Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
ти - и какое чудовище чужой слух понесет
к мудрецам для рассмотра и обсуждения. А вместе с тем, в чем упрекнуть
волшебника? Он знал, что найдет в ней достаточно утех, чтобы не
расколдовать ее слишком рано, ничего в ней не отличать слишком явным
вниманием неги; играя в прогулку капуцина, не слишком упираться в иной
тупичок; он знал, что не посягнет на ее девственность в самом тесном и
розовом смысле слова, пока эволюция ласк не перейдет незаметной ступени
- дотерпит до того утра, когда она сама, еще смеясь, прислушается к
собственной отзывчивости и, уже молча, потребует совместных поисков
струны.
Воображая дальнейшие годы, он все видел ее подростком: таков был
плотский постулат; зато, ловя себя на этой предпосылке, он понимал без
труда, что если мыслимое течение времени и противоречит сейчас
бессрочной основе чувств, то постепенность очередных очарований послужит
естественным продолжением договора со счастьем, принявшим в расчет и
гибкость живой любви; что на свете этого счастья, как бы она ни
повзрослела - в семнадцать лет, в двадцать, - ее сегодняшний образ
всегда будет сквозить в ее метаморфозах, питая их прозрачные слои своим
внутренним ключом; и что именно это позволит ему, без урона или утраты,
насладиться чистым уровнем каждой из ее перемен. Она же сама,
уточнившись и удлинившись в женщину, уже никогда не будет вольна
отделить в сознании и памяти свое развитие от развития любви,
воспоминания детства от воспоминаний мужской невинности - вследствие
чего прошлое, настоящее, будущее представятся ей единым сиянием,
источник коего, как и ее самое, излучил он, живородящий любовник.
Так они будут жить - и смеяться, и читать книги, и дивиться
светящимся мухам, и говорить о цветущей темнице мира, и он будет
рассказывать, и она будет слушать, маленькая Корделия, и море поблизости
будет дышать под луной - и чрезвычайно медленно, сначала всей чуткостью
губ, затем всей их тяжестью, вплотную, все глубже, только так, в первый
раз, в твое воспаленное сердце, так, пробиваясь, так, погружаясь, между
его тающих краев...
Дама, сидящая напротив, почему-то вдруг поднялась и перешла в
другое отделение; он посмотрел на пустые свои часики - теперь уже скоро,
- и вот он уже поднимался вдоль белой стены, увенчанной ослепительными
осколками; летало множество ласточек - а встретившая его на крыльце
приятельница покойной особы объяснила ему присутствие груды золы и
обугленных бревен в углу сада тем, что ночью случился пожар - пожарные
не сразу справились с летящим пламенем, сломали молодую яблоню, и,
конечно, никто не выспался. В это время вышла она, в темном вязаном
платье (в такую жару!), с блестящим кожаным пояском и цепочкой на шее, в
длинных черных чулках, бледненькая, и в самую первую минуту ему
показалось, что она слегка подурнела, стала курносее и голенастее, - и
хмуро, быстро, с одним только чувством острой нежности к ее трауру, он
взял ее за плечо и поцеловал в теплые волосы. "Все могло вспыхнуть", -
воскликнула она, подняв розово-озаренное лицо с тенью листьев на лбу и
тараща глаза, прозрачно-жидко колеблемые отражением солнца и сада.
Она, довольная, держала его под руку, пока входили в дом следом за
громко говорившей хозяйкой - и естественность уже улетучилась, он уже
неловко сгибал свою-не-свою руку - и на пороге гостиной, в которой
гремели вошедший вперед монолог и раскрываемые ставни, он руку
высвободил и, в виде рассеянной ласки (а в действительности весь на
мгновение уйдя в крепкое с ямкой осязание), слегка похлопал ее по бедру
- беги, дескать - и вот уже садится, пристраивал трость, закуривал,
искал пепельницу, что-то отвечал - преисполненный дикого ликования.
