жет быть, это и впрямь было так,-- что
для этих  громких,   гладких   французских   артистов,   сложно
связанных между собой сетью личных и профессиональных страстей,
он  такой  же  случайный предмет, как старый велосипед, который
один из персонажей ловко разбирал  во  втором  действии,--  так
что,  когда кто-нибудь особенно приветливо с ним здоровался или
предлагал  ему  закурить,  это  казалось  ему   недоразумением,
которое,  увы,  сейчас,  сейчас  разъяснится.  Вследствие своей
болезни  он  избегал  пить,  но  вместо  того,  чтобы  прослыть
малокомпанейским,  откуда  было  бы  недалеко  до  обвинения  в
заносчивости, что на худой конец могло бы  составить  ему  хоть
какое-то  подобие  личности,--  его  отсутствие на приятельских
сборищах просто не замечалось, точно иначе и быть не  могло,  а
если   и   звали   его   куда-нибудь,   то   лишь  в  рассеянно
вопросительной форме,-- вы что, с нами,  или  --  ?  --  а  это
всегда  крайне  больно человеку, который только и жаждет, чтобы
его  уговорили.  Он  плохо  понимал  шутки,  намеки,  прозвища,
которыми  заповедно  весело  перекидывались  другие;  ему почти
хотелось, чтобы насмешка отнеслась к нему, но даже и  этого  не
случалось.  Вместе  с тем, кое-кто из коллег ему нравился: так,
исполнитель главной роли (лицемера с заскоком)  был  в  рядовой
жизни приятным толстяком, недавно купившим спортивную машину, о
которой  рассказывал  вам  с неподдельным вдохновением; я очень
мила   была    девушка,    черноволосая    и    худенькая,    с
великолепно-светлыми,  холеными  глазами,--  но  она безнадежно
забывала  днем  свои  вечерние  признания  на   подмостках,   в
разговорчивых  объятьях русского жениха, когда она так искренне
льнула к Лику, который любил себя утешать тем,  что  только  на
сцене  она  живет  настоящей жизнью, а в другое время впадает в
периодическое помешательство, когда она уже  не  узнает  его  и
зовет себя другим именем. С главной же барыней он так никогда и
не  обменялся  ни  одним  словом,  кроме  реплик,  и, когда эта
коренастая, напряженно красивая женщина, подрагивая щеками, шла
мимо него в  кулисах,  он  чувствовал  себя  куском  декорации,
который  может  плашмя  упасть,  если  заденут.  Трудно, трудно
сказать, было ли это все так, как представлял себе бедный  Лик,
или  же эти вполне безопасные, занятые собой люди оставляли его
в покое лишь  потому,  что  он  не  искал  их  общества,  и  не
обращались  к  нему с разговором совершенно так же естественно,
как  снюхавшиеся  между  собой  пассажиры   не   обращаются   к
иностранцу  в  углу,  поглощенному книжкой,-- и уж, разумеется,
никому это не может быть обидно. Но если даже и старался Лик  в
редкие  минуты  бодрости  убедить себя в ложности своих смутных
мук, они, эти муки, были слишком близки ему  по  воспоминаниям,
слишком  часто  повторялись  при  других обстоятельствах, чтобы
теперь он мог одолеть их с помощью рассудка.  Одиночество,  как
положение,  исправлению  доступно,  но  как  состояние,  это --
болезнь неизлечимая.
     Роль свою он исполнял добросовестно и, по крайней мере,  в
смысле  произношения,  удачнее, чем его предшественник, ибо Лик
по-французски говорил с русской оттяжкой,  замедляя  и  смягчая
фразу,  не  донося  ударения  до  ее  конца  и  слишком бережно
отцеживая те брызги подсобных выражений, которые столь славно и
скоро слетают у француза с  языка.  Роль  была  так  мала,  так
незначительна, вопреки драматическому влиянию ее на игру прочих
лиц,  что  не  стоило  задумываться  над  нею,--  а  все  же он
задумывался, особенно в начале турне,-- и не столько из любви к
искусству, сколько потому, что ему  казалась  чем-то  для  него
лично  унизительным  парадоксальная разность между ничтожностью
самой роли и значительностью той сложной  драмы,  коей  он  был
прямой   причиной.   Но   хотя  он  вскоре  остыл  к  возможным
улучшениям, которые подсказывали ему и искусство,  и  самолюбие
(две  вещи,  часто  совпадающие), он по-прежнему с таинственным
удовольствием выбегал на сцену, точно всякий раз ждал  каких-то
особых  наград,  никак,  конечно,  не  связанных  с  привычными
порциями обобщительных рукоплесканий. Эти  награды  не  были  и
внутренним  удовлетворением  художника.  Скорее  они  таились в
каких-то необыкновенных щелях и складках, которые он угадывал в
жизни самой пьесы, пускай банальной и бездарной до одури... но,
как и всякая, живыми людьми разыгрываемая вещь,  она  добирала.
