нюшне,  как
следует ездить! "На  конюшню!  ведите  его  на  конюшню!"  -  вдруг  несется
откуда-то издалека чей-то знакомый голос, и вслед за  тем  вдруг  встает  из
могилы дедушка Матвей Иваныч, во главе целой вереницы  пензенских  корнетов.
Все они чрезвычайно взволнованы, все кричат: "На  конюшню  его!  он  осрамил
нас! какой это "индеец"! какой это  "матрос,  утопающий  в  волнах  океана"!
пусть издыхает он под бичом!" И я мчусь, мчусь, мчусь, словно  легионы  злых
духов  преследуют  меня...  Обручи,  бочки,  ленты,  гирлянды  -   все   это
смешивается и кружится в моих глазах. И вдруг - пропасть, и я лечу стремглав
вниз вместе с кобылой-тигрицей. Дыхание у  меня  захватывает,  и  я  начинаю
кричать...
     Я вскакиваю и некоторое время сижу на постели с открытыми  глазами.  Но
это не бдение, а продолжение того  же  сна,  в  котором  мгновенный  перерыв
произвел лишь перемену декораций.
     Мне снятся годы ранней юности,  тяжелые  годы,  проведенные  под  сению
"заведения". То было прекраснейшее, образцовое заведение,  в  котором  почти
исключительно воспитывались генеральские, шталмейстерские и  егермейстерские
дети, вполне сознававшие высокое положение, которое занимают в  обществе  их
отцы. Все они, как  две  капли  воды,  были  похожи  на  друга  моего,  Ваню
Поцелуева. Как он, румяные и чистые лицом, как он же, с детства  проникнутые
страстью к телесным упражнениям и не признающие  иного  жизненного  лозунга,
кроме: "разорви!" Как ловко сидели на них "собственные" мундиры и  курточки!
как полны были их несессеры всякого рода  туалетными  принадлежностями!  Как
щедро платили они дядькам!  с  какою  непринужденностью  бросали  деньги  на
пирожки и другие сласти! с какой грацией шаркали ножкой перед  воспитателями
и учителями!
     Среди этой блестящей плеяды  молодых  ташкентцев  я  представлял  собой
какое-то прискорбное темное пятно. Мой отец не был даже  камер-юнкером  и  в
незавидном звании отставного корнета  прозябал  в  каком-то  медвежьем  углу
Вышневолоцкого уезда, сея хлеб на  камени  и  скудно  прокармливаясь  насчет
скудных лепт, вытягиваемых из сотни-другой крепостных крестьян.  У  меня  не
было  ни  _собственного_  мундира,  ни  _собственной_  шинели   с   бобровым
воротником. В казенной куртке, в холодной казенной шинельке, влачил я жалкое
существование, умываясь казенным мылом и  причесываясь  казенною  гребенкою.
Вид  у  меня  был  унылый,  тусклый,  не  выражавший  беспечного  доверия  к
начальству, не обещавший в будущем ничего рыцарского. Я не умел ни  шаркнуть
ножкой, как юноша, в котором сидит уже в зародыше камер-юнкер, ни перелететь
через зал, по вызову начальства, в той  устремленной  позе,  которая  служит
первым признаком детской благовоспитанности и готовности. Я не давал дядькам
на водку и не накупал пирожков. Я ел казенную говядину под красным соусом  и
казенные "суконные" пироги с черникой, от  которых  товарищи  мои  брезгливо
отворачивались, оставляя их на съедение дядькам и сторожам. Первое  время  я
даже оставался по праздникам в "заведении", тоскливо слоняясь по залам его и
предаваясь загадочным думам о товарищах, которые  в  это  время  мчались  на
лихачах по Невскому и приучались в кофейнях пить коньяк.
     Повторяю: я был пятном на светлом фоне общей воспитательной картины,  и
не только я сам, но, по-видимому, и начальство  "заведения"  сознавало  это.
Меня наказывали охотнее, нежели других; меня оставляли без  обеда  с  полным
сознанием достигнуть не мнимого, а действительного лишения. Даже при разборе
так называемых "историй", случавшихся в  "заведении",  меня  ставили  как-то
особняком.  "Сознайтесь,  благородные  молодые  люди!"  -  говорил  директор
товариществу; и затем, когда "благородные молодые люди" не сознавались,  то,
обращаясь ко мне, присовокуплял: "Ну, а тебя нечего и спрашивать!" Если  же,
по временам, воспитатели и относились с сожалением к моей заброшенности,  то
я совершенно ясно читал в этих жалеющих глазах: жаль его, а все-таки было бы
лучше, если б в нашем прекрасном "заведении" не было этого "пятна"!
