ий говорит противное. Поэтому я советовал бы  вам  вполне
положиться на меня. Если же вы не последуете этому совету, то едва ли  можно
даже приблизительно предсказать, как скоро господин Дюссо будет иметь  честь
сервировать вам  languettes  de  boeuf,  sauce  tomates...  {бычьи  языки  в
томатном соусе...}
     - Доктор! Я вижу перед собой двери ада!
     - Отнюдь. Мы просто стоим  перед  дверьми  номера  первого,  в  котором
помещается мой лучший пациент, господин штабс-ротмистр Поцелуев.
     - Ба! Поцелуев! не пензенский ли? не сын  ли  корнета  Петра  Ивановича
Поцелуева?
     - Он пензенский, и, вероятно, сын того Поцелуева, которого  вы  знаете,
потому что его зовут Иваном Петровичем.
     - Ваня! да ведь это мой троюродный племянник! Неужели и он сошел с ума?
     - Да,  он  хронический.  Помешательство  его  самое  разнообразное,  но
главных мотивов три. Во-первых, он полагает, что ему, не  в  пример  другим,
одному в целой армии дозволено носить выпускные воротнички;  во-вторых,  что
он венгерский гонвед и  был  командирован  графом  Бейстом  в  Мадрид,  чтоб
оттеснить господина Марфори и заменить его в милостях экс-королевы Изабеллы,
и в-третьих, что ему разрешено устроить международный цирк. Остальные пункты
помешательства, как, например, убеждение, что королева Изабелла подает своим
подданным пример грациозного исполнения качучи, или еще, что он вынужден был
выехать с своим цирком из Ташкента, потому что  его  кобылам  начали  делать
слишком выгодные предложения, -  все  это  не  больше  как  детали,  которые
вертятся около трех главных пунктов. Вообще, это очень добрый малый, который
вполне сохранил идеалы своей прошлой жизни, разумеется, преувеличив их.  Ба!
да вот, кажется, и он сам возвращается с прогулки.
     Действительно, в эту минуту, внизу лестницы,  послышалось  пение  моего
племянника. Сначала он пел общекавалерийский  романс  "La  donna  e  mobile"
{"Сердце красавицы склонно к измене".}, но вдруг бросил его и запел:

                               A Provins
                               Trou-la-la...

     - Mon oncle! {Дядюшка!} - заревел он, увидев меня.
     - Ну вот, и прекрасно. Charme de vous voir en pays de connaissance {рад
видеть вас в обществе родственника.}, -  сказал  доктор.  -  Мсье  Поцелуев!
расскажите-ка вашему дядюшке, как вы ездили с поручением в Мадрид.
     - Ah! mais c'est tout une histoire! {Ах! это целая история!}
     - Ну да. Расскажите. Au revoir, messieurs! {До свидания, господа!}
     Сказав это, доктор удалился, оставив меня лицом к лицу с Ваней.

                                   -----

     Передо мной стоял высокий, ширококостный, но худой и бледный  юноша,  в
котором я с трудом узнал прежнего, столь памятного мне  Ваню  Поцелуева.  Не
более как полтора года тому назад я видел его - и какая с тех пор  произошла
разительная перемена! Тогда это был настоящий  пензенский  коренник,  белый,
румяный, выпеченный, с жирною,  местами  собравшеюся  в  складки  грудью,  с
трепещущими от внутреннего ликования ляжками, с заплывшими глазами, имевшими
исключительное назначение представлять  собой  орган  зрения,  с  лицом,  на
котором, казалось, было написано: был, есть и всегда пребуду в здравом уме и
твердой памяти. Вне пределов службы у него было только четыре претензии:  1)
чтобы, при сгибании у локтя руки, мышцы  верхней  ее  половины  образовывали
совершенно круглое и твердое, как железо, ядро; 2) чтобы за кулисами театров
Буфф и Берга все кокотки понимали его как образованного  молодого  человека;
3)  чтобы  татары  всех  ресторанов,  не  беспокоя  его  расспросами,  прямо
сервировали ему тот самый menu, который он имел обыкновение в  данное  время
употреблять, и 4) чтобы не  манкировать  ни  одного  представления  в  цирке
Гинне. Ко всему  прочему  он  был  равнодушен  и  даже  не  добивался  чести
называться "консерватором",  к  чему  в  настоящее  время  стремится  всякая
сколько-нибудь благовоспитанная лошадь. Он просто "жил" или, лучше  сказать,
не возбранял, чтоб жизненная сила в нем действовала...