Бог  весть  из  чего, личную душу, часа два-три пыталась как-то
жить, развивая свою теплоту и энергию, не состоявшие ни в какой
зависимости от  жалкого  замысла  автора,  от  посредственности
актерских  сил,  а  просыпавшиеся  так, как просыпается жизнь в
нагретой солнцем воде. Скажем: Лик мог бы надеяться, что в один
смутно прекрасный вечер он посреди привычной игры  попадет  как
бы  на  топкое место, что-то поддастся, и он навсегда потонет в
оживающей стихии, ни на что не похожей, самостоятельной, совсем
по-новому продолжающей  нищенские  задания  драмы,--  весь  без
возврата  уйдет  туда, женится на Анжелике, будет ездить верхом
по сухому  вереску,  получит  все  то  материальное  благо,  на
которое  намекалось  в  пьесе,  заживет в том замке,-- но кроме
всего очутится в невероятно нежном  мире,  сизом,  легком,  где
возможны  сказочные приключения чувств, неслыханные метаморфозы
мысли. И обо всем этом думая, Лик почему-то  себе  представлял,
что  когда он умрет от разрыва сердца, а умрет он скоро, то это
непременно будет на сцене, как было с бедным, лающим  Мольером,
но  что  смерти  он  не  заметит,  а перейдет в жизнь случайной
пьесы, вдруг по-новому расцветшей от его впадения в нее, а  его
улыбающийся  труп  будет  лежать  на  подмостках, высунув конец
одной ноги из-под складок опустившегося занавеса.
     В конце лета "Бездна" и другие две пьесы репертуара шли  в
приморском  городе;  Лик  участвовал только в "Бездне", так что
между  первым  ее  представлением  и  вторым   (всего   два   и
намечалось)  у  него  оказалась,  как  случалось обычно, неделя
свободного  времени,  с  которым  он  не   совсем   знал,   как
справиться.  При  этом  он  не  выносил юга: первое выступление
прошло для него в оранжерейно-бредовой мути, с  горячей  каплей
краски, то висящей на кончике носа, то обжигающей верхнюю губу,
и когда во время антракта он вышел на террасу, сзади отделявшую
театр от англиканской церкви, ему показалось, что он не дотянет
до  конца  спектакля,  а  растает  на  сцене среди разноцветных
испарений, промеж которых вдруг пройдет  в  последний  смертный
миг  блаженная  струя другой, другой жизни. Кое-как, однако, он
доиграл, несмотря на то, что  в  глазах  двоилось  от  пота,  а
гладкое   ощущение   холодных,   голых  рук  молодой  партнерши
мучительно подчеркивало таяние его ладоней. Он вернулся в  свой
пансион  совсем  разбитый,  с  гулом боли в затылке и ломотой в
плечах,-- и там, в темном саду,  все  цвело,  пахло  конфетами,
цыкали  вовсю кузнечики, которых он, как почему-то все русские,
принимал за цикад.
     Освещенная комната была  санитарно  бела  по  сравнению  с
южным мраком в растворенном окне. Он раздавил пьяного, красного
комара  на  стене  и  потом  долго сидел на краю постели, боясь
лечь, боясь сердцебиения. Близкое  присутствие  моря  за  окном
томило   его,  словно  это  огромное,  липко-блестящее,  лунной
перепонкой  стянутое  пространство,  которое  он  угадывал   за
лимонной рощей, было сродни булькающему и тоже стянутому сосуду
его  сердца  и  как  оно,  болезненно обнаженное, ничем не было
отделено от неба, от  шаркания  людских  ног,  от  невыносимого
давления  музыки,  играющей  в  ближнем  баре.  Он посмотрел на
дорогие  часики  на  кисти  и  с  болью  увидел,  что   потерял
стеклышко,--  да,  проехался обшлагом по каменной ограде, когда
давеча спотыкаясь лез в  гору...  Они  еще  жили,  беззащитные,
голые, как живет вскрытый хирургом орган.
     Дни  проходили у него в поисках тени, в мечтах о прохладе.
