ступени
     Ведут желание и взгляд
     Сквозь облака, которых тени
     По ним мелькают и спешат;
     Сменяя в зависти друг друга,
     Они бегут вперед, назад,
     И мнится, что под солнцем юга
     В них страсти южные кипят!
     28
     Уж полдень. Измаил слабеет;
     Пылает солнце высоко.
     Но есть надежда! дым синеет,
     Родной аул недалеко...
     Там, где кустарником покрыты,
     Встают красивые граниты
     Каким-то пасмурным венцом,
     Есть поворот и путь, прорытый
     Арбы скрипучим колесом.
     Оттуда кровы земляные,
     Мечеть, белеющий забор,
     Аргуны воды голубые,
     Как под ногами, встретит взор!
     Достигнут поворот желанный;
     Вот и венец горы туманной;
     Вот слышен речки рев глухой;
     И белый конь сильней рванулся...
     Но вдруг переднею ногой
     Он оступился, спотыкнулся
     И на скаку, между камней,
     Упал всей тягостью своей.
     301


     И всадник, кровью истекая,
     Лежал без чувства на земле;
     В устах недвижность гробовая,
     И бледность муки на челе;
     Казалось, час его кончины
     Ждал знак условный в небесах,
     Чтобы слететь, и в миг единый
     Из человека сделать -- прах!
     Ужель степная лишь могила
     Ничтожный в мире будет след
     Того, чье сердце столько лет
     Мысль о ничтожестве томила?
     Нет! нет! ведь здесь еще Селим...
     Склонясь в отчаянье над ним,
     Как в бурю ива молодая
     Над падшим гнется алтарем,
     Снимал он панцирь и шелом;
     Но сердце к сердцу прижимая,
     Не слышит жизни ни в одном!
     И если б страшное мгновенье
     Все мысли не убило в нем,
     Судиться стал бы он с творцом
     И проклинал бы провиденье!..
     80
     Встает, глядит кругом Селим:
     Все неподвижно перед ним!
     Зовет -- и тучка дождевая
     Летит на зов его одна,
     По ветру крылья простирая,
     Как смерть, темна и холодна.
     Вот, наконец, сырым покровом
     Одела путников она,
     И юноша в испуге новом!
     Прижавшись к другу с быстротой:.
     "О, пощади его!.. постой! --

     Воскликнул он, -- я вижу ясно,
     Что ты пришла меня лишить
     302
     Того, кого люблю так страстно,
     Кого слабей нельзя любить! Ступай!
     Ищи других по свету...
     Все жертвы бога твоего!
     Ужель меня несчастней нету?
     И нет виновнее его?"
     81
     • Меж тем, подобно дымной тени,
     Хотя не понял он молений,
     Угрюмый облак пролетел.
     Когда ж Селим взглянуть посмел,
     Он был далеко! Освеженный
     Его прохладою мгновенной,
     Очнулся бледный Измаил,
     Вздохнул, потом глаза открыл.
     Он слаб: другую ищет руку
     Его дрожащая рука;
     И каждому внимая звуку,
     Он пьет дыханье ветерка,
     И все, что близко, отдаленно,
     Пред ним яснеет постепенно...
     Где ж друг последний? Где Селим?
     Глядит! -- и что же перед ним?
     Глядит -- уста оледенели,
     И мысли зреньем овладели...
     Не мог бы описать подобный миг
     Ни ангельский, ни демонский язык!
     S3
     Селим... и кто теперь не отгадает?
     На нем мохнатой шапки больше нет,
     Раскрылась грудь; на шелковый бешмет
     Волна кудрей, чернея, ниспадает,
     В печали женщин лучший их убор!
     Молитва стихла на устах!.. а взор...
     О небо! небо! есть ли в кущах рая
     Глаза, где слезы, робость и печаль
     Оставить страшно, уничтожить жаль?
     303