     Таким, по крайней мере, он представлялся нам, его  родным,  видевшим  в
нем гордость и  утешение  рода  Поцелуевых.  Мы  знали  в  нем  телеса  ("не
уколупнешь!" - невольно думал всякий из нас, взирая на него),  но  не  знали
души и вряд ли даже подозревали ее существование. И вот теперь  оказывается,
что мы ошибались, что и у него, где-то далеко за кокардою, помещалась  душа,
а в этой душе потихоньку копошилась тоненькая-тоненькая  струйка  того,  что
известно под именем сознательности. И он имел  свои  идеалы,  и  он  мечтал.
Мечтал об экс-королеве Изабелле, а может быть, и об экс-императрице Евгении.
Мечтал о кобыле "Одалиске" и жеребце  "Шамиле".  Мечтал  о  том,  что  когда
скончается дядя, корнет Поцелуев-второй (этот дядя  без  ума  любил  Ваню  и
назначил ему все свое сердобское имение), то он сейчас же обратит полученное
наследство в деньги и выстроит на царицыном лугу обширнейший в мире цирк,  в
котором, в  виде  крохотных  приделов,  будут  помещаться  все  прочие  ныне
существующие цирки. При неважности этих мечтаний, он мог бы прожить  с  ними
всю жизнь, оставаясь в здравом уме и твердой памяти,  и  никакое  губернское
правление, конечно, не уличило бы его в противном. Но наступило время реформ
и разом доконало этот мощный  организм,  вызвав  наружу  всю  чушь,  которая
дотоле таилась на дне души. Успехи, сделанные войсками всех стран и во  всех
родах оружия, усовершенствования в форме воинской одежды, уяснение  значения
воинской корпорации и ее отношений к массе так называемых pekins {штафирок.}
- все это не могло не вызвать  Ваню  к  деятельности,  не  взбудоражить  его
умственных сил. Но так как силы эти были сами по себе не велики и сверх того
были  заблаговременно  подточены  фантастическими  вожделениями   несомненно
глупого свойства, то результаты умственного пробуждения Вани оказались самые
жалкие. Он разом открыл шлюзы, которыми  дотоле  сдерживались  его  душевные
движения, и, однажды открыв их,  уже  не  мог  воспрепятствовать  свободному
течению той дребедени, которая и прежде в скрытом виде угнетала его.
     И вот теперь Ваня стоял передо мной, неузнаваемый, обновленный. Розы  и
лилии исчезли с его щек; грудь  впала;  ляжки  не  трепещут;  голос  получил
резкие, болезненно-звенящие  тоны;  глаза  беспокойно  вспыхивают,  и  -  о,
удивление! - даже кажутся выразительными.
     - Итак, cher oncle, вы желаете, чтоб я рассказал вам  о  моей  campagne
diplomatique a Madrid? {дипломатической поездке в Мадрид?} Так-с? -  спросил
он меня не без некоторого фатовства, когда мы расположились в его нумере.
     - Да, пожалуйста! Ты знаешь, как меня интересуют  успехи  всего  вашего
семейства!
