ьных возможностей
вдруг распадутся, тогда кончено, - где разыщу, под каким видом?.. А все-
таки  чувствовалось:  так  нужно, и лучше не  соображать,  а  продолжать
давить  на слабый угол, и потому на другой день он отправился в  парк  с
красивой коробочкой глазированных каштанов и фиалок в сахаре, девочке на
дорогу  -  рассудок ему твердил, что это лубок, глупость, что  сейчас-то
как  раз  и  опасно ее отличать откровенным вниманием  даже  со  стороны
свободного чудака - тем более, что до сих пор он - совершенно  правильно
-  едва  ее  замечал  (в  скрывании молний был  мастер),  -  вот  гнилые
старички,  те  -  точно, всегда носят при себе карамель для  заманивания
девчонок,  -  а  все-таки  он  семенил  с  подарком,  слушаясь   тайного
побуждения, которое было талантливее рассудка.
     Он  целый  час просидел на скамейке; они не пришли. Значит,  уехали
днем  раньше.  И  хотя  лишняя одна встреча с  нем  не  могла  бы  никак
облегчить образовавшееся за эту неделю совсем особое бремя, он испытывал
жгучую досаду, как если бы стал жертвой измены.
     Продолжая  не слушаться рассудка, говорившего, что он опять  делает
не то, он понесся к вдове и купил лампу. Видя, как он странно запыхался,
она  пригласила  сесть  и предложила сигарету. В  поисках  зажигалки  он
наткнулся на продолговатую коробку и сказал, как человек в книге:
     "Это,  быть  может,  вам  покажется  странностью,  мы  так  недавно
знакомы,  но все-таки позвольте презентовать вам этот пустяк -  немножко
конфет,   кажется,  неплохих,  -  ваше  согласие  мне  доставит  большое
удовольствие".
     Она  впервые  улыбнулась - была, по-видимому, больше польщена,  чем
удивлена,  -  и  объяснила, что все  лакомства  в  жизни  ей  запрещены,
передаст дочке.
     "Как! Я думал, что они сегодня..."
     "Нет,  завтра  утром,  - продолжала вдова,  не  без  грусти  трогая
золотую перевязь. - Сегодня моя приятельница, которая страшно ее балует,
повела  ее  на  выставку рукоделий", - и, вздохнув, она  осторожно,  как
нечто  бьющееся, отложила подарок на соседний столик, - а пресимпатичный
гость  спрашивал, что ей можно, чего нельзя, и слушал эпопею ее болезни,
ссылаясь на варианты и весьма умно толкуя позднейшие искажения текста.
     При  третьем посещении (пришел предупредить, что перевозчик  заедет
не раньше пятницы) он пил у нее чай и в свою очередь рассказал о себе, о
своей  чистой,  изящной профессии. У них оказался общий  знакомый:  брат
адвоката,  скончавшийся  в том же году, что ее муж.  Рассудительно,  без
ложных  сожалений, поговорила об этом муже - про которого  он  уже  знал
кое-что: был веселым малым, знатоком нотариальных дел, с женой ладил, но
старался как можно реже бывать дома.
     В четверг он купил диван и два стула, а в субботу зашел за ней, как
было  условлено,  чтоб тихонько погулять в парке; но  она  скверно  себя
чувствовала,  лежала с грелкой в постели, певуче говорила  с  ним  через
дверь,  и он попросил угрюмую старуху, периодически появлявшуюся в  доме
для  стряпни и уходя, сообщить по такому-то номеру, как больная  провела
ночь.