Было нечто адское в проблесках моря и пляжа, где  млели  медные
демоны  на раскаленной гальке. Солнечная сторона узких улиц ему
была  так  строго  заказана,  что  приходилось   бы   разрешать
головоломные  маршрутные  задачи,  кабы  в  блужданиях его была
цель. Но идти ему было некуда,-- так что, послонявшись у лавок,
где между прочим выставлены  были  довольно  забавные  запястья
словно  из  розоватого  янтаря и совсем привлекательные кожаные
закладки да бумажники, тисненные золотом, он опускался на  стул
под оранжевым навесом кафе, потом шел к себе и лежал на постели
нагишом,  страшно  худой  и  страшно  белый, думая все о тех же
вещах, о которых думал постоянно:
     Он думал о том, что  осужден  жить  сбоку  от  жизни,  что
всегда было и будет так, и что поэтому, если смерть не окажется
для  него  выходом  в  настоящую  существенность,  он жизни так
никогда и не узнает. Еще он думал  о  том,  что,  если  бы  его
родители  были  живы,  а не умерли на заре эмиграции, то, может
быть, эти пятнадцать лет его взрослой жизни прошли бы  в  тепле
семьи,  что,  будь судьба усидчивее, он окончил бы одну из трех
гимназий, в которые попадал на случайных пунктах средней, очень
средней, Европы, и теперь занимался бы хорошим  делом  в  кругу
хороших  людей,--  но  как  он ни напрягал воображения, ни дела
этого, ни этих людей он представить себе не мог, так же, как он
не  мог   себе   объяснить,   почему   юношей   он   учился   в
кинематографической   студии,   а   не  занимался  музыкой  или
нумизматикой, мытьем стекол или бухгалтерией. И как  всегда,  с
каждой  точки  своей окружности мысль по радиусу возвращалась к
темному центру, к предчувствию близкой смерти, для которой  он,
не  скопивший  никаких  жизненных  драгоценностей,  едва ли был
интересной добычей,--  а  тем  не  менее  его-то,  по-видимому,
наметила она в первую очередь.
     Как-то  вечером, когда он полулежал в полотняном кресле на
веранде, к нему пристал один  из  жителей  пансиона,  болтливый
русский   старик  (уже  успевший  дважды  ему  рассказать  свою
биографию,  сперва  в  одном  направлении,  из   настоящего   к
прошлому,  а  потом  в другом, против шерсти, причем получились
две различные жизни, одна удачная,  другая  нет),--  и,  удобно
усевшись,  теребя  подбородок,  сказал:  "У  меня тут отыскался
знакомый, то есть знакомый-- c'est beaucoup dire  (Это  слишком
сильно  сказано  (франц.)  ),  раза  два  встречал его в
Брюсселе, теперь, увы, это совсем опустившийся  тип.  Вчера  --
да,  кажется, вчера,-- упоминаю вашу фамилию, а он говорит: как
же, я его знаю, мы даже родственники".
     -- Родственники? -- удивился Лик.-- У меня  почти  никогда
не было родственников. Как его зовут?
     -- Некто  Колдунов, Олег Петрович,-- кажется, Петрович? Не
знаете?
     -- Не может быть! -- воскликнул Лик, закрыв  лицо  руками.
-- Представьте,-- сказал тот.
     -- Не  может  быть,--  повторил  Лик.--  Я,  ведь,  всегда
думал... Это ужасно! Неужели вы сказали мой адрес?
     -- Сказал. Но я вас понимаю. И противно, знаете, и  жалко.
Отовсюду вышибли, озлоблен, семья, все такое.
     -- Послушайте,  я  вас  прошу,-- вы не можете ему сказать,
что я уехал, потому что это для меня ужасно!
     -- Если увижу, скажу, но только... Я так, случайно, его  в
порту  встретил,--  эх,  чудесные какие там стоят яхты, вот это
счастливцы, живешь на воде, куда хочешь --  плыви.  Шампанское,
девочки, все это отполировано... И старик причмокнул, покачивая
головой.  "Как  это  дико,--  весь  вечер  думал Лик.-- Гадость
какая"...  Неизвестно  на  чем  основанная  мысль,  что   Олега
Колду1:ова  давным-давно  нет  на свете, была для Лика одной из
тех аксиом, которые уже не  состоят  на  действительной  службе
рассудка,  а  сложены  далеко-далеко  и  никогда  ни  в  чем не
участвуют, так что теперь, когда Колдунов воскрес,  приходилось
допустить, что две параллельные линии все-таки скрещиваются, но
мучительно  трудно  было  отделаться  от старого, застрявшего в
мозгу представления, словно извлечение этой одной ложной  мысли
могло повредить всему распорядку прочих мыслей и представлений.