     -  Eh  bien,  je  vais  vous   satisfaire   {Хорошо,   расскажу.}.   Но
предупреждаю, что у меня очень-очень немного времени. Je suis en affaires ce
matin, voyez-vous {Видите ли, я сегодня утром занят делами.}.  Во-первых,  я
заключаю внутренний  заем;  во-вторых,  мне  предстоит  проездка  в  манеже;
в-третьих,  суд;  в-четвертых,   утренний   визит   к   Одинцову;   в-пятых,
обыкновенная передобеденная прогулка, et cetera, et cetera.  Sapristi!  nous
ne perdons pas notre temps, mon oncle! {и прочее и прочее. Черт  возьми!  мы
не теряем времени, дядюшка!} Успехи  оружия  таковы,  что  мы  буквально  не
успеваем следить за  ними.  Nous  ne  nous  suffisons  plus  {Мы  больше  не
довольствуемся сами собой.}. Все изменилось: рысь, галоп, марш-марш  -  все!
Il  n'y  a  que  la  bete  qui  reste  intacte  {Только   скотина   остается
нетронутой.}.
     - Да, мой друг, реформа - это такая вещь, что ежели раз  она  завелась,
то ничего уж не поделаешь. И рысь, и галоп, и марш-марш - она все  подточит.
Больно, душа моя! Не за себя больно, а за все эти, так сказать, краеугольные
камни! Но, впрочем, что об этом толковать! Рассказывай-ка лучше об себе!
     - Итак, к делу. В одно прекрасное утро  меня  призывает  Бейст  -  vous
savez? ce chenapan de Beist, qui a ecrit ce livre... "Manuel"... "Manuel"...
ah, oui! "Manuel du laquais cosmopolite"... c'est ca! Eh bien,  il  me  fait
venir chez lui, le chenapan, et me dit: mon cher! Vous pouvez nous rendre un
tres grand service, a moi et a Sa Majeste Tres  Dualistique!..  {представьте
себе,   негодяй   Бейст,   который   написал    книгу...    "Руководство"...
"Руководство"... ах, да! "Руководство  космополитического  лакея"...  именно
так! Он вызывает меня к себе, негодяй,  и  говорит:  милый  мой!  Вы  можете
оказать нам большую услугу, мне и его весьма дуалистическому величеству...}
     - Позволь, душа моя! Ты говоришь: Бейст!  Но  какое  же  отношение  мог
иметь Бейст к тебе, штабс-ротмистру русской службы?
     - Во-первых, mon oncle, я прошу  вас  не  прерывать  меня,  потому  что
сейчас должен явиться мой банкир - и тогда n-i  ni  c'est  fini  {кончено.}.
Во-вторых, tenez vous cela pour dit {запомните.}: если я штабс-ротмистр,  то
это нимало не мешает мне быть в то же время венгерским гонведом, французским
зуавом, прусским уланом - que sais-je? - pourvu que je serve la bonne cause!
{чем угодно - лишь бы я  служил  доброму  делу!}  Следовательно,  не  только
Бейст, но и Персиньи, и  Бисмарк,  и  даже  Садык-Паша  -  все  имеют  право
возлагать на меня поручения. J'espere que c'est clair! {Надеюсь, ясно!}
     - Послушай, однако ж! Вот доктор говорит, что это,  так  сказать,  твой
пункт... понимаешь? Не лучше ли было бы тебе воздерживаться от  такого  рода
разговоров?
     - Доктор и мне говорил то же, но я  его  убедил.  Ведь  я,  mon  oncle,
бы сказать.} от инфантерии... да-с!
     - Ну если так, то продолжай!
     - Итак, призывает меня Бейст и говорит: Vous avez un service signale  a
nous rendre, a moi et a Sa Majeste Tres Dualistique. Vous vous rendrez de ce
pas a Madrid et vous tacherez de flanquer une jolie taloche dans le  dos  de
ce gueux de Marfori, qui nous fait des embarras... ah!  mais  des  embarras!
