лезная бадья, угольная яма. Подгребаете, значит. Сперва
легко,--  пока  уголь  скатом:  сам  в  бадью  сыплется;  потом
тяжелее. Наполните бадью, ставите ее на тележку. Подкатываете к
старшему  кочегару.  Тот  ударом  лопаты  --  раз!-- отпахивает
печь,-- два!-- той же лопатой бросает, знаете, широко,  веером,
чтобы  ровно  лег. Работа тонкая. Изволь следить за стрелкой, а
если понизится давление...
     В окне с улицы появились голова и плечи человека в  панаме
и  белом пиджаке. -- Как изволите поживать, Ляля? Облокотился о
подоконник.
     -- Да-да, конечно, жарко, так и пышит.  Работать  нужно  в
одних штанах да в сетке. Сетка потом черная. А вот я говорил,--
о  давлении-то.  В  печи,  значит,  образуется накипь, каменная
кора, разбиваешь атакой  длинной  кочергой.  Трудно.  Зато  как
потом  выскочишь  на  палубу  --  солнце, хоть и тропическое, а
кажется свежим,-- да встанешь под душ, да шмыг к себе в кубрик,
в гамак,-- благодать, доложу я вам... Тем временем у окна:
     -- А  он,  понимаете,  утверждает,  что   видел   меня   в
автомобиле!
     Голос  у  Ляли  был высокий, взволнованный. Ее собеседник,
белый   господин,   стоял,   облокотясь   с   внешней   стороны
подоконника,  и  в  квадрате окна были видны его круглые плечи,
бритое мягкое лицо,  наполовину  освещенное  солнцем:  русский,
которому повезло.
     -- Вы  еще,  говорит,  были в сиреневом платье, а у меня и
нет такого,--  взвизгнула  Ляля,--  а  он  настаивает:  "же  ву
засюр".
     -- Нельзя  ли  по-русски,--  обернулся моряк, говоривший с
Никитиным. Человек в окне сказал: --  А  я,  Ляля,  достал  эти
ноты.  Помните?  Так и пахнуло,-- почти нарочито, словно кто-то
забавлялся тем, что выдумывает эту барышню, этот разговор, этот
русский ресторанчик в  чужеземном  порту,--  пахнуло  нежностью
русских  захолустных  будней,  и  сразу,  по  чудному и тайному
сочетанию мысли, мир показался еще шире,  захотелось  плыть  по
морям,  входить в баснословные заливы, везде подслушивать чужие
души.
     -- Вы спрашиваете, какой  рейс?  Индокитай,--  так  просто
сказал моряк.
     Никитин  задумчиво  застукал  папиросой  о  портсигар;  на
деревянной крышке выжжен золотой орел. -- Хорошо, должно  быть.
-- А что? Конечно, хорошо.
     -- Ну, расскажите что-нибудь. Ну, про Шанхай, про Коломбо.
     -- Шанхай?  Видел.  Теплый  дождик, красный песочек. Сыро,
как в оранжерее.  А  на  Цейлон,  например,  не  попал;  вахта,
знаете... Моя была очередь...
     Человек  в белом пиджаке, согнув плечи, через окно говорил
Ляле что-то, тихо и значительно.  Она  слушала,  набок  склонив
голову,   одной  рукой  потрагивая  завернувшееся  ухо  собаки.
Собака, выпустив огненно-розовый язык, радостно и быстро  дыша,
глядела  в солнечный просвет двери, верно, раздумывая, стоит ли
еще полежать на горячем пороге. И казалось, что  собака  думает
по-русски. Никитин спросил: -- Куда же мне обратиться?
     Моряк подмигнул приятелю: уломал, дескать. Затем сказал:
     -- Очень  просто. Завтра пораньше пойдете в старый порт, у
второго  мола  найдете  наш  "Жан-Бар".  Вот  и  поговорите   с
помощником капитана. Думаю, что наймет.
     Никитин  внимательно и ясно посмотрел на чистый, умный лоб
моряка.
