
она говорит на трех языках. В ней проповедовал Кальвин, в  ней  проповедовал
портной Вейтлинг, в ней смеялся Вольтер, в ней родился  Руссо.  Страна  эта,
призванная  вся,  от  пахаря  и  работника,  к  самоуправлению,  задавленная
большими соседями, без  постоянной  армии,  без  бюрократии  и  диктатуры  -
является, после  бурь  революции  и  сатурналий  реакции,  той  же  вольной,
республиканской конфедерацией, как и прежде.
   Желательно было бы знать, как консерваторы объясняют, что  единственные
покойные земли в Европе - те, в которых личная свобода и свобода речи  всего
меньше стеснены.  В  то  время  как  австрийская  империя,  (326)  например,
поддерживается рядом coups  dEtat  с  мошусом  гальванических  потрясений  и
административных революций, а французский трон  держится  одним  террором  и
уничтожением всякой законности, - в  Швейцарии  и  Англии  сохраняются  даже
нелепые и устарелые формы, сросшиеся с их свободой и твердые под ее  могучей
сенью.
   Поведение федерального совета  в  отношении  к  политическим  выходцам,
которых они выбрасывали по первому  требованию  Австрии  или  Франции,  было
позорно. Но ответственность за него падает исключительно  на  правительство;
вопросы внешней политики совсем не так близки к сердцу народа,  как  вопросы
внутренние.  В  сущности,  все  народы  занимаются  только  своими   делами,
остальное  составляет  или  дальнее   желание,   или   просто   риторическое
упражнение, иногда откровенное, но и тогда редко дельное. Народ, составивший
себе репутацию своим общечеловеческим участием ко  всем  и  всему,  наименее
знает  географию  и  всего   больше   заражен   нестерпимо   раздражительным
патриотизмом. К тому же швейцарец самою природой  не  увлекается  вдаль:  он
сведен горами на свою родную долину, как житель приморский на свой берег, и,
пока его не трогают на ней, он молчит.
   Право,  присвоенное  себе  федеральным  правительством,   распоряжаться
выходцами вовсе не  швейцарское,  по  нем  вопрос  об  эмигрантах  -  вопрос
кантональный.  Швейцарские  радикалы,  увлекаемые   французскими   теориями,
старались усилить сводное правительство в Берне и сделали большую ошибку. По
счастию, попытки централизации, кроме тех случаев, где  практическая  польза
их очевидна, как в устройстве почт, дорог, единства монет, вовсе не  народны
в Швейцарии. Централизация может многое  сделать  для  порядка,  для  разных
общих предприятий, но она несовместна с свободой, ею легко народы доходят до
положения  хорошо  бережанного  стада  или  своры  собак,   ловко   держимых
каким-нибудь доезжачим.
   Оттого-то американцы и англичане столько же  ненавидят  ее,  сколько  и
швейцарцы.
   Слабая числом, нецентрализованная Швейцария -  гидра,  Бриарей,  ее  не
пришибешь одним ударом. Где ее  голова?  где  ее  сердце?  Сверх  того,  без
столицы нельзя (327) себе представить короля. Король в Швейцарии - такая  же
нелепость, как табель о рангах в Нью-Йорке. Горы,  республика  и  федерализм
воспитали, сохранили в Швейцарии сильный, мощный кряж людей,  так  же  резко
разграниченный, как их почва - горами, и так же соединенный ими, как она.
   Надобно видеть, как где-нибудь на федеральном тире  собираются  стрелки
разных кантонов, с своими знаменами, в  своих  костюмах  и  с  карабином  за
плечами. Гордые своей особенностью и своим единством, они,  сходя  с  родных
гор,  братскими  кликами  приветствуют  друг  друга   и   федеральный   стяг
(остающийся в том городе, где был последний тир), нисколько не смешиваясь.
   В  этих  празднествах  вольного  народа,  в  его  военной  забаве,  без
оскорбительного etalagea131 монархии, без пышной  обстановки  золотом  шитой
аристократии, пестрой гвардии, - есть что-то торжественное и могучее.  Везде
произносятся речи, льется домашнее вино, раздаются крики, песни,  музыка,  и
все чувствуют, что на их плечах нет свинцовой плиты, гнетущей власти...
   В Женеве, вскоре после моего приезда, давали обед  ученикам  всех  школ
перед наступающими вакациями. Джемс Фази (президент кантона) пригласил  меня
на этот пир. На поле, в Каруже,  был  разбит  большой  шатер.  Совет  и  все
кантональные знаменитости были налицо  и  обедали  вместе  с  детьми.  Часть
граждан, состоявших на очереди, была созвана в мундирах  и  с  ружьями,  для
почетной стражи.  Фази  произнес  речь,  совершенно  радикальную,  поздравил
получивших награды и предложил тост "за будущих граждан!" при громе музыки и
пушечных выстрелах. После этого дети, по два в ряд,  отправились  за  ним  в
поле, где были приготовлены разные забавы, воздушные шары, акробаты и  проч.