{Вам предстоит оказать нам отменную услугу, мне и его весьма дуалистическому
величеству. Сейчас же отправляйтесь в Мадрид и  постарайтесь  дать  хорошего
тумака в спину плуту Марфори, который строит нам  каверзы...  да  еще  какие
каверзы!} -  Рады  стараться,  ваше  сиятельство!  -  Mon  cher!  вы  должны
проникнуться всею важностью вашей миссии, и потому должны знать всю  истину,
toute la verite, rien que la verite! {всю истину, только истину!} Собственно
говоря, Isabeau -  далеко  не  обольстительна,  но  донесения  наших  тайных
агентов удостоверяют qu'elle a des charmes secrets. C'est toujours une fiche
de consolation, mon brave! {она обладает  скрытыми  прелестями.  Это  всегда
служит утешением, дорогой мой.} - Рады стараться, ваше сиятельство! -  Итак,
поезжайте, и судьба да просветит сердце ваше! Помните старый девиз  Австрии:
tu, felix  Austria,  nube!  {счастливая  Австрия,  вступай  в  браки!}  -  и
действуйте неукоснительно! - Сказав это, он подал мне руку и отпустил. Дядя!
Скажите! что сделали бы вы на моем месте?
     - Разумеется, поехал бы! C'est grave, mon cher,  vois  tu!  c'est  tres
grave! {Это серьезно, мой милый, видишь ли, это очень  серьезно!}  Ведь  это
именно то самое, что  в  наших  газетах  известно  под  именем  "иностранной
политики"?
     - То самое. И я именно так и поступил... Я велел Прокофью  уложить  мои
чемоданы - et v'ian - me voila a Madrid! {раз  -  и  я  в  Мадриде!}  Прежде
всего, comme de raison {само собой разумеется.}, я  спешу  увидеть  Марфори.
Отправляюсь на бой быков - это такой genre {манера.}  у  них:  у  австриаков
развод с церемонией, а у них бой быков - и действительно встречаю  его  там.
Смотрю - ничего особенного! Le museau d'un  perruquier  qui  veut  se  faire
respecter, la poitrine plate, la jambe... sans la moindre expression! {Морда
парикмахера, желающего внушить к себе уважение, грудь плоская,  нога...  без
малейшего  выражения!}  Ну,   думаю:   гонведа,   которого   с   малолетства
откармливали желудями, этим не удивишь! Но что важнее всего, в этот же раз я
увидел и ее...
     - Не хороша?
     - Представьте себе тетеньку Кирьяку  Ивановну,  когда  она  в  домашнем
неглиже от дворовых тальки принимает. Одним  глазом  на  тальку  смотрит,  а
другим косится на выездного лакея Микешку... voila!
     - Надеюсь, однако, ты не дрогнул?
     - Ma foi, je me suis dit {Клянусь, я  сказал  себе.}:  это  моя  первая
дипломатическая кампания; il faut que je m'execute. Je prends mon courage  a
deux mains,  je  viens  chez  le  general  Serrano  et  je  lui  dis:  {надо
покориться. Я набираюсь храбрости, отправляюсь к генералу Серрано  и  говорю
ему.} генерал! так и так, сегодня вечером мне во что бы  то  ни  стало  надо
видеть Isabeau. - Imposible! {Невозможно!} - отвечает Серрано, - Марфори  ни
на минуту от нее не отходит! - Генерал! - возражаю я, - мы братья по оружию,
с тою лишь разницею,  что  вы  служите  незаконному  правительству,  а  я  -
законному. Взгляните на меня: ведь во мне без вершка три аршина!.. Тогда  он
пристально осмотрел меня с головы до ног и сейчас же решился. - Вот вам ключ
от Эскуриала, благородный молодой человек! - сказал он мне, - идите,  я  сам
буду сопровождать вас. И если б вы встретили на  пути  препятствия,  махните
только  из  окна  платком  -  мы   тотчас   же   сделаем   в   вашу   пользу
pronunciamiento... {мятеж...} С этими словами  он  вручает  мне  ключ,  и  я
отправлюсь в свою veranda или locanda - je ne sais plus le quel!  {гостиницу
- не знаю как там.} - ожидать вожделенного часа.