     Скажи мне, есть ли Зара молодая
     Меж дев твоих? и плачет ли она,
     И любит ли? но понял я молчанье!
     Не встретить мне подобное созданье:
     На небе неуместно подражанье,
     А Зара на земле была одна.
     811
     Узнал, узнал он образ позабытый
     Среди душевных бурь и бурь войны;
     Поцеловал он нежные ланиты --
     И краски жизни им возвращены.
     Она чело на грудь ему склонила,
     Смущают Зару ласки Измаила,
     Но сердцу как ума не соблазнить?
     И как любви стыда не победить?
     Их речи -- пламень! вечная пустыня
     Восторгом и блаженством их полна.
     Любовь для неба и земли святыня,
     И только для людей порок она!
     Во всей природе дышит сладострастье;
     И только люди покупают счастье!
     Прошло два года, все кипит война;
     Бесплодного Кавказа племена
     Питаются разбоем и обманом,
     И в знойный день и под ночным туманом
     Отважность их для русского страшна.
     Казалося, двух братьев помирила
     лепая месть и к родине любовь;
     Везде, где враг бежит и льется кровь,
     Видна рука и шашка Измаила.
     Но отчего ни Зара, ни Селим
     Теперь уже не следуют за ним?
     Куда лезгинка нежная сокрылась?
     Какой удар ту грудь оледенил,
     Где для любви такое сердце билось,
     Каким владеть он не достоин был?
     304
     Измена ли причина их разлуки?
     Жива ль она, иль спит последним сном?
     Родные ль в гроб ее сложили руки?
     Последнее "прости" с слезами муки
     Сказали ль ей на языке родном?
     И если смерть щадит ее поныне --
     Между каких людей, в какой пустыне?
     Кто б Измаила смел спросить о том?
     Однажды, в час, когда лучи заката
     По облакам кидали искры злата,
     Задумчив на кургане Измаил
     Сидел: еще ребенком он любил
     Природы дикой пышные картины,
     Разлив зари и льдистые вершины,
     Блестящие на небе голубом;
     Не изменилось только это в нем!
     Четыре горца близ него стояли
     И мысли по лицу узнать желали:
     Но кто проникнет в глубину морей
     И в сердце, где тоска, -- но нет страстей?
     О чем бы он ни думал,--запад дальный
     Не привлекал мечты его печальной;
     Другие вспоминанья и другой,
     Другой предмет владел его душой.
     Но что за выстрел? -- дым взвился,
     белея. Верна рука, и верен глаз злодея!
     С свинцом в груди, простертый на земле,
     С печатью смерти на крутом челе,
     Друзьями окружен, любимец брани
     Лежал, навеки нем для их призваний!
     Последний луч зари еще играл
     На пасмурных чертах и придавал
     Его лицу румянец; и казалось,
     Что в нем от жизни что-то оставалось,
     Что мысль, которой угнетен был ум,
     Последняя его тяжелых дум,
     Когда душа отторгнулась от тела,
     Его лица оставить не успела!
     305


     Небесный суд да будет над тобой,
     Жестокий брат, завистник вероломный!
     Ты сам наметил выстрел роковой,
     Ты не нашел в горах руки наемной!
     Гремучий ключ катился невдали.
     К его струям черкесы принесли
     Кровавый труп; расстегнут их рукою
     Чекмень, пробитый пулей роковою;
     И грудь обмыть они уже хотят...
     Но почему их омрачился взгляд?
     Чего они так явно ужаснулись?
     Зачем, вскочив, так хладно отвернулись?
     Зачем?--какой-то локон золотой
     (Конечно, талисман земли чужой),
     Под грубою одеждою измятой,
     И белый крест на ленте полосатой
     Блистали на груди у мертвеца!..
     "И кто бы отгадал? Джяур проклятый!
     Нет, ты не стоил лучшего конца;
     Нет, мусульманин, верный Измаилу,
     Отступнику не выроет могилу!
     Того, кто презирал людей и рок,
     Кто смертию играл так своенравно,
     Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк!
     Пусть, не оплакан, он сгниет бесславно,
     Пусть кончит жизнь, как начал -- одинок".


ЛНТВИНКА
     Повесть
     Чей старый терем, на горе крутой
     Рисуется с зубчатою стеной?
     Бессменный царь синеющих нолей,
     Кого хранит он твердостью своей?
     Кто темным сводам поверять, привык
     Молитвы шепот и веселья клик?
     Его владельца назову я вам:
     Под именем Арсения друзьям
     И недругам своим он был знаком
     И не мечтал об имени другом.
     Его права оспоривать не смел
     Еще никто; он больше не хотел!
     Не ведал он владыки и суда,
     Не посещал соседей никогда;
     Богатый в мире, славный па войне,
     Когда к нему являлися оне, --
     Он убегал доверчивых бесед,
     Презрением дышал его привет;
     Он даже лаской гостя унижал,
     Хотя, быть может, сам того не знал;
     lie потому ль, что. слишком рано он
     Повелевать толпе был приучен?