     Так  прошло  еще несколько деятельных недель - журчания,  вникания,
улещивания, интенсивной обработки чужого плавкого одиночества. Теперь он
двигался  к  определенной цели, ибо еще тогда,  суя  ей  конфеты,  вдруг
понял,  какую  околицу молчаливо указывал ему странный перст  без  ногтя
(эскиз  на  заборе)  и  в  чем именно кроется  настоящая,  ослепительная
возможность. Путь был неувлекательный, но и нетрудный, и достаточно было
увидеть  непонятно-небрежно брошенное еженедельное письмецо к  матери  с
еще неустойчивым, по-жеребячьи расползающимся почерком, чтобы справиться
с  любого  рода  сомнением. Стороной он знал,  что  она  собрала  о  нем
справки,  которыми  не могла не остаться довольна: чего  стоил  хотя  бы
корректный  банковский счет. По тому же, с каким религиозным  понижением
голоса она ему показывала старые твердые фотографии, где в разных, более
или  менее  выгодных,  позах была снята девушка в  ботинках,  с  круглым
полным  лицом, полненьким бюстом и зачесанными со лба волосами (а  также
свадебные,  где  неизменно присутствовал жених,  весело  удивленный,  со
странно  знакомым  разрезом  глаз),  он  догадывался,  что  она   тайком
обращалась  к бледному зеркальцу прошлого, чтобы выяснить,  чем  же  она
могла *теперь* заслужить мужское внимание - и, должно быть, решила,  что
зоркому  зрению,  оценщику  граней и игры,  все  видны  следы  ее  былой
миловидности  (ею, впрочем, преувеличенные) и станут  еще  видней  после
этих   обратных  смотрин.  Чашке  чаю,  наливаемой  ему,  она  придавала
деликатную индивидуальность; в подробнейшие рассказы о своих разнородных
недомоганиях  ухитрялась  вносить  столько  романтизма,  что   подмывало
спросить  что-нибудь  грубое;  и  подчас  будто  задумывалась,   догоняя
запоздалым  вопросом  его  крадущуюся речь.  Ему  было  и  жалко  ее,  и
противно, но понимая, что материал, помимо своего назначения, просто  не
существует,  он упрямо продолжал работу, которая сама по себе  требовала
такой  пристальности,  что  физический облик этой  женщины  растворился,
пропал (если бы встретил ее на улице в другом квартале, не узнал  бы)  и
по  отсутствию  был  кое-как захламлен формальными  чертами  отвлеченной
невесты  на примелькавшихся снимках (так что все-таки она не ошиблась  в
своем  бедном  расчете).  Работа спорилась -  и  когда  в  конце  осени,
дождливым   вечером,  она  безучастно,  без  единого  женского   совета,
выслушала  его неопределенные жалобы на томление холостяка,  с  завистью
глядящего  на  фрак  и  дымку чужого венчания и  невольно  думающего  об
одинокой  могиле  в конце одинокого пути, он убедился, что  можно  звать
упаковщиков,  -  но пока что вздохнул и переменил течение  разговора,  а
через день каково же было ее удивление, когда их молчаливое чаепитие (он
два  раза  подходил  к окну, словно в каком-то раздумье)  было  прервано
могучим  звонком  мебельного перевозчика, и вернулись домой  два  стула,
диван,  лампа, шкапчик: так решающий задачу сперва отводит  иное  число,
чтоб  было  сподручнее с нею справиться, и затем возвращает его  в  лоно
решения.
     "Вы  непонятливы.  Это  просто означает, что у  супругов  имущество
общее. Другими словами, я предлагаю вам содержимость манжеты и живой туз
червей".
     Тут  же около ходили два мужика, вносивших вещи, и она целомудренно
отступила в другую комнату.
     "Знаете что, - сказала она, - пойдите и хорошенько выспитесь".
     Он, посмеиваясь, хотел взять ее руку в свои, но она заложила ее  за
спину и упрямо повторяла, что все это вздор.
     "Хорошо,  - ответил он, вынув горсть монет и отсчитывая  на  ладони
чаевые.  -  Хорошо, я удалюсь, но в случае вашего согласия извольте  мне
дать знать, а иначе можете не беспокоиться - от моего присутствия я  вас
избавлю навеки".
     "Обождите.  Пускай они сначала уйдут. Вы избираете странные  минуты
для таких разговоров".
     "Теперь посидим и потолкуем, - через минуту заговорила она,  тяжело
и  смиренно  присев на вернувшийся диван (а он с нею рядом,  в  профиль,
подложив  под себя ногу и держа себя сбоку за шнурок башмака). -  Прежде
всего...  Прежде  всего,  мой друг, я, как вы  знаете,  больная,  тяжело
больная  женщина; вот уже года два, как жить значит для  меня  лечиться;
операция   которую  я  перенесла  двадцать  пятого   апреля,   по   всей
вероятности,  предпоследняя, - иначе говоря, в  следующий  раз  меня  из
больницы  повезут на кладбище. Ах, нет, не отмахивайтесь...  Предположим
даже,  что  я  протяну еще несколько лет, - что может измениться?  Я  до
гроба  приговорена  ко  всем  мукам адовой диеты,  и  единственное,  что
занимает  меня,  это  мой  желудок, мои нервы; характер  мой  безнадежно
испорчен:  когда-то я была хохотушкой... но, впрочем, всегда  относилась
требовательно  к людям, - а теперь я требовательна ко всему, к вещам,  к
соседской собаке, ко всякой минуте существования, которая не так  служит
мне,  как  я  хочу.  Вам известно... я была семь лет замужем  -  особого
счастья  не  запомнилось;  я дурная мать, но сама  с  этим  примирилась,
твердо  зная,  что  мою смерть только ускорит близость шумной  девчонки;
причем  глупо,  болезненно,  завидую  ее  мускулистым  ножкам,  румянцу,
пищеварению. Я бедна: одну половину моей ренты съедает болезнь, другую -
долги.  Даже  если и допустить, что вы по характеру, по чуткости...  ну,
словом,  по разным чертам характера в мужья *мне* годитесь, - видите,  я
делаю  ударение на "мне", - то каково будет вам с такой женой?  Душой-то
я,  может  быть, и молода, ну и внешностью еще не вовсе  монстр,  но  не
наскучит  ли  вам  возиться  с  привередницей,  никогда-никогда  ей   не
перечить, соблюдать *ее* привычки, *ее* причуды, *ее* посты и правила, а
все  ради  чего?  - ради того, чтобы, может быть через полгода  остаться
вдовцом с чужим ребенком на руках!"
