миг раздробит самого глубокомысленного философа, и  ему
не придет даже на мысль, что если уж признать уместность раздробления голов,
то явлению этому следовало бы произойти совершенно наоборот.  Что  нужды  до
того, как назовет история все эти поступки и действия, - лично  для  каждого
из этих энергических людей совершенно ясным  представляется  лишь  следующий
результат: не их порабощают другие, а они порабощают других.
     Я могу сказать без хвастовства, что уровень моего умственного  развития
несравненно выше, нежели уровень  развития  Вани.  Мне  не  чужды  некоторые
идеалы, о которых Ваня и не слыхивал. Я, например, и собственность  понимаю,
и семейный союз чту, и  в  необходимости  разных  других  союзов  достаточно
убежден. Я знаю, что все это краеугольные камни, и потому сам лично  никогда
не украду, никого не обсчитаю, не вступлю в новый брак при живой жене и  тем
меньше не  сделаюсь  ни  беспочвенным  космополитом,  ни  слишком  почвенным
сепаратистом. Но все эти идеалы  не  настолько  для  меня  неотразимы,  чтоб
составлять такую потребность, без удовлетворения которой мне была  бы  жизнь
не в жизнь. По нужде, я могу понимать и совершенно иные идеалы, и  ежели  не
сочувствовать  им,  то,  по  крайней  мере,  признавать  за  ними  право  на
существование. Вот это-то именно и губит меня. Это понимание  чужих  идеалов
лишает меня той энергии,  которая  возможна  лишь  под  условием  полного  и
безусловного отрицания каких-либо других идеалов, кроме  своих  собственных.
Спросите меня, готов ли я устремиться с мечом в руках на  человека,  который
украл калач, то есть преступил против дорогого мне принципа собственности, -
я усомнюсь. Я охотно буду вести разговор о том, как прекрасно, что на  свете
существует собственность и всякие союзы (чего хочешь, того просишь), но едва
ли пойду утверждать эти принципы с огнем и  мечом,  ибо  чувствую,  что  как
только возьму в руки меч, так сейчас же и спасую.  Растлевающая  мысль,  что
меч никого не убеждает и что даже очень трудно диспутировать с человеком,  у
которого в руках меч, парализует все мои намерения, и я невольно  краснею  и
вкладываю меч в ножны. Вложив в  ножны  меч,  я  начинаю  разговаривать,  и,
покуда слова льются из моих уст целыми потоками, я  совершенно  не  замечаю,
как в моих глазах  совершается  некоторое  чудо.  А  именно:  не  успеваю  я
высказать и десятой доли того, что у меня накопилось на душе (а  на  душе  у
меня целая передовая статья в шесть столбцов), как убеждаюсь,  что  меч,  от
которого я так великодушно отказался, уже очутился в руках моего противника!
И вот, завладевши им, он уже сам  беспощадно  начинает  лупить  им  меня  по
голове, лупить и приговаривать: "Дурак! фалелей! рохля! это тебе за то,  что
ты меня не лупил в то время, когда имел возможность и право лупить!"  Да,  и
"право", ибо никогда право так не подтверждает само себя, как  в  то  время,
когда оно лупит.
     Напротив того, Ваня имеет  идеалы  хотя  скудные,  вроде  марфориевской
карьеры или целодневного пребывания в  фруктовой  лавке  Одинцова,  но  зато
вполне определенные. Это идеалы неотразимые, вне которых он _ничего другого_
не понимает, _ни к чему другому_ не может стремиться.  Эта  исключительность
значительно  помогает  ему.  Потомок  первобытных  пензенских  корнетов,  он
твердой ногой идет по наторенной ими колее, не смущаясь ни изменяющимися  по
сторонам видами, ни даже препятствиями, которые время и непогоды  устраивают
на самой колее. Он не слыхал ни о каких "союзах", и лишь понаслышке знает  о
"собственности", но зато знает меч и Одинцова. Выступив однажды на  брань  с
мечом в руках, он имеет  лишь  одно  ясное  представление:  что  этим  мечом
следует действовать сверху вниз. И если б  кто-нибудь  ему  сказал,  что  не
произойдет особенного ущерба, если меч будет вложен в ножны  прежде,  нежели
"все" враги Одинцова будут  перебиты,  он  прямо  назвал  бы  того  человека
лжецом. Никакой стон его не удивит, никакой резон не вразумит. Он допускает,
конечно, возможность стонов и резонов, но допускает  лишь  как  естественное
последствие одностороннего махания мечом. Когда один разит, то понятно,  что
другой стонет или желает нагрубить, - вот и все. Он даже удивился бы, если б
не услышал стона; он сказал бы: мерзавец!  даже  не  пикнул!  Повторяю:  его
идеалы скудны, низменны, но они срослись с ним, они  составляют  его  вторую
природу, а это-то именно и дает ему ту  жестокую  устойчивость,  которою  он
удивляет мир. И потому, встреться с ним  не  только  я,  слабый  провинциял,
проведший всю свою жизнь под  гнетом  Прокопов,  Дракиных,  Хлобыстовских  и
проч., но и всякий другой, несколько попорченный более человечными идеалами,
он, нимало не задумываясь, или поработит, или, в  случае  сопротивления,  не
оставит камня на камне.