Вооруженные граждане, то есть отцы, дяди, старшие братья учеников, составили
шпалеры,  и,  по  мере  того  как  глава  колонны  проходила,   они   делали
"на-караул"... да! "на-караул" перед сыновьями-мальчиками,  перед  сиротами,
воспитывающимися на счет кантона... Дети были почетные гости  города  -  его
"будущие граждане". Странно все это нашему брату, бывавшему на  институтских
и иных торжественных актах. (328)
   Странно и то, что каждый работник, каждый взрослый крестьянин,  половые
в трактирах и их хозяева, жители  гор  и  жители  болот  знают  хорошо  дела
кантона, принимают в них участие, принадлежат к партиям.  Язык  их,  степень
образования очень меняются, и  если  женевский  работник  напоминает  иногда
лионского клубиста, в то время как простой житель гор похож еще до  сих  пор
на лица, окружающие шиллеровского Телля, то это нисколько не мешает  тому  и
другому горячо заниматься общественными делами. Во Франции идут  по  городам
отпрыски  и  разветвления  политических  и  социальных  обществ,  члены   их
занимаются революционным вопросом и по дороге знают  кое-что  из  настоящего
управления. Но зато стоящие  вне  ассоциации,  а  в  особенности  крестьяне,
ничего не знают и  вовсе  не  интересуются  ни  делами  Франции,  ни  делами
департамента.
   Наконец, и нам и французам бросается в глаза отсутствие  всяких  риз  и
облачений,  всей  оперной  обстановки  правительства.   Президент   кантона,
президент  Федерального  собрания,  статс-секретари  (то   есть   министры),
федеральные полковники ходят, как все простые смертные, в кафе,  обедают  за
общим столом, рассуждают о делах, спорят с работниками, спорят при них между
собой, и все это запивают вместе с другими иворнским вином да киршем.
   С начала нашего знакомства с Джемсом Фази эта демократическая  простота
поражала меня, и я только впоследствии, вглядываясь ближе,  увидел,  что  во
всех законных случаях правительство кантона вовсе не было слабо, несмотря на
отсутствие гардеробной важности, лампасов, плюмажей,  швейцаров  с  булавой,
вахмистров с усами и прочих шалостей и  ненужностей  монархической  mise  en
scene132.
   Осенью 1849 началось гонение выходцев, искавших  убежища  в  Швейцарии;
правительство было в слабых руках доктринеров, федеральные министры потеряли
голову. Застращенная конфедерация,  отказавшая  некогда  Людовику-Филиппу  в
высылке Людовика-Наполеона, высылала теперь, по приказу  последнего,  людей,
искавших убежища, и делала ту же любезность для Австрии и Пруссии.  Конечно,
федеральное правитель(329)ство имело дело не с старым, толстым  королем,  не
любившим крайних мер, а с людьми, у которых на руках еще не обсохла кровь  и
которые были в самом  разгаре  дикого  преследования.  Но  чего  же  боялось
Федеральное собрание? Если б оно умело смотреть дальше своих гор, тогда  оно
поняло бы, какую долю внутреннего страха покрывали нахальствами  и  угрозами
соседние правительства. Ни одно из них в  1849  году  не  имело  достаточной
оседлости и нравственного сознания своей силы,  чтоб  начать  войну.  Стоило
конфедерации показать зубы - и они умолкли бы; доктринеры  предпочли  робкую
уступчивость и начали мелкое, неблагородное гонение  людей,  которым  некуда
было деться.
   Долго некоторые кантоны, и в том  числе  Женевский,  противодействовали
Федеральному собранию, но, наконец, и Фази был увлечен, volens-nolens133,  в
преследование выходцев.
   Положение его было очень неприятно. Переход человека из заговорщиков  в
правительство, как бы он естествен ни был, имеет свои комические и  досадные
стороны. В сущности, надобно сказать, что не Фази перешел в правительство, а
правительство перешло к Фази, тем не менее  прежний  конспиратор  не  всегда
ладил с президентом кантона. Ему приходилось бить по своим или  иногда  явно
не слушаться федеральных приказов, принимать такие меры, против  которых  он
лет десять кряду ораторствовал. Он делал то  и  другое  по  капризу  и  этим
возбуждал против себя обе стороны.