     "Посему заключаю, - сказал он, - что мое предложение принято".
     И   он   вытряхнул   на   ладонь   из  замшевого   мешочка   чудный
неотшлифованный камешек, как бы освещенный снутри розовым  огнем  сквозь
винную синеватость.
     Она  приехала  за  два  дня  до свадьбы,  с  пламенными  щеками,  в
незастегнутом  синем  пальто  с болтающимися  сзади  концами  пояска,  в
шерстяных  носках  почти до колен, в берете на мокрых  кудрях.  "Стоило,
стоило, стоило", - повторял он мысленно, держа ее холодную красную ручку
и  с  улыбкой  морщась от воплей ее неизбежной спутницы: "Это  я  жениха
нашла, это я жениха привела, жених - мой!" (и вот, с ухватками орудийной
прислуги,  попыталась  закружить неповоротливую  невесту).  Стоило,  да,
сколько бы времени ни пришлось тащить сквозь невылазный брак эту  махину
- стоило, переживи она всех, стоило, ради естественности его присутствия
здесь и ласковых прав будущего отчима.
     Но  правами  этими  он  еще  не умел воспользоваться  -  отчасти  с
непривычки,  отчасти от опасливого ожидания неимоверно большей  свободы,
главное  же,  потому, что ему никак не удавалось побыть с этой  девочкой
наедине. Правда, с разрешения матери, он повел ее в ближайшую кофейню, и
сидел,  и  смотрел, опираясь на трость, как она въедается в  абрикосовый
край  плетеного пирожного, подаваясь вперед, выпячивая нижнюю губу, дабы
подхватить  липкие листики, и старался ее смешить, говорить с  ней  так,
как  умел  говорить  с  детьми обыкновенными, но все  тормозила  поперек
лежавшая o мысль, что, будь помещение безлюднее да уголковатее,  он  без
особого  предлога слегка потискал бы ее, не боясь чужих взглядов,  более
прозорливых,  чем ее доверчивая чистота. Ведя ее домой, не  поспевая  за
ней  на  лестнице, он мучился не только чувством упущенного; он  мучился
еще  тем,  что,  пока  хоть раз не сделал того-то и  того-то,  не  может
положиться  на  обещания судьбы в невинных речах, в тонких  оттенках  ее
детской  толковости и молчания (когда из-под внимающей губы  зубы  нежно
опирались  за  задумчивую),  в  медленном образовании  ямок  при  старых
шутках, поражающих новизной, в чуемых излучинах ее подземных ручьев (без
них  не  было  бы этих глаз). Пусть в будущем свобода действий,  свобода
особого  и  его  повторений,  все осветит  и  согласует;  пока,  сейчас,
сегодня, опечатка желания искажала смысл любви; оно служило, это  темное
место,  как  бы  помехой, которую надо было как можно скорее  раздавить,
стереть,  -  любым  предлогом наслаждения, - чтобы  в  награду  получить
возможность   смеяться  вместе  с  ребенком,  понявшим  наконец   шутку,
бескорыстно   печься   о  нем,  волну  отцовства  совмещать   с   волной
влюбленности.  Да, подлог, утайка, боязнь легчайшего подозрения,  жалоб,
доноса  невинности  (знаешь,  мама,  когда  никого  нет,  он  непременно
начинает  ласкаться), необходимости быть настороже, чтобы  не  попасться
случайному  охотнику в этих густо населенных долинах, - вот  что  сейчас
мучило и вот чего не будет в заповеднике, на свободе. "Но когда, когда?"
- в отчаянии думал он, расхаживая по своим тихим, привычным комнатам.