     Представьте  себе,  что  я  заточен  вместе  с  Ваней  в   каком-нибудь
чрезвычайно  маленьком  мире,  где  мы  не  можем  ступить  шагу,  чтоб   не
столкнуться друг с другом и не вызвать друг друга на борьбу. Ясно, что выход
из этого положения может быть один: либо мы сотрем друг друга с лица  земли,
либо сделаемся сиамскими близнецами. Но стереть Ваню с лица земли мне не под
силу: это до такой степени очевидно, что я даже и в мысли не держу подобного
предприятия. Остается, стало быть, сделаться его сиамским близнецом. И  вот,
я покоряюсь этому, но, в то же время, по обычаю всех слабохарактерных людей,
покоряюсь неискренно,  а,  так  сказать,  середка  наполовину.  В  уме  моем
созревает целый план: нельзя ли  как-нибудь  обойти  Ваню,  то  есть  и  ему
кое-что из своих идеалов уступить, да и его заставить тоже кое-что уступить.
План этот так нравится мне, что  я,  не  откладывая  дела  в  длинный  ящик,
начинаю усовещивать и убеждать моего друга, и делаю  это  тем  охотнее,  что
самое умственное его убожество, казалось  бы,  должно  облегчить  выполнение
моей задачи.
     - Ваня! - говорю я ему, - ты хоть бы что-нибудь почитал!
     - А! да! - отвечает он, смотря на меня с какою-то  совершенно  безумною
рассеянностью, - почитать! да! почитать! А вы знаете, mon oncle, что я вчера
с Сережей  Подснежниковым  побился  об  заклад,  что  сразу  десять  коробок
висбаденских слив съем? Одну за другой... понимаете! Разом! sans desemparer!
{не сходя с места} И съел-с!
     - И съел! да?! Vous etes un  noble  coeur,  Jean!  {У  вас  благородное
сердце, Жан!} Но все-таки, душа моя, ты хоть бы легонькое что-нибудь... Взял
бы, например, "Старейшую Российскую  Пенкоснимательницу"...  если  передовые
статьи трудны для тебя - ну, хоть бы фельетонцу попробовал!
     - А! да! вы говорите: "фельетонцу"! Это хорошо... "фельетону"! Да!  да!
да! А какой нам сегодня Одинцов ликер посулил... et bien! je ne vous dis que
ca! {прекрасный, скажу я вам!} Нарочно выписал! Я, признаюсь, давно уж  этот
ликер угадывал! J'ai  eu  comme  un  pressentiment!  {У  меня  было  как  бы
предчувствие!} Давно уж я ему говорил: все у тебя, Одинцов, хорошо;  да  вот
нет этого ликера... ты понимаешь!.. нет этого ликера, который бы... и  разом
и исподволь... понимаешь! И вот, только теперь он  отыскал  именно  то,  что
следует! Mais j'espere que vous etes des notres, mon oncle! {Но  я  надеюсь,
что вы разделите с нами компанию, дядюшка!} Мы пробуем... не правда ли?
     И так далее, то есть  на  все  мои  просьбы  "почитать"  он  непременно
ответит каким-нибудь известием из  мира  овошенных  товаров:  либо  о  вновь
привезенном и дотоле неведанном сыре, либо о балыке, имеющем  совершеннейший
вид янтаря...
     Я не спорю, что и я мог бы покорить Ваню, если б на его  приглашения  с
тою же первобытною непреклонностью  отвечал:  дотоле  не  пойду  с  тобой  в
"закусочную", доколе ты не расскажешь содержания хотя одного фельетона. Но в
том-то и дело, что высшее развитие, которым я так горжусь, поселило  в  моей
душе  бесчисленное  множество  противоречий,  отнимающих   у   меня   всякую
возможность действовать непреклонно. Мне все  как-то  кажется,  что  Ваня  -
человек, и в этом качестве не недоступен убеждению. Что вот я  сегодня,  для
смягчения его, съем сотню устриц, завтра  выпью  залпом  стакан  коньяку,  а
послезавтра и он кое-чем меня порадует: сначала  прочитает  заглавие,  потом
пробежит строчку или две, потом улыбнется (бедный!  ему  так  мало  надобно,
чтоб прийти в веселое настроение духа!), а затем - глядь! - и весь  фельетон
проглотил!