   Фази - человек большой энергии и больших государственных  талантов,  но
слишком француз, чтобы не любить крутые меры централизацию, власть.  Он  всю
жизнь провел в политической борьбе. Молодым человеком мы  его  встречаем  на
парижских баррикадах  1830  года,  а  потом  в  Отель-де-Виль  в  числе  той
молодежи, которая, вопреки Лафайету  и  банкирам,  требовала  провозглашения
республики.  Перье  и  Лаффит  нашли,  что  "лучшая  республика"  -   герцог
Орлеанский: он сделался королем, а Фази бросился в  крайнюю  республиканскую
оппозицию Тут он действует с Годфруа Каваньяком и Маррастом, с обществом  du
droits  de  (330)  lhomme134  и  с  карбонарами,  замешивается  в  савойскую
экспедицию Маццини, издает журнал, который  на  французский  манер  задавили
пенями...
   Убедившись, наконец, что во Франции нечего делать, он  вспоминает  свою
родину  и  переносит  всю   свою   энергию,   всю   приобретенную   ловкость
политического деятеля, публициста и конспиратора на развитие  своих  идей  в
Женевском кантоне.
   Он задумал радикальный переворот в нем и исполнил его. Женева  восстала
на свое старое правительство; прения, нападки и отпоры перешли  из  камер  и
журналов на площадь, и Фази явился главою возмутившейся части  города.  Пока
он распоряжался  и  устанавливал  своих  вооруженных  друзей,  седой  старик
смотрел из окна и, военный по профессии, не  мог  вытерпеть,  чтоб  не  дать
совета, как следует поставить пушку или отряд. Фази  послушался.  Совет  был
дельный, - но кто же этот военный? Граф Остерман-Толстой,  главнокомандующий
союзными армиями под Кульмом, уехавший из России  при  воцарении  Николая  и
живший потом почти всегда в Женеве.
   Во время этого переворота Фази  показал,  что  он  вполне  обладает  не
только тактом и верностью взгляда, но  и  той  дерзостью,  которую  Сен-Жюст
считал необходимой  для  революционера.  Разбивши  почти  без  кровопролития
консерваторов, он явился в Большой совет и объявил  ему,  что  он  распущен.
Члены хотели арестовать его и с негодованием спрашивали:  "Во  имя  кого  он
осмеливается так говорить?"
   - Во имя женевского народа, которому надоело дурное управление  ваше  и
который со мной, - при этом Фази  отдернул  сукно  в  дверях  Совета.  Толпа
вооруженных людей наполнила залы, готовая, по первому слову  Фази,  опустить
ружья и выстрелить. Старые "патриции" и мирные кальвинисты смутились.
   - Ступайте вон, пока  есть  время!  -  заметил  Фази,  и  они  смиренно
поплелись домой, а  Фази  сел  за  стол  и  написал  декрет  или  плебисцит,
объявлявший,  что  народ   женевский,   уничтожив   прежнее   правительство,
собирается  для  новых  выборов  и  для  принятия  нового   демократического
уложения, в ожидании чего народ (331) вверяет исполнительную  власть  Джемсу
Фазы. Это 18 брюмера - в пользу демократии и народа. Хотя он  и  выбрал  сам
себя диктатором, но выбор бесспорно был очень удачен.
   С тех пор, то есть с 1846  года,  он  управляет  Женевой.  Так  как  по
конституции президент избирается на два года и не может быть избран два раза
кряду,  то  через  два  года  женевцы  назначают  кого-нибудь   из   бледных
поклонников Фази, и таким образом de facto135  он  остается  президентом,  к
великой  горести  консерваторов  и   пиетистов,   постоянно   остающихся   в
меньшинстве.
   Фази  показал  новые  способности   во   время   своего   диктаторства.
Администрация, финансы - все двинулось  быстро  вперед;  твердое  проведение
радикальных начал привязало к нему народ: Фази явился таким же  энергическим
организатором, каким был разрушителем. Женева  расцвела  при  нем.  Это  мне
говорили не одни друзья его, но люди совершенно посторонние, между прочими и
знаменитый победитель под Кульмом Остерман-Толстой.
   Крутой и раздражительный, быстрый и без терпимости  в  характере,  Фази
всегда имел в себе деспотически республиканские замашки; привыкнув к  власти
- деспотическое pli стало иной раз брать верх; к  тому  же  события  и  идеи
после 1848 застали Фази врасплох, он был смущен, с одной стороны, обойден  -
с другой. Ну, вот она, эта  республика,  о  которой  он  мечтал  с  Год-фруа
Каваньяком и Арман Каррелем... а что-то неладно. Бывший его товарищ Марраст,
президент Национального собрания, замечает ему, что он неосторожно отозвался
о католицизме "за  завтраком,  в  присутствии  секретаря",  и  говорит,  что
религию надобно  беречь,  чтобы  не  рассердить  попов;  когда  экс-редактор
"Насионаля" в президентском доме проходил из комнаты в комнату, двое часовых
отдавали ему честь.  Другой  приятель  и  протеже  Фази  пошел  еще  дальше,
сделался сам президентом республики, но он уже не  хочет  знаться  с  старым
товарищем и идет в Наполеоны. "Республика в  опасности!"  -  а  работники  и
передовые люди не занимаются ею, они все толкуют о социализме. (332)
   Так вот виноватый - и Фази с упрямством и  озлоблением  опрокинулся  на
социализм.   Это   значило,   что   он   достиг   своего   предела,   своего
Kulminationspunkta, как говорят немцы, и пошел вниз.