     -- Чем вы были раньше,-- в России?
     Тот пожал плечами, усмехнулся.
     -- Чем? Дураком,-- басом ответил за него вислоусый.
     Погодя оба встали. Молодой  вынул  бумажник,  заткнутый  в
штаны  спереди под пряжку пояса, на манер французских матросов.
Чему-то высоко засмеялась Ляля, подошедшая к ним, подала  руку:
ладонь,  верно,  чуть сырая, Копошились щенки на полу. Человек,
стоявший за окном, отвернулся, рассеянно и нежно посвистывая. И
Никитин, рассчитавшись, неспешно вышел на солнце.
     Было часов пять  пополудни.  На  синеву  моря  в  пролетах
переулков  больно  было  смотреть. Пылали круговые щиты уличных
уборных.
     Он вернулся в свою убогую гостиницу,-- и, медленно заломив
руки, в блаженном  солнечном  опьянении  свалился  навзничь  на
постель. Ему приснилось, что он снова офицер, идет по крымскому
косогору, поросшему молочаем и дубовым кустарником,-- и на ходу
стеком  скашивает  пушистые  головки  чертополоха. Он проснулся
оттого, что во сне засмеялся: проснулся, а в  окне  уже  синели
сумерки.
     Подумал,  высунувшись в прохладную бездну: бродят женщины.
Среди них есть русские. Какая большая звезда.
     Пригладил волосы, потер концом одеяла  пыльные  шишковатые
носки  сапог,  заглянул  в  кошелек,--  пять франков всего,-- и
опять вышел блуждать, наслаждаться своей одинокой праздностью.
     Теперь на улице было люднее, чем  днем.  Вдоль  переулков,
спускавшихся  к морю, сидели, прохлаждались. Девушка в платке с
блестками...   Вскинула   ресницы...   Пузатый    лавочник    в
расстегнутом  жилете  курил,  сидя  верхом на соломенном стуле,
локтями опираясь  на  спинку,--  и  спереди  на  животе  торчал
хлястик  рубашки.  Дети,  попрыгивая  на корточках, пускали при
свете фонаря бумажные лодочки по черной  струе,  бегущей  вдоль
узкой  панели.  Пахло  рыбой  и  вином.  Из матросских кабаков,
горевших желтым блеском, неслись трудные звуки  шарманки,  стук
ладоней  об  стол,  металлический  возглас.  А  в верхней части
города, по главному бульвару, под облаками  акаций,  шаркали  и
посмеивались  вечерние  толпы,  мелькали тонкие лодыжки женщин,
белые башмаки морских офицеров. Тут  и  там,  словно  цветистый
огонь  застывшего  фейерверка,  пылало  в лиловом сумраке кафе:
круглые столики прямо на  тротуаре,  тени  черных  платанов  на
освещенном   изнутри  полосатом  навесе.  Никитин  остановился,
представив себе  мысленно  кружку  пива,  ледяную,  тяжелую.  В
глубине  за  столиками, как руки, заламывались звуки скрипки, и
густым звоном переливалась  арфа.  Чем  банальней  музыка,  тем
ближе она к сердцу.
     У крайнего столика сидела женщина, вся в зеленом, усталая,
гулящая, покачивала острым носком башмака,
     "Выпью,-- решил Никитин,-- нет, не выпью... А впрочем..."
     У  женщины  были  глаза,  как  у  куклы. Что-то было очень
знакомое в этих глазах, в длинной линии ноги. Подхватив  сумку,
она  встала,  словно  торопилась  куда-то.  На ней была длинная
кофточка изумрудной шелковой вязки, низко обхватывавшая  бедра.
Прошла, щурясь от музыки.
     "Вот  было  бы странно,-- подумал Никитин. В памяти у него
пронеслось что-то, как сорвавшаяся звезда,-- и забыв о пиве, он
завернул следом за ней в  черный,  блестящий  переулок.  Фонарь
вытянул  ее тень. Тень мелькнула по стене, перегнулась. Она шла
тихо, и Никитин сдерживал шаг, почему-то боясь ее догнать.-- Но
ведь это несомненно так... Боже мой, как хорошо..."