     На ложе наслажденья и в бою
     Провел Арсений молодость свою.
     Когда звучал удар его меча
     И красная являлась епанча,
     Бежал татарин, и бежал литвин;
     И часто стоил войска он один!
     Вся в ранах грудь отважного была;
     И посреди морщин его чела,
     Приличнейший наряд для всяких лет,
     Краснел рубец, литовской сабли след!
     И возвратись домой с полей войны,
     Он не прижал к устам уста жены,
     Он не привез парчи ей дорогой,
     Отбитой у татарки кочевой;
     И даже для подарка не сберег
     Ни жемчугов, ни золотых серег.
     И возвратясь в забытый старый дом,
     Он не спросил о сыне молодом;
     О подвигах своих в чужой стране
     Он не хотел рассказывать жене;
     И в час свиданья радости слеза
     Хоть озарила нежные глаза,
     Но прежде чем упасть она могла --
     Страдания слезою уж была.
     Он изменил ей! Что святой обряд
     Тому, кто ищет лишь земных наград?
     Как путники небесны, облака,
     Свободно сердце, и любовь легка...
     Два дня прошло,--н юная жена
     Исчезла; и старуха лишь одна
     Изгнанье разделить решилась с ней
     В монастыре, далеко от людей
     (И потому не ближе к небесам).
     308
     Их жизнь -- одна молитва будет там!
     Но женщины обманутой душа,
     Для света умертвясь и им дыша,
     Могла ль забыть того, кто столько лет
     Один был для нее и жизнь и свет?
     Он изменил! увы! но потому
     Ужель ей должно изменить ему?
     Печаль несчастной жертвы и закон,
     Все презирал для новой страсти он,
     Для пленницы, литвинки молодой,
     Для гордой девы из земли чужой.
     В угодность ей, за пару сладких слов
     Из хитрых уст, Арсений был готов
     На жертву принести жену, детей,
     Отчизну, душу, все-в угодность ей!
     Светило дня, краснея сквозь туман,
     Садится горделиво за курган,
     И, отделив ряды дождливых туч,
     Вдоль по земле скользит прощальный луч
     Так сладостно, так тихо и светло,
     Как будто мира мрачное чело
     Его любви достойно! Наконец
     Оставил он долину и, венец
     Горы высокой, терем озарил
     И пламень свой негреющий разлил
     По стеклам расписным светлицы той,
     Где так недавно с радостью живой,
     Облокотясь на столик, у окна,
     Ждала супруга верная жена;
     Где с детскою досадой сын ее
     Чуть поднимал отцовское копье;
     Теперь... где сын и мать? На месте их
     Сидит литвинка, дочь степей чужих.
     Безмолвная подруга лучших дней,
     Расстроенная лютня перед ней;
     И, по струне оборванной скользя,
     Блестит зари последняя струя.
     Устала Клара от душевных бурь...
     309


     И очи голубые, как лазурь,
     Она сидит, на запад устремив;
     Но не зари пленял ее разлив:
     Там родина! Певец и воин там
     Не раз к ее склонялися ногам!
     Там вольны девы! Там никто бы ей
     Не смел сказать: хочу любви твоей!..
     Она должна с покорностью немой
     Любить того, кто грозною войной
     Опустошил поля ее отцов;
     Она должна приветы нежных слов
     Затверживать и ненависть, тоску
     Учить любви святому языку;
     Младую грудь к волненью принуждать