   Он и Маццини,  бывши  социалистами  прежде  социализма,  сделались  его
врагами, когда он стал переходить из общих стремлений в новую  революционную
силу. Много поломал я копий с обоими и с удивлением увидел, как  мало  можно
взять логикой, когда человек не хочет убедиться. Если у того и у другого это
была политика, уступка временной необходимости, то зачем же было горячиться,
зачем так хорошо играть свою роль  даже  в  частной  беседе?  Нет,  тут  был
какой-то зуб на новое учение, сложившееся вне их круга; тут была даже  злоба
к имени.  Я  раз  предлагал  Фази  называть  социализм  в  наших  разговорах
"Клеопатрой", чтоб это слово  не  сердило  его  и  не  мешало  своим  звуком
пониманию. Брошюры Маццини против социализма  впоследствии  принесли  больше
вреда знаменитому агитатору, чем Радецкий, - но об этом не здесь.
   Раз, пришедши домой, я нашел записку Струве, -  он  меня  извещал,  что
Фази изгоняет его, и очень  круто.  Федеральное  правительство  давным-давно
предписало выслать Струве и Гейнцена; Фази ограничился тем, что, сообщил  им
это. Что же случилось нового?
   Фази не хотел, чтоб Струве издавал в  Женеве  свой  "интернациональный"
журнал; он боялся и, может, был прав, что они вдвоем с Гейнценом  напечатают
такой опасный вздор, что снова навлекут  угрозы  Франции,  вопль  Пруссии  и
скрежет зубов Австрии. Как практический человек мог думать, что этот  журнал
состоится, я не знаю; довольно того, что он предложил Струве  отказаться  от
журнала или ехать вон из  Женевы.  Отказаться  в  ту  минуту,  когда  Струве
фанатически мечтал, что он своим журналом окончательно  побьет  "семь  бичей
рода человеческого", было выше  сил  баденского  революционера.  Тогда  Фази
послал к нему квартального с приказом, чтоб он сейчас оставил кантон. Струве
сухо принял полицейского и объявил, что он еще  не  готов  к  отъезду.  Фази
обиделся за квартального и велел полиции сбыть Струве с рук. Войти в дом без
судебного  приговора  было  невозможно;  мера,  принятая   в   Берне,   была
полицейская, а не судебная (то, что французы (333) называют mesure de  salut
public136). Полицейский знал это,  но,  желая  услужить  Фази  и,  вероятно,
расплатиться за дурной прием, приготовил карету и сел с товарищем где-то под
липой, неподалеку от дома Струве.
   Струве, втайне довольный вновь начинающейся эрой гонений и мученичества
и вперед уверенный, что важного ничего с ним не сделают, разослал всем своим
знакомым записки о случившемся. В ожидании их пламенного участия и  горячего
негодования он не вытерпел, чтоб не сходить к  другу  Гейнцену,  который,  с
своей стороны, получил такую же любезную цидулку от Фази.  Так  как  Гейнцен
жил  недалеко,  то  Струве  ganz  gemutlich137  отправился  к  нему,  одетый
по-домашнему и в туфлях Лишь  только  он  поровнялся  с  липой,  за  которой
прятался лукавый сын Кальвина, как  тот  перерезал  ему  дорогу  и,  показав
приказ  Федерального  совета,   требовал,   чтоб   он   следовал   за   ним.
Убедительность его приглашения поддерживали два жандарма. Удивленный Струве,
проклиная Фази и  причисляя  его  к  числу  "семи-бичей",  сел  в  карету  и
покатился с полицейскими в Ваадский кантон.
   Со времени диктаторства Фази еще ничего подобного не было в Женеве.  Во
всем этом было что-то грубое,  ненужное  и  даже  шутовское.  Кипя  досадой,
возвращался я домой часу в двенадцатом вечера, у Pont des Bergues я встретил
Фази, он весело шел с несколькими итальянскими выходцами.
   - А, здравствуйте, что нового? - сказал он, увидав меня.
   - Много, - отвечал я с изысканной сухостью.
   - Что же такое?
   - Да вот, например, в Женеве, точно в Париже, людей хватают  на  улице,
насильно увозят, il ny a plus  de  securite  dans  les  rues138  -  я  боюсь
ходить...
   -- А, это  вы  говорите  насчет  Струве...  -  отвечал