     - Но знаешь ли, душа моя, что ты ведь очень рисковал!
     - A qui le dites-vous, mon oncle! {Кому вы это говорите, дядюшка!} Но я
вспомнил слова maman: Jean! m'a-t-elle dit, si vous voulez  avoir-du  succes
aupres des femmes, vous n'avez qu'a etre entreprenant {Жан! сказала она мне,
если хочешь иметь успех у  женщин,  будь  предприимчивым.}.  И  вот,  в  эту
трудную минуту  я  сказал  себе:  soyons  entreprenant,  saperlotte!  {будем
предприимчивы, черт побери!} В полночь я был уже в полном гонведском мундире
и, подвязав палаш,  шел  по  уединенным  аллеям  Эскуриала.  Сзади  меня,  в
нескольких шагах, как тень, бесшумно следовал Серрано. Теперь я попрошу вас,
mon oncle, представить себе теплую, темную, тихую испанскую ночь!
     - Душа моя! это должно быть волшебно!
     - Волшебно - c'est le mot {вот именно.}. Я иду  по  аллеям  под  сводом
столетних лимонных дерев; впереди ни зги не видать; le bruit de mes pas  est
amorti par le sable; {моих шагов не слышно на песке.} кругом мертвая тишина;
вдали, словно мышь, шуршит в кустах сопровождающий меня генерал Серрано;  во
дворце огни давно  потушены;  воздух  напоен  запахом  апельсинов,  лимонов,
грецких орехов, миндалю... parole d'honneur, on se croirait aux Milioutines!
{честное слово, можно было подумать, что находишься в  Милютиных  рядах!}  Я
спешу, я чувствую, как  дрожит  моя  рука,  повертывающая  в  замке  ключ...
Наконец я отпираю, вхожу...  v'ian!  je  donne  a  plaines  voiles  dans  le
Marfori, en conversation criminel, - le avec la mere  Patrocinia!  Sensation
generale. Le Marfori se trouve mal et commence a crier a tue-tete.  La  mere
Patrocinia tombe evanouie et eteint le cierge qu'elle tenait en main et  qui
eclairait cette scene de crime et de parjure! Je vois  accourir  Isabeau  en
bonnet de nuit; je cours, je  vole  au  devant  d'elle,  en  n'oubliant  pas
toutefois de faire ressortir les avantages de mon uniforme... {раз! я застаю
Марфори в преступном разговоре с  матерью  Патрочинией!  Всеобщая  сенсация.
Марфори становится  дурно,  и  он  начинает  кричать  во  всю  глотку.  Мать
Патрочиния падает в обморок, свеча, которую она держала  в  руке  и  которая
освещала эту сцену преступления и  вероломства,  тухнет.  Я  вижу  Изабеллу,
прибежавшую в ночном чепчике; я бегу, я лечу ей навстречу,  не  забывая  при
этом воспользоваться преимуществами моего мундира...}
     - Какое, однако, трудное и сложное положение!