     И страстью небывалой объяснять
     Летучий вздох и влажный пламень глаз;
     Она должна... но мщенью будет час!
     Вечерний пир готов; рабы шумят.
     В покоях пышных блещет свет лампад;
     В серебряном ковше кипит вино;
     К его парам привыкнувший давно,
     Арсений пьет янтарную струю,
     Чтоб этим совесть потопить свою!
     И пленница, его встречая взор,
     Читает в нем к веселью приговор,
     И ложная улыбка, громкий смех,
     Кроме ее, обманывают всех.
     И веря той улыбке, восхищен
     Арсений; и литвинку обнял он;
     И кудри золотых ее волос,
     Нежнее шелка и душистей роз,
     Скатилися прозрачной пеленой
     На грубый лик, отмеченный войной.
     Лукаво посмотрев, принявши вид
     Невольной грусти, Клара говорит:
     310
     "Ты любишь ли меня?" -- "Какой вопрос? --
     Воскликнул он. -- Кто ж больше перенес
     И для тебя. так много погубил,
     Как я? -- и твой Арсений не любил?
     И,--человек,--я б мог обнять тебя,
     Не трепеща душою, не любя?
     О, шутками меня не искушай!
     Мой ад среди людских забот -- мой рай
     У ног твоих!--и если я не тут,
     И если рук моих твои не жмут,
     Дворец и плаха для меня равны,
     Досадой дни мои отравлены!
     Я непорочен у груди твоей:
     Суров и дик между других людей!
     Тебе в колена голову склонив,
     Я, как дитя, беспечен и счастлив,
     И теплое дыханье уст твоих
     Приятней мне курений дорогих!
     Ты рождена, чтобы повелевать:
     Моя любовь то может доказать.
     Пусть я твой раб --но лишь не раб судьбы!
     Достойны ли тебя ее рабы?
     Поверь, когда б меня не создал бог,
     Он ниспослать бы в мир тебя не мог".
     "О, если б точно ты любил меня! --
     Сказала Клара, голову склоня,--
     Я не жила бы в тереме твоем.
     Ты говоришь: он мой! -- а что мне в нем?
     Богатством дивным, гордой высотой
     Очам он мил, -- но сердцу он чужой.
     Здесь в роще воды чистые текут --
     Но речку ту не Вилией зовут;
     И ветер, здесь колеблющий траву,
     Мне не приносит песни про Литву!
     Нет! русский, я не верую любви!
     Без милой воли что дары твои?"
     И отвернулась Клара, и укор
     Изобразил презренья хладный взор.
     311


     Недвижим был Арсений близ нее,
     И, кроме воли, отдал бы он все,
     Чтоб получить один, один лишь взгляд
     Из тех, которых все блаженство -- яд.
     Но что за гость является ночной?
     Стучит в ворота сильною рукой,
     И сторож, быстро пробудись от сна,
     Кричит: "Кто там?" -- "Впустите! Ночь темна!

     В долине буря свищет и ревет,
     Как дикий зверь, и тмит небесный свод;
     Впустите обогреться хоть на час,
     А завтра, завтра мы оставим вас,
     Но никогда в молениях своих
     Гостеприимный кров степей чужих
     Мы не забудем!" Страж не отвечал;
     Но ключ в замке упрямом завизжал,
     Об доски тяжкий загремел затвор, .
     Расхлопнулись ворота -- и на двор
     Два странника въезжают. Фонарем
     Озарены, идут в господский дом.
     Широкий плащ на каждом, и порой
     Звенит и блещет что-то под полой.
     10
     Арсений приглашает их за стол
     И с ними речь приветную завел;
     Но странники, хоть им владелец рад,
     Не много пьют и меньше говорят.
     Один из них еще во цвете лет,
     Другой, согбенный жизнью, худ и сед,
     И по речам заметно, что привык
     Употреблять не русский он язык.
     И младший гость по виду был смелей:
     Он не сводил пронзительных очей
     С литвинки молодой, и взор его
     Для многих бы не значил ничего...
     Но видно, ей когда-то был знаком
     312
     Тот дикий взор с возвышенным челом!
     Иль что-нибудь он ей о прошлых днях
     Напоминал! как знать? -- не женский страх
     Ее заставил вздрогнуть, и вздохнуть,
     И голову поспешно отвернуть,
     И белою рукой закрыть глаза,
     Чтоб изменить не смела ей слеза!..
     и
     "Ты побледнела, Клара?" -- "Я больна!"
     И в комнату свою спешит она.
     Окно открывши, села перед ним,
     Чтоб освежиться воздухом ночным.
     Туман в широком поле, огонек
     Блестит вдали, забыт и одинок;
     И ветер, нарушитель тишины,
     Шумит, скользя во мраке вдоль стены;
     То лай собак, то колокола звон
     Его дыханьем в поле разнесен.
     И Клара внемлет. О, как много дум
     Вмещал в себе беспечный, резвый ум;
     О! если б кто-нибудь увидеть мог
     Хоть половину всех ее тревог,
     / Он на себя, не смея измерять,
     Всю тягость их решился бы принять,
     Чтобы чело, где радость и любовь
     Сменялись прежде, прояснилось вновь,
     Чтоб заиграл румянец на щеках
     Как радуга в вечерних облаках...
     И что могло так деву взволновать?
     Не пришлецы ль? Но где и как узнать?
     Чем для души страдания сильней,
     Тем вечный след их глубже тонет в ней,
     Покуда все, что небом ей дано,
     Не превратят в страдание одно.
     12
     Раздвинул тучи месяц золотой,
     Как херувим духов враждебных рой,
     Как упованья сладостный привет
     313