И  он  теперь  никак не мог вспомнить, какие данные у него были
полагать, что Колдунов погиб, и почему за эти двадцать лет  так
окрепла  цепь  каких-то  неопределенных первоначальных сведений
(связанных с гражданской войной?),  из  которых  сковалась  его
гибель.
     Их  матери были двоюродными сестрами. Олег Колдунов был на
два года старше его, в течение четырех лет они учились в той же
провинциальной гимназии, и память об этих годах всегда была так
ненавистна Лику, что он предпочитал не  вспоминать  отрочества;
мало  того,-- его Россию так заволокло, пожалуй, именно потому,
что личных воспоминаний своих он не пестовал.  Но  до  сих  пор
бывали,  конечно,  сны,  на  них  не  было  управы. И не только
случалось, что Колдунов  являлся  ему  в  собственном  виде,  в
обстановке  отрочества,  наскоро  составленной  сном  из  таких
аксессуаров, как парта,  черная  доска,  сухая,  легкая  губка;
кроме  этих  бытовых  снов, случались и сны романтические, даже
декадентские, т. е. лишенные явного присутствия  Колдунова,  но
зашифрованные им, пропитанные его гнетущим духом или полные как
бы  слухов о нем, положений и теней положений, каким-то образом
выражающих его сущность,-- и этот мучительный колдуновский фон,
на котором развертывалось действие первого попавшегося сна, был
куда хуже прямых сноявлений Колдунова, каким  он  запомнился,--
грубым,  мускулистым гимназистом, с коротко остриженной головой
и крупными чертами неприятно пригожего  лица:  их  правильность
портили  слишком  близко  посаженные глаза, снабженные тяжелыми
замшевыми веками,-- недаром его прозвали  крокодил,--  в  самом
деле,  было  нечто  мутно-глинисто-нильское в этом медлительном
взгляде.
     Колдунов   учился   безнадежно   плохо:   особая   русская
безнадежность,   когда   как   бы   очарованный  балбес  стоймя
погружается сквозь прозрачные слои  классов,  так  что  младшие
постепенно до него дорастают в оцепенении страха и потом, через
год,   с   облегчением   оставляют  его  позади.  Отличался  он
наглостью, нечистоплотностью,  дикой  физической  силой:  после
возни   с  ним  всегда  пахло  зверинцем.  Лик  между  тем  был
тщедушным, нежным и  самолюбивым  мальчиком,  значит  --  собой
представлял  жертву  идеальную,  неистощимую.  Колдунов на него
наплывал без слов и деловито пытал его на полу,  раздавленного,
но всегда ерзающего; громадная, распяленная колдуновская ладонь
производила  отвратительно черпающий жест, забираясь в какие-то
судорожные, обезумевшие глубины. Затем, на час-другой,  он  его
оставлял   в   покое,  довольствуясь  повторением  какой-нибудь
непристойно-бессмысленной фразы, обидной для Лика,  у  которого
спина  была  в  меловой  пыли и горели замученные уши; когда же
опять надо  было  поразмяться,  Колдунов  со  вздохом,  даже  с
какой-то   неохотой,   снова   наваливался,  впивался  роговыми
пальцами под ребра или садился  отдыхать  на  лицо  жертвы.  Он
досконально  знал  все  хулиганские  приемчики  для  причинения
наисильнейшей  боли,  не  сопряженной  с  увечиями,  а   потому
пользовался  подобострастным  уважением товарищей. Вместе с тем
он     проникался     к     постоянному     своему     пациенту
смутно-сентиментальной  симпатией и на переменах норовил ходить
с ним в  обнимку,  ощупывая  тяжелой,  рассеянной  лапой  худую
ключицу  Лика,  который тщетно старался сохранить независимый и
достойный вид. Таким образом, посещение гимназии было для  Лика
совершенно  нелепым  и  невозможным  страданием,  жаловаться он
стеснялся, а ночные мысли о том,  как,  наконец,  он  Колдунова
убьет,  только изнуряли душу. К счастью, вне школы они почти не
видались, хотя матери Лика и  хотелось  бы  поближе  сойтись  с
кузиной,  которая  была  гораздо  ее  богаче  и  держала  своих
лошадей. Когда же революция пошла  переставлять  мебель  и  Лик
попал  в  другой  город,  а  пятнадцатилетний, уже усатенький и
вконец  озверевший  Олег  куда-то  в  общей  суматохе   пропал,
наступило   блаженное   затишье,  скоро,  впрочем,  сменившееся
новыми, более тонкими муками под управлением мелких наследников
первоначального палача.