     Но тут-то именно и кроется мое заблужденье. Поцелуевы никогда ни  перед
чем не отступали и никогда никому не уступали.  Ласковое  обхожденье  только
разжигает их упорство. Убедившись, что я, в угоду ему, выпил стакан коньяку,
Ваня помышляет уже о том, как бы заставить меня выпить залпом целую бутылку.
Он делается капризен, начинает предъявлять самые неподходящие требования. Он
раздражается при одном напоминании о необходимости что-нибудь почитать, и  в
своем раздражении  доходит  до  того,  что,  увидев  однажды  в  моих  руках
маленькую тетрадку,  под  названием:  "Полное  собрание  сочинений  Менандра
Прелестнова", бесцеремонно вырывает ее и швыряет в камин (вот  почему  я  до
сих пор не  издал  этих  сочинений,  несмотря  на  еженедельные  приставания
Менандра: издай да издай; но ежели приставания его не прекратятся, я  издам;
это будет для меня тем более легко, что я знаю их наизусть).  Он  преследует
меня, зачем я глотаю устрицы с шабли, а не с портером, зачем я оканчиваю мой
день шампанским, а не fine Champagne, зачем я ем селедку с подливкой,  а  не
"безо всего". Кто знает, не сочинит ли он под конец свою собственную  теорию
сотворения мира  и  не  потребует  ли,  чтоб  я  сделался  солидарен  с  его
миросозерцанием...
     Представьте  себе  такую  картину.  Ваня  с  ногами  лежит  на  грязном
обтрепанном диване, украшающем устричную конуру, и  без  перемежки  мечет  в
меня, сидящего тут же, стрелами своего остроумия.
     - Удивляюсь, -  говорит  он,  -  как  "некоторые  люди"  находят  время
что-нибудь читать.  Я,  например,  никогда  такого  желания  не  испытал.  И
полагаю, что никто не назовет меня за это скотом. Не правда ли,  mon  oncle?
Да-с; полагаю-с. А если б такой откровенный человек нашелся, то я  желал  бы
видеть, с какою бы он вышел отсюда рожею! Mais... n'est-ce pas?  {Не  правда
ли?}
     - Но, душа моя... отчего же, однако, не почитать?!
     - Оттого, повторяю я, что у меня нет для этого времени... est-ce clair?
{ясно?} И я в свое время читал... я прочел  всего  Габорио,  всего  Поль  де
Кока, всего Феваля... que sais-je! {всех не упомнишь!} Но  теперь,  когда  у
меня явились серьезные занятия... je me soucie bien de vos Feval! {очень мне
нужны ваши Февали!} И я надеюсь, что никто не назовет меня за это ни скотом,
ни ослом, ни даже невеждою. Да-с; надеюсь-с.
     - Но послушай же, друг мой...
     - Позвольте, mon oncle,  дайте  мне  кончить.  Возьмем  хотя  следующий
пример. С некоторого времени я совсем никуда не хожу, кроме  "закусочной"  и
цирка. Я даже не обедаю. Я посылаю отсюда в  трактир  за  порцией  котлет  и
съедаю их здесь, в этой комнате. Je ne dis pas  que  ca  soit  tout  a  fait
confortable,  mais...  ca  m'arrange!  {Я  не   говорю,   что   это   вполне
комфортабельно, но... мне это удобно!} Но есть люди - я вижу это!  ah!  j'ai
plus de perspicacite qu'on ne le pense! {я проницательнее, чем думают!} -  у
которых по этому случаю так и вертится на языке слово "шалопай"...  N'est-ce
pas, mon oncle? Конечно... я не знаю... быть может, с точки зрения философии
(Ваня с какою-то неизреченною язвительностью произносит  слово  "философия",
как будто надеется пристыдить им меня)... ну да, с точки зрения философии...
быть может, оно... но клянусь, что как ни  остроумно  слово  "шалопай",  оно
никогда не слетит у этих  людей  с  языка...  Vous  m'entendez,  mon  oncle!
{Понимаете, дядюшка!} - никогда! Ибо в ту минуту, как это  слово  слетает  с
языка, я беру за хвост вот эту самую селедку и обмазываю ею лицо шутника!