     Товарищи не чуждались меня, но выказывали полное ко мне  равнодушие.  Я
не имел повода  видеть  в  этом  факте  ни  тени  преднамеренности,  но  для
щекотливого детского чувства это отсутствие преднамеренности даже еще  более
усугубляло обиду. Никто не имел во мне нужды, и потому никому не приходило в
голову, чтобы и я мог в  ком-нибудь  иметь  нужду.  Как-то  само  собой  так
случалось, что я всегда видел себя вне интересов моих  однокашников.  У  них
были общие воспоминания, общая почва для разговоров, не касавшаяся  казенной
сферы заведения; у меня ничего  подобного  не  было,  так  как  подробности,
относящиеся до житья в  Вышневолоцком  уезде,  решительно  никого  не  могли
интересовать. Обнявшись, разгуливали воспитанники попарно  по  аллеям,  ведя
между собой интересную беседу, и когда я пробовал вмешиваться в эту  беседу,
предлагая вопрос о том, будет или не будет  такой-то  учитель,  или  о  том,
правда ли, что эконому велено подать в отставку, - мне хотя и  отвечали,  но
до такой степени безучастно, как будто отгоняли рукой надоедливую муху. Видя
это, я и сам  невольно  сторонился,  вырабатывая  в  себе  чувство  злобы  к
замкнутому  мирку,  который  так  бесцеремонно  смотрел  на  меня,  как   на
прокаженного. Я уединялся гденибудь в углу, с книжкой в руках, и  втихомолку
от воспитателей питал свое воображение нездоровою пищей романов  февалевской
школы.
     Увы! - сказать ли правду? - в  те  годы  детской  незрелости,  когда  я
должен был преимущественно думать об укреплении слабого организма...  я  уже
писал стихи! Я безразлично пародировал и Лермонтова и Бенедиктова; на  манер
первого, скорбел о будущности, ожидавшей наше "пустое и  жалкое  поколение";
на манер второго - писал послания "К Даме, Очаровавшей Меня Своими Глазами".
Смерть Пушкина была еще у всех в свежей памяти, и поэты того  времени  никак
не могли поделить между собою наследства его. Во мне родилась  самонадеянная
мысль, вместе с Тимофеевым и Бернетом, завладеть хоть  одним  клочком  этого
наследства. Чтоб достигнуть этого,  я  писал  стихи,  так  сказать,  запоем,
каждый день задавая себе новую тему и, во что бы то ни стало,  выполняя  ее.
Воспитатели ловили меня в этих занятиях и безжалостно  предавали  поруганию,
прочитывая во всеуслышание произведения моей музы. Товарищи, в свою очередь,
загадочно переглядывались между собой и сначала шепотом, а  потом  громче  и
громче стали называть меня "умником".
     Название  "умник"  далеко  не  пользовалось  почетом   в   "заведении",
отражавшем в себе, "как  в  малой  капле  вод",  настроение  тогдашнего,  не
любившего умников, общества. Начальство преследовало  умников,  воспитанники
смотрели на них  как  на  людей,  занимавшихся  несвойственными  дворянскому
званию занятиями. Именно так взглянули мои товарищи  и  на  меня.  Это  были
простодушные и совершенно неразвитые юноши, которым едва ли  даже  приходило
когда-нибудь на мысль  спросить  себя:  что  такое  ум  и  годен  ли  он  на
какое-нибудь употребление? "Мы не умники! - говорили они,  -  мы  стихов  не
пишем! мы умных книг не читаем!" - и не только не скорбели, но даже  как  бы
гордились таким упрощенным взглядом на деятельность человеческого  ума.  Для
них гораздо интереснее было знать, кто лучше шьет штаны, Маркевич или Брунст
(знаменитые в то время военные портные), нежели спорить  о  том,  кто  лучше
пишет стихи, Подолинский или Бериет. Поэтому известие о том, что в их  среду
затесался умник, произвело на них совершенно то же впечатление, как если  бы
в "заведении", среди воспитанников, вдруг оказался  сын  вольного  художника
или арфиста. Этот было впечатление изумления.