     Женщина остановилась на краю  панели.  Над  черной  дверью
горела  малиновая  лампочка.  Никитин  прошел вперед, вернулся,
обошел женщину кругом, стал. Она  с  воркующим  смешком  кинула
ласковое французское словцо.
     При  смутном  свете  Никитин  видел ее миловидное, усталое
лицо, влажный блеск мелких зубов.
     -- Послушайте,-- сказал он по-русски просто и тихо.-- Ведь
мы давно знакомы, давайте уж говорить на родном языке.
     Она подняла брови:
       -- Инглиш? Ю спик инглиш?
     Никитин пристально глянул, повторил несколько беспомощно:
     -- Оставьте. Ведь я знаю.
     -- Т'еs роlоnаis, аlоrs? --  спросила  женщина,  по-южному
раскатывая последний рокочущий слог.
     Никитин  сдался, усмехнулся, сунул ей в руку пятифранковую
бумажку  и,  быстро  повернувшись,  стал   переходить   покатую
площадь.  Через  мгновенье  он  услышал за собой поспешный шаг,
дыханье,  шорох  платья.  Обернулся.  Никого.  Пустая,   темная
площадь. Ночной ветер гнал по плитам газетный лист.
     Он  вздохнул,  усмехнулся  опять, глубоко засунул кулаки в
карманы штанов,-- и  глядя  на  звезды,  которые  вспыхивали  и
бледнели,  словно их раздували гигантские меха, стал спускаться
к морю.
     Там, над лунным плавным колыханьем волн, на каменной грани
старинной пристани, он сел, свесил  ноги  и  так  сидел  долго,
откинув лицо и опираясь на ладони назад отогнутых рук.
     Прокатилась   падучая  звезда  с  нежданностью  сердечного
перебоя. Сильный и чистый порыв ветра прошел  по  его  волосам,
побледневшим в ночном сиянии.



     Владимир Набоков. Рождество

     I

     Вернувшись  по  вечереющим  снегам  из  села  в свою мызу,
Слепцов сел в угол, на низкий плюшевый стул, на котором  он  не
сиживал  никогда.  Так  бывает после больших несчастий. Не брат
родной, а случайный неприметный знакомый, с которым  в  обычное
время  ты  и  двух  слов не скажешь, именно он толково, ласково
поддерживает  тебя,  подает  оброненную  шляпу,--   когда   все
кончено, и ты, пошатываясь, стучишь зубами, ничего не видишь от
слез.  С  мебелью -- то же самое. Во всякой комнате, даже очень
уютной и до смешного маленькой, есть  нежилой  угол.  Именно  в
такой угол и сел Слепцов.
     Флигель   соединен   был   деревянной   галереей--  теперь
загроможденной сугробом -- с главным  домом,  где  жили  летом.
Незачем   было   будить,   согревать  его,  хозяин  приехал  из
Петербурга всего  на  несколько  дней  и  поселился  в  смежном
флигеле, где белые изразцовые печки истопить -- дело легкое.
     В  углу,  на  плюшевом  стуле,  хозяин  сидел, словно в
приемной у доктора. Комната плавала во тьме, в окно, сквозь
стеклянные перья мороза, густо синел ранний вечер. Иван, тихий,
тучный слуга, недавно сбривший  себе  усы,  внес  заправленную,
керосиновым  огнем налитую, лампу, поставил на стол и беззвучно
опустил на нее шелковую клетку: розовый абажур. На мгновенье  в
наклоненном  зеркале  отразилось его освещенное ухо и седой еж.
Потом он вышел, мягко скрипнув дверью.
     Тогда Слепцов  поднял  руку  с  колена,  медленно  на  нее
посмотрел.   Между  пальцев  к  тонкой  складке  кожи  прилипла
застывшая капля воска.  Он  растопырил  пальцы,  белая  чешуйка
треснула.