     Противно признаться, но Лику случалось на людях  в  редких
разговорах   о  прошлом  вспоминать  мнимого  покойника  с  той
фальшивой улыбкой, коей мы  награждаем  далекое,  доброе,  мод,
время,  сыто  спящее  в углу своей зловонной клетки. Теперь же,
когда Колдунов оказался живым, он никакими  взрослыми  доводами
не мог побороть преобразованное действительностью, но тем более
явственное  ощущение  той  беспомощности, которая давила его во
сне, когда из-за ширмы,  осклабясь,  поигрывая  пряжкой  пояса,
выходил  хозяин  сна,  страшный, черноволосый гимназист. И хотя
Лик превосходно  понимал,  что  живой,  настоящий,  ничего  ему
теперь  не  сделает, возможная встреча с ним почему-то казалась
зловещей, роковой, глухо сопряженной с привычной системой  всех
дурных предчувствий страданий, обид, известных Лику.
     После разговора со стариком, он решил дома не сидеть,-- до
последнего   спектакля   оставалось  всего  три  дня,  так  что
переезжать в другой пансион не стоило, но можно было, например,
уезжать на целый день за итальянскую границу или в горы,  благо
погода  испортилась,  накрапывало,  дул свежий ветер. Когда, на
следующий день, раным-рано, он вышел из сада по  узкой  дорожке
между  цветущих  стен,  навстречу  показался  небольшого  роста
коренастый человек, в одежде, самой по себе  мало  отличающейся
от  обычной формы средиземноморских дачников,-- берет, открытая
рубашка, провансальские туфли,--  но  почему-то  чувствовалось,
что  он-то  одет так не столько по праву летней погоды, сколько
по обязанности нищеты.  В  первую  секунду  Лика  больше  всего
поразило,  что чудовищная фигура, заполнявшая собой его память,
на самом деле едва выше его самого.
     -- Саша,  не  узнаешь?--  патетически  протянул  Колдунов,
остановившись посреди дорожки.
     Крупные  черты его желтовато-темного лица с шершавой тенью
на щеках и над губой,  из-под  которой  щерились  плохие  зубы:
большой  наглый  нос  с  горбинкой; исподлобья глядящие, мутные
глаза,--  все  это  было  колдуновское,  несомненное,  хоть   и
затушеванное   временем,  но  пока  Лик  смотрел,  это  первое,
несомненное сходство разошлось, беззвучно разрушилось, и  перед
ним стоял незнакомый проходимец с тяжелым лицом римского кесаря
-- правда, сильно потрепанного кесаря.
     -- Поцелуемся,--  мрачно  сказал  Колдунов  и на мгновение
приложился к детским губам Лика холодной, соленой щекой.
     -- Я тебя сразу узнал,-- залепетал Лик.--  Мне  вчера  как
раз говорил, как его, Гаврилюк...
     -- Сомнительная  личность,-- перебил Колдунов.-- Мэфий-туа
(Не доверяй, остерегайся (франц. mefies-toi)) .  Хорошо...  Вот
это,  значит, мой Саша. Отметим. Рад. Рад тебя опять встретить.
Это судьба! Помнишь,  Саша,  как  мы  с  тобой  бычков  ловили?
Абсолютно ясно. Одно из лучших воспоминаний. Да.
     Лик  твердо  знал, что с Колдуновым никогда в детстве рыбы
не уживал, но растерянность, скука, застенчивость помешали  ему
уличить  этого  чужого  человека  в  присвоении несуществующего
прошлого. Он вдруг почувствовал себя  вертлявым  и  не  в  меру
нарядным.
     -- Сколько   раз,--   продолжал   Колдунов,   с  интересом
разглядывая  светлые  панталоны  Лика,--  сколько  раз  за  это
время...  Да,  вспоминал, вспоминал! Где-то, думаю, мой Саша...
Жене о тебе рассказывал. Была когда-то  красивой  женщиной.  Ты
чем же занимаешься? -- Я актер,-- вздохнул Лик.
     -- Позволю  себе  нескромность,--  конфиденциально  сказал
Колдунов.-- В Соединенных Штатах  имеется  тайное  общество,  в
котором  слово  "деньги"  считается  неприличным,  а если нужно
платить, так заворачивают доллар в  туалетную