     К сожалению, все это бесило меня и вызывало с моей  стороны  бессильный
протест. Я совершенно серьезно принял кличку "умника"  и,  полный  сознанием
своего умственного  превосходства,  перестал  вытверживать  заданные  уроки,
сделался неряшливым, презирал выправку и грубил воспитателям. На  холодность
товарищей я ответил пренебрежением, которое, однако ж, далеко  не  было  так
искренне, как я хотел это показать. Чтоб уязвить их,  я  написал  басню  под
названием: "Философ и стадо ослов", в которой выставил себя в выгодном свете
"философа", а товарищам предоставил играть роль "ослов". Но даже  и  это  не
тронуло их, а только вызвало с  их  стороны  довольно  безвредные  шутки,  в
которых напоминалось мне, что Тредьяковский был избит Волынским и что он  же
получил от императрицы Анны Ивановны всемилостивейшую  оплеушину  (это  были
единственные сведения о русской литературе, которые  были  в  ходу  в  нашем
"заведении"). Тогда я обиделся не на шутку и, оставив  всякую  сдержанность,
обратился к ним в упор.
     - Я умник, - сказал я, - а вы глупые. Да, глупые!  глупые!  глупые!  Но
вас, глупых, ласкают и балуют, а меня, умного, преследуют и  наказывают!  И.
когда вы, глупые, выйдете из "заведения", то вас сделают  камер-юнкерами,  а
может быть, и  помпадурами,  а  я,  умный,  буду  изнывать  в  это  время  в
регистратуре и облизываться при виде ваших расшитых золотом  фалд!  Скажите,
справедливо ли это?
     Это было с моей стороны и назойливо и  непоследовательно.  Назойливо  -
потому что хотя мои товарищи и не  видели  ничего  дурного  в  глупости,  но
все-таки  не   желали,   чтоб   им   слишком   явно   напоминали   об   ней.
Непоследовательно - потому, что в упреке моем сказывалась зависть  и  тайное
вожделение вышитых золотом фалд, которые я, в качестве "философа", должен бы
был презирать. Поэтому меня сразу осадили, сказав:
     - Вместо того чтоб завидовать и считаться, лучше бы  ты  на  свои  руки
посмотрел! Ведь это срам - всегда все в  чернилах!  Ты  не  забудь,  что  ты
воспитываешься в одном с нами "заведении" и что твой  срам  падает  на  всех
нас! А сапоги-то! Messieurs! посмотрите, какие у него сапоги!  Sapristi!  Ca
devient intolerable! {Черт возьми! Это становится несносным!}
     Выслушивая эти отповеди, я бледнел и дрожал! Увы! как ни  храбрился  я,
как ни хвастался своею изолированностью среди  "глупеньких  мальчиков",  дух
корпорации действовал и на  меня.  Незаметно  въедался  он  в  мою  жизнь  и
подрывал мой напускной стоицизм. Я видел сны,  в  которых  представлял  себя
прекрасным молодым человеком, разъезжающим на лихачах, ликующим с юнкерами в
кофейных  и  расшаркивающимся  с  ловкостью  опытнейшего   камер-юнкера.   Я
прислушивался к рассказам о воскресных подвигах товарищей, и,  к  удивлению,
они уже не казались мне  глупыми,  как  прежде.  В  довершение  метаморфозы,
казенная куртка, казенная шинель, казенное мыло сделались  мне  положительно
нестерпимыми и ненавистными.
     В то время я уже ходил по праздникам к вдовствующей тетеньке  Клеопатре
Аггеевне, которая нанимала квартиру где-то на дворе в Канонерском переулке и
на тысячу рублей в год содержала многочисленное семейство. Я скучал у нее  и
голодал,   но,   возвращаясь   в   "заведение",   представлялся   совершенно
удовлетворенным и беспечно ковырял в  зубах.  При  посредничестве  тетеньки,
всякими правдами и неправдами, я вытянул из Вышневолоцкого  уезда  небольшое
число денег и справил себе  на  них  "собственный"  мундир  и  "собственную"
шинель. Это была уж почти победа. Никогда не вздыхал я так сладко, как в  ту
минуту, когда увидел себя в новой одежде!
     Однако ж это "переодевание" привело меня совсем не к  тем  результатам,
каких я ожидал. Прежде, в казенной, подбитой ветром шинели, с испачканными в
чернилах руками, с взъерошенными волосами, я хотя и не  представлял  образца
изящного молодого кавалера, но был, как говорится, самим  собой.  Теперь,  в
"собственной" шинели, с вымытыми дочиста  руками,  с  головой,  обремененной
помадой, я был похож на мещанина, собравшегося в праздник к обедне. Ничто не
укрылось от проницательности знатоков-товарищей: ни то,  что  на  мундире  у
меня было не семи-, а четырехрублевое сукно, ни то, что на  воротник  шинели
был поставлен не настоящий, а польский бобер, ни то, наконец,  что  все  это
было шито не Маркевичем и даже не Брунстом, а каким-то маленьким  портным  с
Офицерской улицы...