От чайку он отказался, объяснив, что сейчас появится заказанный на
вокзале автомобиль, что туда уже погружены его чемоданы (эта
подробность, как бывает во сне, имела какой-то мелькающий смысл) и что
"Покатим с тобой к морю!" - почти выкрикнул он по направлению к девочке,
которая, оборотясь на ходу, чуть не упала с треском через табурет, но
мгновенно выправила молодое равновесие, повернулась и села, покрыв
табурет опавшей юбкой. "Что?" - спросила она, отведя волосы и косясь на
хозяйку (табурет уже раз был сломан). Он повторил. Она радостно подняла
брови - не думала, что случится именно так, и сегодня же. "Я-то
надеялась, - солгала хозяйка, - что вы у нас переночуете". - "О нет, -
крикнула девочка, шаркающим скольжением подлетая к нему, и продолжала
неожиданной скороговоркой: - А как вы считаете, я скоро научусь плавать
- одна моя подруга говорит, что можно сразу, то есть нужно сперва только
научиться не бояться - а это берет месяц..." - но хозяйка уже толкала ее
в локоть, чтобы она доложила с Марией то, что приготовлено слева в
шкапу.
"Признаюсь, не завидую вам, - сказала сдававшая должность, когда
девочка выбежала. - Последнее время, особенно после гриппа, у нее бывают
всякие вспышки и капризы, на днях нагрубила мне - трудный возраст.
Вообще мне кажется, хорошо бы, если бы вы взяли к ней пока что какую-
нибудь барышню, а осенью - в хороший католический интернат. Смерть
матери она переживает, как видите, довольно легко - да, может быть, не
показывает - не знаю... Кончилось наше совместное житье... Я вам,
кстати, еще осталась... Нет-нет, полноте, как же... Да, он только к семи
приходит со службы - будет очень жалеть... Жизнь - ничего не поделаешь!
Она-то бедняжка, во всяком случае, на небесах спокойна, да и у вас лучше
вид - а если бы не наша встреча... Просто не вижу, как бы содержала
чужого ребенка, а из сиротских приютов прямой шаг сами знаете куда. Вот
я поэтому всегда и говорю: жизнь - одно слово. Помните, как мы с вами -
на скамейке - помните? Мне-то в голову не приходило, что она может найти
второго, - а все-таки - мое женское чутье: что-то в вас было тоскующее -
именно по такой пристани".
За листвой родился автомобиль. Садиться! Знакомая черная шапочка,
пальто на руке, небольшой чемодан, помощь краснорукой Марии. Погоди, уж
я тебе накуплю... Захотела непременно - рядом с шофером, и пришлось
согласиться да скрыть досаду. Женщина, которой мы никогда больше не
увидим, махала яблоневой веточкой. Мария загоняла цыплят. Поехали,
поехали.
Он сидел, откинувшись, промеж колен держа трость, весьма ценную,
старинную, с толстым коралловым набалдашником, и смотрел сквозь переднее
стекло на берет и довольные плечи. Погода была необыкновенно жаркая для
июня, в окно била горячая струя, вскоре он снял галстук и расстегнул
ворот. Через час девочка на него оглянулась (показала на что-то близ
дороги, но он, хоть и обернулся с разинутым ртом, ничего не успел
рассмотреть - и почему-то без всякой связи подумалось, что все-таки -
почти тридцать лет разницы). В шесть они ели мороженное, а говорливый
шофер пил пиво за соседним столиком, обращаясь к клиенту с различными
рассуждениями. Дальше. Глядя на лесок, волнистыми прыжками все
приближавшийся с холма на холмок, пока не съехал по скату и не
споткнулся о дорогу, где был пересчитан и убран, - он подумал: "Не
сделать ли тут привал? Небольшая прогулка, посидим на мху среди грибов и
бабочек..." Но остановить шофера он не решился: что-то невыносимое было
в образе подозрительного автомобиля, бездельничающего на шоссе.
Затем стемнело; незаметно зажглись их фары. В первой же придорожной
харчевне сели поужинать - и резонер опять развалился поблизости, да,
кажется, заглядывался не столько на господский бифштекс с дутым
картофелем, сколько на шору ее волос в профиль и прелестную щеку:
голубка моя и устала, и раскраснелась - путешествие, жирное жаркое,
капля вина - сказывалась бессонная ночь, розовый пожар впотьмах,
салфетка спадала с мягко вдавленной юбочки - и это теперь все мое - он
спросил, сдаются ли тут комнаты - нет, не сдавались.