     От сердца гонит память прошлых бед.
     Свидетель равнодушный тайн и дел,
     Которых день узнать бы не хотел,
     А тьма укрыть, он странствует один,
     Небесной степи бледный властелин.
     Обрисовав литвинки юный лик,
     В окно светлицы луч его проник,
     И, придавая чудный блеск стеклу,
     Беспечно разыгрался на полу,
     И озарил персидский он ковер,
     Высоких стен единственный убор.
     Но что за звук раздался за стеной?
     Протяжный стон, исторгнутый тоской,
     Подобный звуку песни... если б он
     Неведомым певцом был повторен...
     Но вот опять! Так точно... кто ж поет?
     Ты, пленница, узнала! верно, тот,
     Чей взор туманный, с пасмурным челом,
     Тебя смутил, тебе давно знаком!
     Несбыточным мечтаньям предана,
     К окну склонившись, думает она:
     В одной Литве так сладко лишь поют!
     Туда, туда меня они зовут,
     И им отозвался в груди моей
     Такой же звук, залог счастливых дней!
     18
     Минувшее дышало в песни той,
     Как вольность-вольной, как она- простой;
     И все, чем сердцу родина мила,
     В родимой песни пленница нашла.
     И в этом наслажденье был упрек;
     И все, что женской гордости лишь мог
     Внушить позор, явилось перед ней,
     Хладней презренья, мщения страшней.
     Она схватила лютню, и струна
     Звенит, звенит... и вдруг пробуждена
     Восторгом и надеждою, в ответ
     Запела дева!.. этой песни нет
     Нигде. Она мгновенна лишь была,
     314
     И в чьей груди родилась -- умерла.
     И понял, кто внимал! Не мудрено:
     Понятье о небесном нам дано,
     Но слишком для земли нас создал бог,
     Чтоб кто-нибудь ее запомнить мог.
     и
     Взошла заря, и отделился лес
     Стеной зубчатой на краю небес.
     Но отчего же сторож у ворот
     Молчит и в доску медную не бьет?
     Что терем не обходит он кругом?
     Ужель он спит? Он спит -- но вечным сном!
     Тяжелый кинут на землю затвор;
     И близ него старик: закрытый взор,
     Уста и руки сжаты навсегда,
     И вся в крови седая борода.
     Сбежалась куча боязливых слуг;
     С бездействием отчаянья вокруг
     Убитого, при первом свете дня,
     Они стояли, головы склоня;
     И каждый состраданием пылал,
     Но что начать, никто из них не знал.
     И где ночной убийца? Чья рука
     Не дрогнула над сердцем старика?
     Кто растворил высокое окно
     И узкое оттуда полотно
     Спустил на двор? Чей пояс голубой
     В песке затоптан маленькой ногой?
     Где странники? К воротам виден след...
     Понятно все... их нет! -- и Клары нет!
     15
     И долго неожиданную весть
     Никто не смел Арсению принесть.
     Но, наконец, решились: он внимал,
     Хотел вскочить, и неподвижен стал,

     Как мраморный кумир, как бы мертвец,

     С открытым взором встретивший конец!
     И этот взор, не зря, смотрел вперед,
     315


     Блестя огнем, был холоден как лед,

     Рука, сомкнувшись, кверху поднялась,
     И речь от синих губ оторвалась:
     На клятву походила речь его,
     Но в ней никто не понял ничего;
     Она была на языке родном --
     Но глухо пронеслась, как дальний гром!..
     is
     Бежали дни, Арсений стал опять,
     Как прежде, видеть, слышать, понимать,
     Но сердце, пораженное тоской,
     Уж было мертво, -- хоть в груди живой.
     Умел изгнать он из него любовь;
     Но что прошло, небывшим сделать вновь
     Кто под луной умеет? Кто мечтам
     Назначит кру