     Но что всего важнее: вступление на путь  франтовства  было  замечено  и
сделалось предметом самых язвительных комментарий. Стало быть, я  совсем  не
"философ", если на  скудные,  вымученные  из  вышневолоцких  мужиков  деньги
поспешил приобрести не хрестоматию Галахова, но шинель с польскими  бобрами!
стало быть, я только прикидывался  умником,  а  в  сущности  был  дрянной  и
завистливый  мальчишка,  втайне  сгоравший  теми  же  самыми   вожделениями,
которыми горели и прочие егермейстерские и шталмейстерские дети! Подметив во
мне эту черту, товарищи решились эксплуатировать ее и сделать из меня  шута.
И я должен сознаться, что эти невежественные дурачки, не знавшие хорошенько,
кто разрубил  гордиев,  узел,  Александр  Македонский  или  князь  Александр
Иванович  Чернышев,  принялись  за  дело  моего  вышучивания  с   тактом   и
талантливостью, которых я даже не подозревал в них.
     Сдержанный смех встретил меня в моем новом наряде. Но я уже  опьянел  и
не понял смысла этого смеха. Я серьезно  вообразил  себя  франтом  и  охотно
дозволил сделать из себя героя  дня.  Мой  мундир  рассматривали  и  хвалили
доброту и атласистость сукна; мой воротник щупали и уверяли, что  его  никак
нельзя отличить от настоящего бобрового; показывали друг другу мое мыло и, в
порыве энтузиазма, зараз измылили весь кусок. Товарищи, наперерыв друг перед
другом,  приглашали  меня  по  воскресеньям  к  себе,   называли   "поэтом",
удивлялись, как до сих пор они не заметили, что  я  лихой  малый,  заставили
меня вместе с ними курить в печку и очень мило смеялись,  когда  я,  выкурив
сряду две папиросы, почувствовал, с непривычки, тошноту.
     В самое короткое время я совершенно очутился в их власти. Я катался  на
чужой счет на лихачах, кутил на чужой счет в кофейных,  курил,  как  капрал,
пил ром, коньяк и играл в карты, без надежды заплатить свой  проигрыш.  Я  с
самым дурацким видом рассуждал о рысаках и о сравнительных достоинствах  той
или другой камелии и при этом лгал и хвастал немилосердно. Я уверял, что  по
воскресеньям выпивал за обедом целую бутылку  шампанского;  что  у  тетеньки
Клеопатры Аггеевны платье шелковое, а шлейф  бархатный;  что  она  фрейлина,
занимает целый дом и платит сто рублей в  месяц  французу-повару.  Не  помню
наверное, но, кажется, я прибавлял, что у ней на содержании два куафера.  Не
сознавая ни слов, ни поступков своих, я приглашал всех к  себе,  то  есть  к
тетеньке, и совершенно бессовестно присовокуплял: si vous venez,  messieurs,
je vous ferai manger d'un certain gigot, dont vous me direz  des  nouvelles!
{если приедете, господа, я угощу  вас  такой  бараниной,  что  вы  ее  долго
помнить будете!} Словом  сказать,  не  будучи  рожден  шалопаем  и  не  имея
никакого права быть таковым, я лез из кожи, чтоб сравняться в этом отношении
с моими товарищами. Это была  уже  столь  явная  дерзость  с  моей  стороны,
которая, конечно, не могла не возмущать их.
     Дети жестоки,  в  особенности  же  те,  которые  начинают  выходить  из
детского возраста и которым, быть может, никогда не суждено вырасти  в  меру
человека. Вводя меня в  свой  круг  и  делая  участником  своих  праздничных
кутежей, товарищи ни на минуту не забывали, что я умник и что  поэтому  меня
следует проучить. В сущности, впрочем, все мое тогдашнее существование  было
непрерывною цепью проучиваний, и только громадное  самомнение  не  позволяло
мне замечать те беспрерывные уколы и  поддразнивания,  которые  преследовали
меня на каждом шагу. Увы! я так искренно желал пленить моих  мучителей,  что
сам первый поверил успеху моих усилий.
     Чтоб отрезвить меня, мало было простых уколов: требовались удары  более
сильные, такие, после которых для меня не оставалось бы ни малейшей лазейки,
чтоб обмануть самого себя. И эти удары не заставили ждать себя.