Несмотря на растущую томность, она решительно отказалась променять
свое место спереди на поддержку и уют в глубине, сказав, что сзади ее
будет тошнить. Наконец, наконец среди черной жаркой бездны созрели и
стали лопаться огоньки, и была немедленно выбрана гостиница, и уплачено
за мучительную поездку и покончено с этим. Она почти дремала, выползая
на панель, застывая в сиреневатой, щербатой тьме, в теплом запахе гари,
в шуме и дрожи двух, трех, четырех грузовиков, пользовавшихся ночным
безлюдием, чтобы чудовищно быстро съезжать под гору из-за угла улицы,
где ныл, и тужился, и скрежетал скрытый подъем.
Коротконогий, большеголовый старик в расстегнутой жилетке,
нерасторопный, медлительный и все объяснявший с виноватым добродушием,
что он только заменяет хозяина - старшего сына, отлучившегося по
семейному делу, - долго искал в черной книге... сказал, что свободной
комнаты с двумя кроватями нет (выставка цветов, много приезжих), но
имеется одна с двухспальной, "Что сводится к тому же, вам с дочкой будет
только..." - "Хорошо, хорошо", - перебил приезжий, а туманное дитя
стояло поодаль, мигая и глядя сквозь проволоку на двоившуюся кошку.
Отправились наверх. Прислуга, по-видимому, ложилась рано - или тоже
отсутствовала. Покамест, кряхтя и низко нагибаясь, гном испытывал ключ
за ключом, - из уборной рядом вышла, в лазурной пижаме, курчаво-седая
старуха с ореховым от загара лицом и мимоходом полюбовавшись на эту
усталую красивую девочку, которая, в покорной позе нежной жертвы,
темнелась платьем на охре, прислонясь к стенке, опираясь лопатками и
слегка откинутой лохматой головой, медленно мотая ею и подергиванием век
как бы стараясь распутать слишком густые ресницы. "Отоприте же наконец",
- сердито проговорил ее отец, плешивый джентльмен, тоже турист.
"Тут буду спать?" - безучастно спросила девочка, и когда, борясь со
ставнями, поплотнее сощуривая их щели, он ответил утвердительно,
посмотрела на шапочку, которую держала, и вяло бросила ее на широкую
постель.
"Ну вот, - сказал он после того, как старик, ввалив чемоданы, вышел
и остались только стук сердца да отдаленная дрожь ночи. - Ну вот...
Теперь надо ложиться".
Шатаясь от сонливости, она наткнулась на край кресла, и тогда,
одновременно садясь, он привлек ее за бедро - она, выгнувшись, вырастая,
как ангел, напрягла на мгновение все мускулы, сделала еще полшажка и
мягко опустилась к нему на колени. "Моя душенька, моя бедная девочка", -
проговорил он в каком-то общем тумане жалости, нежности, желания, глядя
на ее сонность, дымчатость, заходящую улыбку, ощупывая ее сквозь темное
платье, чувствуя на голом, сквозь тонко-шерстяное, полоску сиротской
подвязки, думая о ее беззащитности, заброшенности, теплоте, наслаждаясь
живой тяжестью ее расползающихся и опять, с легчайшим телесным шорохом,
повыше скрещивающихся ног, - и она дремотно отталкивала несессер,
стоявший рядом с креслом... Прогрохотало за окном, и потом, в тишине,
стало слышно, как ноет комар, и почему-то это ему мельком напомнило что-
то страшно далекое, какие-то поздние укладывания в детстве, плывущую
лампу, волосы сверстницы-сестры, давно умершей. "Душенька моя", -
повторил он и, отведя трущимся носом кудрю, теребливо прилаживаясь,
почти без нажима вкусил ее горячей шелковистой шеи около холодка
цепочки; затем, взяв ее за виски, так что глаза ее удлинились и
полусомкнулись, принялся ее целовать в расступившиеся губы, в зубы - она
медленно отерла рот углами пальцев, ее голова упала к нему на плечо,
промеж век виднелся лишь узкий закатный лоск, она совсем засыпала.