     На  другое  утро  он сопровождал свою страшную невесту  в  какое-то
присутственное  место,  откуда  она собралась  к  врачу,  которому,  по-
видимому, хотела задать кое-какие щекотливые вопросы, ибо велела  жениху
отправиться к ней на квартиру и там ее ждать через час к обеду. Отчаяние
ночи  сбылось.  Он знал, что приятельница тоже в бегах  (муж  вообще  не
приехал), - и предвкушение того, что он девочку застанет одну,  кокаином
таяло  у  него в чреслах. Но когда он домчался, то нашел ее болтающей  с
уборщицей в розе сквозняков. Он взял газету от тридцать второго числа и,
не  видя  строк,  долго  сидел  в уже отработанной  гостиной,  и  слушал
оживленный   за  стеной  разговор  в  промежутках  пылесосного   воя   и
посматривал на эмаль часов, убивая уборщицу, отсылая труп на  Борнео,  а
тем  временем он различил третий голос и вспомнил, что еще есть  старуха
на  кухне;  ему будто послышалось, что девочку посылали в  лавку.  Потом
пылесос  отсопел и был выключен, где-то стукнули оконные  рамы,  уличный
шум  замолк.  Выждав  еще с минуту, он встал и,  вполголоса  напевая,  с
бегающими  глазами,  стал обходить притихшую квартиру.  Нет,  никуда  не
послали  -  стояла у окна в своей комнате и смотрела на улицу,  приложив
ладони  к  стеклу; оглянулась и быстро сказала, тряхнув волосами  и  уже
опять  принимаясь  наблюдать:  "Смотрите: столкновение!"  Он  подступал,
подступал, затылком чувствуя, что дверь сама затворилась, подступал к ее
гибко вдавленной спине, к сборкам у талии, к ромбовидным клеткам уже  за
сажень ощутимой материи, к плотным голубым жилкам над уровнем получулок,
к  лоснящейся  от  бокового света белизне шеи около  коричневых  кудрей,
которыми  она  опять  сильно тряхнула: семь восьмых  привычки,  осьмушка
кокетства.  "Ага, столкновение, злоключение..." - бормотал  он,  как  бы
глядя  в  пустое окно поверх ее темени, но лишь видя перхотинки в  шелку
завоя.  "Красный виноват!" - воскликнула она убежденно. "Ага, красный...
подайте  сюда  красного..." - продолжал он бессвязно, и,  стоя  за  ней,
обмирая,  скрадывая последний дюйм тающего расстояния, он взял ее  сзади
за руки и принялся их бессмысленно раздвигать, подтягивать, и она только
чуть вертела косточкой правой кисти, машинально стремясь пальцем указать
ему  на  виноватого.  "Постой, - сказал он хрипло, -  придвинь  локти  к
бокам,  посмотрим,  могу  ли,  могу ли тебя  приподнять".  В  это  время
стукнуло  в  прихожей,  раздался зловещий  макинтошный  шорох,  и  он  с
неловкой   внезапностью  отошел  от  нее,  засовывая  руки  в   карманы,
покашливая,  рыча,  начиная громко говорить  -  "...наконец-то!  Мы  тут
голодаем..."  -  и  когда  садились  за  стол,  у  него  все  еще   ныла
неудовлетворенная тоскливая слабость в икрах.
     После  обеда  пришло несколько кофейниц - и под вечер, когда  гости
схлынули,  а  приятельница  деликатно ушла  в  кинематограф,  хозяйка  в
изнеможении вытянулась на кушетке.
     "Уходите, друг мой, домой, - проговорила она, не поднимая век. -  У
вас,  должно быть, дела, ничего, верно, не уложено, а я хочу лечь, иначе
завтра ни на что не буду годиться".
     Он  клюнул  ее  в  холодный,  как творог,  лоб,  коротким  мычанием
симулируя нежность, и затем сказал:
     "Между  прочим...  я все думаю: жалко девчонку! Предлагаю  все-таки
оставить ее тут - что ей, в самом деле, продолжать обретаться у чужих  -
ведь  это  даже  нелепо  -  теперь-то, когда снова  образовалась  семья.
Подумайте-ка хорошенько, дорогая".
     "И  все-таки я отправлю ее завтра", - протянула она слабым голосом,
не раскрывая глаз.
     "Но  поймите, - продолжил он тише - ибо ужинавшая на кухне девочка,
кажется,  кончила и где-то теплилась поблизости, - поймите, что  я  хочу
сказать:  отлично - мы им все заплатили и даже переплатили, но  вероятно
ли,  что ей там от этого станет уютнее? Сомневаюсь. Прекрасная гимназия,
вы  скажете (она молчала), но еще лучшая найдется и здесь, не  говоря  о
том,  что  я  вообще всегда стоял и стою за домашние уроки. А главное...