     II

     Когда  на  следующее  утро, после ночи, прошедшей в мелких
нелепых снах, вовсе не относившихся к  его  горю,
Слепцов  вышел  на  холодную веранду, так весело выстрелила под
ногой .половица, и на  беленую  лавку  легли  райскими  ромбами
отраженья  цветных  стекол.  Дверь  поддалась  не  сразу, затем
сладко хряснула, и в лицо ударил блистательный  мороз.  Песком,
будто  рыжей  корицей,  усыпан  был  ледок,  облепивший ступени
крыльца, а с выступа  крыши,  остриями  вниз.  свисали  толстые
сосули,  сквозящие  зеленоватой  синевой.  Сугробы подступали к
самым  окнам  флигеля,  плотно  держали   в   морозных   тисках
оглушенное   деревянное   строеньице.   Перед   крыльцом   чуть
вздувались над гладким снегом белые купола клумб, а дальше сиял
высокий парк, где каждый черный сучок окаймлен был серебром,  и
елки поджимали зеленые лапы под пухлым и сверкающим грузом.
     Слепцов,  в  высоких  валенках,  в полушубке с каракулевым
воротником, тихо зашагал по  прямой,  единственной  расчищенной
тропе  в эту слепительную глубь. Он удивлялся, что еще жив, что
может  чувствовать,  как  блестит  снег,  как  ноют  от  мороза
передние  зубы.  Он  заметил даже, что оснеженный куст похож на
застывший фонтан, и что  на  склоне  сугроба  --  песьи  следы,
шафранные  пятна, прожегшие наст. Немного дальше торчали столбы
мостика, и тут Слепцов остановился. Горько, гневно  столкнул  с
перил  толстый пушистый слой. Он сразу вспомнил, каким был этот
мост летом. По склизким доскам,  усеянным  сережками,  проходил
его сын, ловким взмахом сачка срывал бабочку, севшую на перила.
Вот  он  увидел  отца.  Неповторимым  смехом  играет  лицо  под
загнутым краем потемневшей от  солнца  соломенной  шляпы,  рука
теребит  цепочку  и  кожаный  кошелек  на широком поясе, весело
расставлены милые, гладкие, коричневые ноги в коротких саржевых
штанах, в промокших сандалиях. Совсем недавно, в  Петербурге,--
радостно,  жадно  поговорив  в  бреду  о школе, о велосипеде, о
какой-то индийской бабочке,-- он умер, и вчера Слепцов  перевез
тяжелый,  словно  всею  жизнью  наполненный  гроб, в деревню, в
маленький белокаменный склеп близ сельской церкви.
     Было тихо, как бывает  тихо  только  в  погожий,  морозный
день.  Слепцов, высоко подняв ногу, свернул с тропы и, оставляя
за собой в снегу синие ямы, пробрался между стволов удивительно
светлых деревьев к тому  месту,  где  парк  обрывался  к  реке.
Далеко  внизу,  на  белой  глади,  у проруби, горели вырезанные
льды, а на том берегу, над снежными  крышами  изб,  поднимались
тихо  и  прямо  розоватые  струи дыма. Слепцов снял каракулевый
колпак,  прислонился  к  стволу.  Где-то  очень  далеко  кололи
дрова,--  каждый  удар звонко отпрыгивал в небо,-- а над белыми
крышами  придавленных  изб,  за   легким   серебряным   туманом
деревьев, слепо сиял церковный крест.

     III

     После  обеда  он  поехал  туда,-- в старых санях с высокой
прямой спинкой.  На  морозе  туго  хлопала  селезенка  вороного
мерина,  белые  веера  проплывали  над  самой шапкой, и спереди
серебряной голубизной лоснились  колеи.  Приехав,  он  просидел
около часу у могильной ограды, положив тяжелую руку в шерстяной
перчатке  на обжигающий сквозь шерсть чугун, и вернулся домой с
чувством легкого разочарования, словно там, на погосте, он  был
еще  дальше от сына, чем здесь, где под снегом хранились летние
неисчислимые следы его быстрых сандалий.