В дверь постучали - он сильно вздрогнул (отдернув руку от пояска -
так и не поняв, как, собственно, расцепляется). "Проснись, слезай", -
сказал он, быстро ее тормоша, и она, широко раскрыв пустые глаза, через
кочку съехала. "Войдите", - сказал он.
Заглянул старик и сообщил, что господина просят сойти вниз: пришли
из полицейского участка. "Полиция? - переспросил он, морщась в
недоумении. - Полиция?.. Хорошо, идите, я сейчас спущусь", - добавил он,
не вставая. Закурил, высморкался, аккуратно сложил платок, щурясь сквозь
дым. "Слушай, - сказал он прежде, чем выйти. - Вот твой чемодан, вот я
тебе его раскрою, найди, что тебе нужно, раздевайся пока и ложись;
уборная - от двери налево".
"При чем тут полиция? - думал он, спускаясь по скверно освещенной
лестнице. - Что им нужно?"
"В чем дело?" - резко спросил он, сойдя в вестибюль, где увидел
застоявшегося жандарма, черного гиганта с глазами и подбородком кретина.
"А в том, - последовал охотный ответ, - что вам, как видно,
придется сопроводить меня в комиссариат - это недалеко отсюда".
"Далеко или недалеко, - заговорил путешественник после легкой
паузы, - но сейчас за полночь, и я собираюсь ложиться. Кроме того, не
скрою от вас, что всякий вывод, особенно столь динамический, звучит
криком в лесу для слуха, не посвященного в предшествовавший ход мыслей,
то есть проще: логическое воспринимается как зоологическое. Между тем
глобтроттеру, только что попавшему в ваш радужный городок, любопытно
узнать, на чем - на каком, может быть, местном обычае - основан выбор
ночи для приглашения в гости, приглашения тем более неприемлемого, что я
не один, а с утомленной дочкой. Нет, погодите, - я еще не кончил... Где
это видано, чтобы правосудие предпосылало действие закона основанию его
применить? Дождитесь улик, господа, дождитесь доносика! Пока что - сосед
не видит сквозь стену и шофер не читает в душе. А в заключение - и это,
может быть, самое существенное - извольте ознакомиться с моими
бумагами".
Помутневший дурень ознакомился - очнулся и пустился трепать
незадачливого старика: оказалось, что тот не только спутал две похожие
фамилии, но никак не мог объяснить, когда и куда нужный проходимец
съехал.
"То-то", - сказал путешественник мирно, досаду за задержку
полностью выместив на поспешившем враге - при сознании своей
неуязвимости (слава Року, что сзади не села, слава Року, что грибов не
искали в июне - а ставни, конечно, плотные).
Добежав до площадки, он спохватился, что не заметил номера комнаты,
остановился в нерешительности, выплюнув окурок... но теперь нетерпение
чувств не пускало вернуться за справкой, - и не нужно - помнил
расположение комнат в коридоре. Нашел, быстро облизнулся, взялся за
ручку, хотел...
Дверь была заперта; и отвратительно поддалось под сердцем. Раз
заперлась - значит, от него, значит - подозрение, не надо было так
целовать, спугнул, что-нибудь заметила, - или глупее и проще: по
наивности убеждена, что он лег спать в другой комнате, в голову не
пришло, что она будет спать в одной, вместе с чужим - все-таки еще чужим
- и он постучал, едва ли еще сам сознавая всю силу своей тревоги и
раздражения.
Услышал отрывистый женский смех, гнусное восклицание матрасных
пружин и затем шлепанье босых ног. "Кто там? - сердито спросил мужской
голос. - Ах, вы ошиблись? Так, пожалуйста, не ошибайтесь. Человек тут
занимается делом, человек обучает молодую особу, человека перебивают..."
В глубине опять прокатился смех.