     - C'est ce que je me suis dit {Так я  и  сказал  самому  себе.}.  Но  я
решился выйти из него с честью.  Я  остановился  перед  нею  и  голосом,  не
допускающим возражений, произнес: Madame!  des  raison  de  haute  politique
exigent que le Marfori me cede la  place.  C'est  triste,  mais  c'est  vrai
{Сударыня! соображения высокой политики требуют, чтобы Марфори  уступил  мне
свое место.  Это  печально,  но  так  нужно!}.  На  минуту,  она,  казалось,
задумалась,  но  скоро  я  мог  уже  убедиться,  что  взор   ее   постепенно
приковывается к моему мундиру. Еще мгновение - и поручение  Бейста  было  бы
выполнено! Как вдруг нас оглушает целый  залп  ружейных  выстрелов.  Isabeau
бледнеет и восклицает: это проказы изменника Серрано!  Marfori  se  retrouve
mal; la mere Patrocinia qui venait de rallumer son cierge, le laisse  tomber
a terre {Марфори снова дурно; мать Патрочиния, которая вновь  зажгла  свечу,
роняет ее на пол.}. Один  я,  с  палашом  в  руках,  жду  разъяснения  этого
беспорядка. В эту минуту входят: Серрано, Прим и Топете. - Madame! - говорит
Прим, - карета готова! - Но  позвольте,  messieurs!  -  вступаюсь  я,  -  по
крайней мере, объясните мне, что такое здесь происходит? - Молодой гонвед! -
отвечает  Серрано,  -  то,  чему  вы  сейчас  были  свидетелем,   называется
по-здешнему _гишпанскою революцией!_
     -  Тс...  следовательно,  ты  был,  так  сказать,  косвенной  причиной,
изменившей лицо Испании?
     - C'est vous qui l'avez dit, mon oncle {Это сказали вы,  дядюшка.}.  Но
представьте себе мое изумление! Начинается суматоха  невообразимая.  Isabeau
укладывается, Марфори, с зеркальцем в руках, фабрит себе усы на  дорогу,  la
mere Patrocinia впопыхах куда-то засунула ящик,  в  котором  была  заключена
египетская тьма... Я один все еще держусь и протестую; je risque meme le nom
du chenapan Beust - eh bien! pas le moindre effet!  L'on  s'en  moque  -  et
voila tout. "Alloz nominos doz popoloz Espagnoloz! Vos povedoz  filadoz!"  -
ce qui en bon francais veut dire: au nom du  peuple  espagnol!  Vous  pouvez
filer! - s'explique enfin Topete en accentuant sur les oz. Alors je me  dis:
ah bas! si c'est au nom du peuple espagnol - c'est autre chose!  Filons!  je
n'ai rien a objecter! Et v'ian! me voila derechef a Vienne, faisant le  pied
de grue dans l'antichambre du  comte  Beust!  {я  рискую  даже  назвать  имя
негодяя Бейста - и что же? ни малейшего эффекта! Посмеиваются над этим  -  и
все тут! "Во имя испанского народа!", что на добром французском языке должно
означать: во имя испанского народа! Вы можете убираться! -  говорит  наконец
Топете, налегая на oz. Тут я говорю себе: ну, если во имя испанского  народа
- это другое дело! Уберемся! не возражаю! И вот я снова в Вене, дожидаюсь  в
приемной графа Бейста!}
     - Ну, Бейст-то, я думаю, пожурил-таки тебя!
     -  Совсем  напротив.  Принял  с  распростертыми  объятиями.   A   votre
insu,сказал он мне, - vous avez fait une revolution, et pour le moment c'est
tout ce qu'il nous faut! la candidature  Hohenzollern  va  faire  le  reste!
Jeune homme! Vous pouvez aller paitre  a  Penza!  {Сами  того  не  зная,  вы
совершили революцию, а в настоящее время это все, что нам нужно! Кандидатура
Гогенцоллерна сделает остальное!  Молодой  человек!  Вы  можете  отправиться
пастись в Пензу!}
     - Ну, а награды-то все-таки не дали?
     - Награду, mon oncle, я получил уже здесь. Как только я явился  сюда  с
письмом от Бейста, так меня сейчас же произвели в "хронические"!
     Сказав это, Ваня вдруг поник головой. Возбужденное состояние, в котором
он находился  во  время  рассказа  об  испанской  дипломатической  кампании,
внезапно оставило его, и он впал в полнейшую прострацию. Он беспрестанно тер
себе лоб, как бы отгоняя  несносную  головную  боль,  боязливо  дул  по  обе
стороны на плечи и бормотал:
     - Le titr