     Вечером, сурово затосковав, он велел отпереть большой дом.
Когда дверь с тяжелым рыданием раскрылась  и  пахнуло  каким-то
особенным,  незимним холодком из гулких железных сеней, Слепцов
взял из рук сторожа лампу с жестяным рефлектором и вошел в  дом
один.  Паркетные,  полы  тревожно  затрещали  под  его  шагами.
Комната за комнатой заполнялись желтым светом; мебель в саванах
казалась незнакомой; вместо люстры висел с  потолка  незвенящий
мешок,--  и  громадная  тень Слепцова, медленно вытягивая руку,
проплывала по стене, по серым квадратам занавешенных картин.
     Войдя в комнату, где летом жил его сын, он поставил  лампу
на  подоконник  и  наполовину отвернул, ломая себе ногти, белые
створчатые ставни, хотя все равно за окном  была  уже  ночь.  В
темносинем  стекле  загорелось  желтое  пламя  -- чуть коптящая
лампа,-- и скользнуло его большое. бородатое лицо.
     Он сел у голого  письменного  стола,  строго,  исподлобья,
оглядел  бледные  в  синеватых  розах  стены,  узкий шкап вроде
конторского, с выдвижными ящиками снизу доверху, диван и кресла
в чехлах,-- и вдруг, уронив голову на стол,  страстно  и  шумно
затрясся, прижимая то губы, то мокрую щеку к холодному пыльному
дереву и цепляясь руками за крайние углы.
     В  столе  он  нашел  тетради,  расправилки, коробку из-под
английских бисквитов с крупным индийским коконом, стоившим  три
рубля. О нем сын вспоминал, когда болел, жалел, что оставил, но
утешал себя тем, что куколка в нем, вероятно, мертвая. Нашел он
и  порванный  сачок  -- кисейный мешок на складном обруче, и от
кисеи еще пахло летом, травяным зноем.
     Потом, горбясь,  всхлипывая  всем  корпусом,  он  принялся
выдвигать  один  за  другим стеклянные ящики шкафа. При тусклом
свете лампы шелком отливали под стеклом  ровные  ряды  бабочек.
Тут,  в  этой  комнате,  вон на этом столе, сын расправлял свою
поимку,  пробивал  мохнатую  спинку  черной  булавкой,   втыкал
бабочку  в пробковую щель меж раздвижных дощечек, распластывал,
закреплял полосами бумаги еще свежие, мягкие крылья. Теперь они
давно высохли  --  нежно  поблескивают  под  стеклом  хвостатые
махаоны,  небесно-лазурные  мотыльки,  рыжие  крупные бабочки в
черных крапинках, с перламутровым  исподом,  И  сын  произносил
латынь   их   названий   слегка   картаво,   с  торжеством  или
пренебрежением.

     IV

     Ночь была сизая, лунная; тонкие тучи, как  совиные  перья,
рассыпались  по  небу,  но  не  касались  легкой  ледяной луны.
Деревья -- груды серого инея  --  отбрасывали  черную  тень  на
сугробы,  загоравшиеся  там  и  сям  металлической  искрой.  Во
флигеле, в жарко натопленной плюшевой гостиной,  Иван  поставил
на  стол аршинную елку в глиняном горшке и как раз подвязывал к
ее крестообразной  макушке  свечу,--  когда  Слепцов,  озябший,
заплаканный,  с  пятнами темной пыли, приставшей к щеке, пришел
из большого дома, неся деревянный ящик  под  мышкой.  Увидя  на
столе елку, он спросил рассеянно, думая о своем: -- Зачем это?
     Иван,  освобождая  его  от  ящика,  низким круглым голосом
ответил: -- Праздничек завтра.
     -- Не  надо,--  убери...--  поморщился  Слепцов,   и   сам
подумал:  "Неужто  сегодня  Сочельник?  Как  это я забыл?" Иван
мягко настаивал: -- Зеленая. Пускай постоит...