     И так далее.
     И эта сцена не единственная. Вводя меня в круг  своего  миросозерцания,
Ваня  каждый  день  угощает  меня  чем-нибудь  в  этом   роде.   С   истинно
англосаксонскою  беспощадностью  он  ставит  меня  на  известную  покатость,
очутившись на которой  я  уже  ни  о  чем  другом  не  могу  мечтать,  кроме
безусловного поддакивания и изумления перед его остроумием, находчивостью  и
проницательностью. Ибо, в противном случае, он, не долго  думая,  возьмет  с
тарелки селедку и обмажет ею мне лицо!
     Такова сила бесповоротности идеалов и таковы  последствия  ее  для  тех
слабохарактерных, которых  сталкивает  судьба  с  людьми,  обладающими  этою
силою.
     Но представьте себе, что Ваня не одиночный  какой-нибудь  экземпляр,  а
представитель целой категории людей,  которая  говорит  и  мыслит  как  один
человек и которая столь же беспощадна в деле махания мечом, как и недоступна
внушениям резонности! Представьте себе,  что  в  это  единомысленное,  почти
замкнутое  общество  попадет,  по  недоразумению  (ведь  попал  же  я,   _по
недоразумению_, в  сумасшедший  дом!),  человек,  который  совершенно  лишен
врожденной идеи, что селедку  надобно  есть  "безо  всего",  что  шампанское
следует предоставить младенцам, а мужам совета приличествует тянуть  коньяк,
fine Champagne и ликеры! Что должно произойти с ним,  какие  муки  предстоит
ему вытерпеть, если он не найдет в себе  достаточной  твердости  духа,  чтоб
сразу взять шапку и бежать куда глаза глядят?  Да  и  тут  еще  вопрос:  как
изловчиться взять шапку, чтоб  этого  не  заметили  и  не  пустили  селедкой
вдогонку? и куда убежать, где бы не настигла ненависть и  месть  этих  новых
Катонов, которые на каждого человека, имеющего на столе календарь, взирают с
мыслью: delenda est Carthago! {Карфаген должен быть разрушен!}
     При одной мысли об этих Катонах мороз подирал меня по коже. Я метался в
постеле, и перед умственным взором моим проходили целые вереницы  людей,  из
которых каждый считал долгом уколоть меня. Я чувствовал все ничтожество этих
уколов, я сознавал всю пошлую безобидность этих уязвлений - но и за всем тем
невыносимо  страдал.  Не  физическая  боль  была  несносна,  а  унизительная
обязанность терпеть. Наконец я, однако ж, спохватился. "Бежать! -  вскрикнул
я вдруг, - да, надо бежать!" Но я уже опоздал.  Все  как-то  странно  кругом
меня  перепуталось  и  переплелось.  Я  слишком  долгое  время  мечтал,  что
как-нибудь да обойдется, да даст бог перемелется, позабудется и т. д., - так
что, когда я очнулся, я увидел себя на самом дне  преисподней.  Передо  мною
уже не один и не два укола, а целый ворох уколов. Я  не  могу  указать,  что
именно у меня болит, но чувствую, что весь организм мой  в  огне.  И  вот  я
напрасно стараюсь прорыться сквозь эти сорные кучи, напрасно  хочу  прорвать
тенета, опутавшие меня. Я затянут, я скомкан, я взят в плен.  Я  вижу?  меня
ждет какое-то бесконечно глупое  мученичество...  Это  раздражает  меня  все
глубже и глубже, так что под конец я даже начинаю чувствовать себя способным
на что-то совершенно нелепое, почти чудовищное...
     Да, думалось мне, как  это  ни  обидно,  но  должно  сознаться,  что  я
способен на такое самопорабощение! Ведь подчинялся же я  Прокопу,  Дракиным,
Хлобыстовским, всем этим  Зенонам  бессознательности,  которые  бесцеремонно
берут человека за шиворот и ведут его куда вздумается! ведь  ходил  же  я  и
упраздненного генерала  хоронить,  и  концессию  высматривать,  не  имея  ни
малейшего позыва ни к тому, ни к другому! Что, если сегодняшняя встреча даст
Ване идею о порабощении меня! Ведь он наверное достигнет этого  или  же  при
первом моем сопротивлении поступит со  мной  так  же  строго,  как  поступил
давешний суд с бедным, забитым сумасшедшим,  который  был  обвинен  -  шутка
сказать! - в "замарании" своего халата!  Происшествие,  послужившее  поводом
для суда, заключалось в следующем: какой-то счастливый наглец забавлялся, во
время обеда, бросанием подсудимому в тарелку обглоданных косточек и  сам  же
принес жалобу, что подсудимый  не  только  не  обуздал  его,  но  совершенно
спокойно перенес нанесенное ему оскорбление. И  что  же!  вместо  того  чтоб
наказать обидчика и вступиться за обиженного, все сословие  умалишенных  его
же обвинило в "замарании халата", то  есть  в  таком  преступлении,  ужаснее
которого устав дома умалишенных ничего не признает!