Ошибка была пошлой - и только. Он двинулся дальше по коридору -
вдруг сообразил, что не та площадка - пошел назад, повернул за угол,
озадаченно взглянул на счетчик в стене, на раковину под капающим краном,
на чьи-то желтые сапоги у двери - повернул опять - лестница исчезла! Та,
которую он наконец нашел, оказалась другой: спустившись по ней, он
заблудился в полутемных помещениях, где стояли сундуки, где из углов
выступали с фатальным видом то шкапчик, то пылесос, то сломанный
табурет, то скелет кровати. Вполголоса выругался, теряя власть над
собой, изведенный этими преградами... Толкнул дверь в глубине и,
стукнувшись головой о низкую притолоку, вынырнул в вестибюль со стороны
тускло освещенного закута, где, почесывая щетину щеки, старик смотрел в
черную книгу, а на лавке рядом храпел жандарм - как в кордегардии.
Получить нужное сведение было делом минуты - слегка удлиненное
извинениями старика.
Он вошел. Он вошел и прежде всего, никуда не глядя, украдчиво
горбясь, дважды повернул тугой ключ в замке. Затем увидел черный чулок с
резинкой под умывальником. Затем увидел раскрытый чемодан, начатый в нем
беспорядок, полувытащенное за ухо вафельное полотенце. Затем увидел
комок платья и белья на кресле, поясок, второй чулок. Только тогда он
повернулся к острову постели.
Она лежала на спине поверх нетронутого одеяла, заложив левую руку
за голову, в разошедшемся книзу халатике - сорочки не доискалась, и при
свете красноватого абажура, сквозь муть, сквозь духоту в комнате он
увидел ее узкий впалый живот между невинных выступов бедренных косточек.
Со звуком пушечной пальбы поднялся со дна ночи грузовик, стакан зазвенел
на мраморе столика, и было странно смотреть, как мимо всего ровно тек ее
заколдованный сон.
Завтра, конечно, начнем с азов, с продуманной постепенности, но
сейчас ты спишь, ты ни при чем, не мешай взрослым, так нужно, это моя
ночь, мое дело - и, раздевшись, он лег слева от едва качнувшейся
пленницы и застыл, сдержанно переводя дух. Так: час, которым он бредил
вот уже четверть века, теперь наступил, но облаком блаженства он был
скован, почти охлажден; наплывы и растекание ее светлого халатика,
мешаясь с откровениями ее красоты, еще дрожали в глазах сложной зыбью,
как сквозь хрусталь. Он все не мог найти оптический фокус счастья, не
знал, с чего начать, к чему можно притронуться, как полнее всего в
пределах ее покоя насытиться этим часом. Так. Пока что, с лабораторной
бережностью, он снял с кисти бельмо времени и через ее голову положил на
ночной столик между блестящей каплей воды и пустым стаканом.
Так. Бесценный оригинал: спящая девочка, масло. Ее лицо в мягком
гнезде тут рассыпанных, там сбившихся кудрей, с бороздками запекшихся
губ, с особенной складочкой век над едва сдавленными ресницами, сквозило
рыжеватой розовостью на ближней к свету щеке, флорентийский очерк
которой был сам по себе улыбкой. Спи, моя радость, не слушай. Уже его
взгляд (себя ощущающий взгляд смотрящего на казнь или на точку в
пропасти) пополз по ней вниз, левая рука тронулась в путь - но тут же
вздрогнул, ибо шевельнулся кто-то другой в комнате - на границе зрения -
не сразу признал отражение в шкапном зеркале (его уходящие в тень
пижамные полосы да смутный отблеск в лакированном дереве, да что-то
черное под ее розовой щиколоткой). Наконец, решившись, он слегка
погладил ее по длинным, чуть разжатым, чуть липким ногам, шершаво
свежевшим книзу, ровно разгоравшимся к верховьям - с бешенным торжеством
вспомнил ролики, солнце, каштаны, все... - пока концами пальцев
поглаживал, дрожа и косясь на толстый мысок, едва опушившийся, - по-
своему, но родственно сгустивший в себе что-то от ее губ, щек, - а
немного повыше, на прозрачном разветвлении вен, упивался комар, и,
ревниво прогоняя его, он нечаянно помог спать уже давно мешавшему
отвороту, и вот они, вот, эти странные, слепые, как бы двумя нежными
нарывами вспухшие грудки - и теперь обнажилась вдоль тонкой, еще детской
мышцы натянутая, молочно-белая впадина подмышки в пяти-шести
расходящихся, шелковисто-темных штрихах - туда