видите  ли,  у людей может создаться впечатление - ведь один  намечек  в
этом  роде  уже был нынче - что, несмотря на изменившееся положение,  то
есть  когда  у  вас есть моя всяческая поддержка и можно  взять  бОльшую
квартиру  -  совсем отгородиться и так далее - мать и отчим все-таки  не
прочь забросить девчонку".
     Она молчала.
     "Делайте,  конечно, как хотите", - проговорил он нервно, испуганный
ее молчанием (зашел слишком далеко!).
     "Я   вам   уже  говорила,  -  протянула  она  с  той  же   дурацкой
страдальческой  хитростью, - что для меня главное  мой  покой.  Если  он
будет  нарушен,  я умру... Вот, она там шаркнула или стукнула  чем-то  -
негромко,  правда? - а у меня уже судорога, в глазах рябит - а  дитя  не
может  не стучать, и если будет двадцать пять комнат, то будет  стук  во
всех двадцати пяти. Вот, значит, и выбирайте между мною и ею".
     "Что вы, что вы! - воскликнул он с паническим заскоком в гортани. -
Какой  там  выбор...  Бог  с  вами! Я это  только  так  -  теоретические
соображения.  Вы правы. Тем более, что я сам ценю тишину.  Да!  Стою  за
статус кво - а кругом пускай квакают. Вы правы, дорогая. Конечно,  я  не
говорю... может быть, впоследствии, может быть, там, весной...  Если  вы
будете совсем здоровы..."
     "Я   никогда  не  буду  совсем  здорова",  -  тихо  ответила   она,
приподнимаясь  и  со скрипом переваливаясь на бок, после  чего  подперла
кулаком щеку и, качая головой, глядя в сторону, повторила эту фразу.
     И   на  следующий  день,  после  гражданской  церемонии  и  в  меру
праздничного  обеда,  девочка уехала, дважды  при  всех  коснувшись  его
бритой  щеки  медленными,  свежими губами:  раз  -  поздравительно,  над
бокалом и раз - на прощание, в дверях. Затем он перевез свои чемоданы  и
долго раскладывал в бывшей ее комнате, где в нижнем ящике нашел какую-то
тряпочку, больше сказавшую ему, чем те два неполных поцелуя.
     Судя  по  тому,  каким  тоном его особа  (называть  ее  женой  было
невозможно)  подчеркнула,  насколько  вообще  удобнее  спать  в   разных
комнатах  (он  не  спорил) и как, в частности, она привыкла  спать  одна
(пропустил),  он не мог не заключить, что в ближайшую же  ночь  от  него
ожидается первое нарушение этой привычки. По мере того, как сгущалась за
окном  темнота  и  становилось все глупее  сидеть  рядом  с  кушеткой  в
гостиной  и  молча  пожимать  или  подносить  и  прилаживать   к   своей
напряженной  скуле  ее  угрожающе покорную руку  в  сизых  веснушках  по
глянцевитому  тылу, он все яснее понимал, что срок платежа подошел,  что
теперь  уже  неотвратимо то самое, наступление чего он,  конечно,  давно
предвидел, но - так, не вдумываясь, придет время, как-нибудь справлюсь -
а  время  уже стучалось, и было совершенно очевидно, что ему (маленькому
Гулливеру)  физически  невозможно  приступить  к  этому  ширококостному,
многостремнинному,  в  громоздком бархате, с  бесформенными  лодыгами  и
ужасной  косинкой  в  строении тяжелого таза - не говоря  уже  о  кислой
духоте  увядшей  кожи  и  еще  не  известных  чудесах  хирургии  -   тут
воображение повисало на колючей проволоке.
     Еще  за обедом, отказываясь, словно нерешительно, от второго бокала
и словно уступая соблазну, он на всякий случай ей объяснил, что в минуты
подъема  подвержен различным угловым болям, так что теперь он постепенно
стал  отпускать  ее руку и, довольно грубо изображая дерганье  в  виске,
сказав,  что выйдет проветриться. "Понимаете, - добавил он,  заметив,  с
каким  странным вниманием (или это мне кажется?) уставились на  него  ее
два  глаза  и  бородавка,  - понимаете, счастье  мне  так  ново...  ваша
близость... эх, никогда не смел мечтать о такой супруге..."
     "Только не надолго. Я ложусь рано... и не люблю, ч