     -- Пожалуйста, убери,-- повторил Слепцов  и  нагнулся  над
принесенным  ящиком.  В  нем  он  собрал  вещи  сына  -- сачок,
бисквитную коробку с каменным коконом, расправилки,  булавки  в
лаковой  шкатулке,  синюю  тетрадь.  Первый  лист  тетради  был
наполовину  вырван,  на   торчавшем   клочке   осталась   часть
французской  диктовки.  Дальше  шла  запись  по  дням, названия
пойманных  бабочек  и  Другие  заметы:  "Ходил  по  болоту   до
Боровичей...",  "Сегодня  идет  дождь,  играл  в шашки с папой,
потом читал скучнейшую "Фрегат Палладу", "Чудный  жаркий  день.
Вечером  ездил  на  велосипеде.  В глаз попала мошка. Проезжал,
нарочно два раза, мимо ее дачи, но ее не видел..."
     Слепцов  поднял  голову,  проглотил  что-то  --   горячее,
огромное. О ком это сын пишет?
     "Ездил,  как  всегда,  на  велосипеде", стояло дальше. "Мы
почти переглянулись. Моя прелесть, моя радость..."
     -- Это немыслимо,-- прошептал Слепцов,-- я ведь никогда не
узнаю...
     Он  опять  наклонился,  жадно  разбирая  детский   почерк,
поднимающийся, заворачивающий на полях.
     "Сегодня-- первый экземпляр траурницы. Это значит-- осень.
Вечером  шел дождь. Она, вероятно, уехала, а я с нею так
и не познакомился. Прощай, моя радость. Я ужасно тоскую..."
     "Он  ничего  не  говорил  мне..."  --  вспоминал  Слепцов,
потирая ладонью лоб.
     А  на  последней  странице  был рисунок пером: слон -- как
видишь его сзади,-- две толстые тумбы, углы ушей и хвостик,
     Слепцов встал. Затряс головой, удерживая приступ  страшных
сухих рыданий.
     --   Я больше не могу...-- простонал он, растягивая
слова, и повторил еще протяжнее: -- не -- могу -- больше...
     "Завтра Рождество,-- скороговоркой  пронеслось  у  него  в
голове.-- А я умру. Конечно. Это так просто. Сегодня же..."
     Он  вытащил  платок,  вытер глаза, бороду, щеки. На платке
остались темные полосы.
     -- ...Смерть,-- тихо сказал Слепцов, как бы кончая длинное
предложение.
     Тикали часы. На синем стекле окна теснились узоры  мороза.
Открытая  тетрадь  сияла  на столе, рядом сквозила светом кисея
сачка, блестел жестяной угол коробки. Слепцов зажмурился, и  на
мгновение  ему  показалось,  что  до  конца  понятна,  до конца
обнажена  земная  жизнь  --  горестная  до  ужаса,  унизительно
бесцельная, бесплодная, лишенная чудес...
     И  в  то же мгновение щелкнуло что-то-- тонкий звук -- как
будто лопнула натянутая резина. Слепцов открыл глаза и  увидел:
в  бисквитной  коробке торчит прорванный кокон, а по стене, над
столом,  быстро  ползет  вверх   черное   сморщенное   существо
величиной  с  мышь. Оно остановилось, вцепившись шестью черными
мохнатыми лапками в  стену,  и  стало  странно  трепетать.  Оно
вылупилось  оттого,  что  изнемогающий  от горя человек перенес
жестяную коробку  к  себе,  в  теплую  комнату,  оно  вырвалось
оттого,  что  сквозь  тугой шелк кокона проникло тепло, оно так
долго ожидало  этого,  так  напряженно  набиралось  сил  и  вот
теперь,   вырвавшись,   медленно   и  чудесно  росло.  Медленно
разворачивались смятые лоскутки,  бархатные  бахромки,  крепли,
наливаясь воздухом, веерные жилы. Оно стало крылатым незаметно,
как  незаметно становится прекрасным мужающее лицо. И крылья --
еще слабые, еще влажные -- все продо