     Картина этого суда восставала передо мною в малейших подробностях.  Все
помешанные говорили разом, так что ничего нельзя было разобрать. Обвиняемого
ни о чем не спрашивали, а выслушивали только  обвинителей.  По  обыкновению,
явилась целая толпа свидетелей, горевших нетерпением утопить  обвиняемого  в
ложке воды.
     - Признаюсь, я даже удивлен  был!  -  говорил  отставной  штабс-капитан
Тумаков, - ну, сделай он хоть что-нибудь... ну, обругай... смажь, что  ли...
все бы, знаете, благородный  порыв  виден  был!  А  то  -  ничего-с!  Только
обдернулся-с!
     И он был осужден. "Подсудимый! - сказал ему Ваня ясным  и  бесстрастным
голосом, - отныне, вы навсегда  лишены  халата!  В  одном  нижнем  белье  вы
обязываетесь блуждать по свету, и общее презрение будет следовать  по  пятам
вашим!"
     Что, ежели и со мной будет поступлено точно таким же образом!

                                   -----

     Где-то, в дальней комнате, пробило двенадцать, а я  все  еще  не  спал.
Где-то, вблизи, простонал во сне сумасшедший, и опять все смолкло.  Наконец,
однако ж, утомление превозмогло, и я как-то разом забылся.
     Но сон этот был продолжением тех же тревожных снов, которые я испытал в
последнее  время  моего  пребывания  в  Петербурге.   Пьянство,   концессии,
статистический конгресс, политический процесс - все это соединилось вместе в
продолжение каких-нибудь двух, трех месяцев! Недоставало только сумасшедшего
дома, но вот и он.  Ясно,  что  сон  не  мог  дать  мне  ни  успокоения,  ни
освежения, что он должен был служить воспроизведением тревожно  проведенного
дня, воспроизведением, фантастически перемешанным с воспоминаниями молодости
и детства, которые как-то особенно живуче представляются человеку  в  минуты
тревог.
     Мне снится (очевидно, под впечатлением  давешних  рассказов  о  проекте
международного цирка), что я мчусь по царицыну лугу на кобыле-тигрице  (один
из результатов скрещивания, добытых Ваней), мчусь и верхом, и стоя,  и  сидя
боком на крупе у самой репицы... Я перескакиваю  через  ленты  и  обручи,  я
прорываю головой заклеенные бумагой "бочки", являюсь поочередно то "индейцем
с томагауком  в  руках",  то  "матросом,  утопающим  в  волнах  океана",  то
"музыкантом, играющим на  деревенской  свадьбе"...  Проходят  часы,  месяцы,
годы, а я  все  мчусь,  все  переодеваюсь,  все  прорываю  головой  бумажные
бочки... Посредине площади стоит Ваня с бичом в руках и старается достать им
меня по ногам. Из одной ложи строго  сверкают  на  меня  черные  глаза  Эммы
Чинизелли; из другой - одобрительно ласкают голубые  глаза  Эммы  Братц.  О!
гоп! о! гоп! о! гоп! - раздается кругом меня. О! гоп! - восклицаю я и сам  в
каком-то  неистовстве.  Бока  площади  словно   бисером   унизаны   зуавами,
тюркосами, прусскими уланами, венгерскими гусарами, турецкими  башибузуками.
Это ценители и судьи. Каждый из них бесцеремонно что-нибудь замечает; один -
что я задел ногою за обруч; другой - что я дрогнул, когда, стоя одной ногой,
так сказать, на хвосте лошади, другую вытянул в воздухе в уровень с головой;
третий - что я нечисто прорвал бумажную "бочку".
     - У настоящего ездока поджилки должны быть стальные!
     - Смотрите! он даже хвоста у кобылы не подмыл!
     - Таким ездокам следует воду возить, а не  за  "sauts  de  planiglobes"
{прыжки сквозь обруч.} браться!
     И я все это слышу и чувствую, как пронизывает меня взор Эммы Чинизелли,
которая как будто говорит: погоди! вот ужо мы покажем тебе на  ко