     В одно из воскресений я был у тетеньки Клеопатры Аггеевны и обедал. Как
сейчас помню: вслед за гороховым супом подали жареного  гуся.  Тетенька,  по
обыкновению, роптала на дороговизну провизии (причем искоса  взглядывала  на
мою тарелку) и жаловалась на папеньку, что он обещал ей и индеек и  уток  и,
вместо того, прислал одних гусей, да и то откормленных дурандой. Я, с  своей
стороны, тоже роптал, потому что, после тонких  обедов  у  товарищей,  гусь,
отзывающийся льняной избоиной, казался мне  кушаньем,  могущим  играть  роль
где-нибудь на постоялом дворе, а никак не в столовой благовоспитанных людей.
И вдруг, среди этих ропотов, в  передней  раздается  гвалт,  звяканье  шпаг,
споры с кухаркой, и через минуту в нашу скромную  столовую  врывается  целая
гурьба веселых молодых людей.
     Мгновенно перед моим умственным  взором  пронеслись  все  мои  недавние
хвастовства.  И  тетенькино  фрейлинство,  и  куаферы,  и  француз-повар,  и
знаменитое "gigot, dont vous me direz des nouvelles" {"баранина, которую  вы
долго помнить будете",}. Тетенька испуганно вращала зрачками,  дети  ревели,
не позволяя обтереть замазанные соусом личики. Я страдал  невыносимо,  но  и
среди страданий меня не оставляла мысль, что на лестнице у нас воняет, что в
передней темно и что, наконец, на столе стоит... гусь!
     - Тетенька! ради Христа... одну бутылку шампанского... одну!  -  сказал
я, не помня сам, что говорю.
     Громовый хохот веселой толпы был ответом на мою мольбу.
     - Madame! ne vous derangez pas! {Сударыня! не беспокойтесь!} - выступил
вперед Simon Накатников, самый глупейший и в то же время  самый  злейший  из
моих преследователей, - mais... Dieu me pardonne! {Но... прости меня, боже!}
- она, кажется, даже не понимает по-французски! Как же ты уверял, душа  моя,
что она фрейлина? Messieurs! regardez-moi cette demoiselle d'honneur, qui  a
tout l'air d'une maquerelle! {Господа! взгляните на  эту  фрейлину,  которая
похожа на сводню!} A! умник (сказав это, он потрепал меня по  носу  пальцем)
так вот как! так у твоей тетеньки бархатный шлейф! так она платит повару сто
рублей в месяц! Madame! Je vous demande pardon, mais  vous  comprenez  bien,
que ce n'est pas pour vos beaux yeux que nous nous trouvons dans ce  taudis:
{Сударыня! Прошу  извинения,  но  вы  сами  понимаете,  что  не  ради  ваших
прекрасных глаз находимся мы в этой конуре.} он сам звал нас; он сказал, что
накормит нас d'un certain  gigot...  ce'tte  blague!  {бараниной...  что  за
бахвальство!} A затем, госпожа фрейлина, наше вам-с!  С  пальцем  девять,  с
огурцом пятнадцать!  -  закончил  он,  пародируя  известную  гостинодворскую
поговорку автора Григорьева и уводя за собой веселую толпу.
     Вечер этого дня я провел как в тумане.  Я  сидел  за  своей  конторкой,
уткнув глаза  в  книгу  и  ничего  не  понимая.  Кругом  меня  шел  шепот  и
сдержанный, наполнявший мое сердце  болезненными  предчувствиями,  смех.  На
этот раз, однако ж, сверх моего ожидания,  дело  обошлось  благополучно.  На
другой день Simon Накатников первый подошел ко мне и подал руку.
     - Мир! - сказал он, - все это немножко глупо вышло, и я первый сознаюсь
в этом. Но согласись, что и ты отчасти виноват. Tu as  ete  presomptueux  et
blagueur, mon ange! {Ты был тщеславен и хвастлив,  мой  ангел!}  Блягировать
можно, но в известных границах, а ты третировал нас, как глупцов! Ты уверял,
что твоя тетенька, cette venerable vieille, qui  a  l'air  d'une  maquerelle
{почтенная старуха, похожая на сводню.}, - шутка сказать, фрейлина! Sais-tu,
que c'est presqu'un crime, ca? {Знаешь ли ты, что это  почти  преступление?}
Потому что ведь фрейлина - это такой пост  (c'est  une  charge  d'etat,  mon
cher,  souvenez-vous  en!  {это  государственная   должность,   мой   милый,
помните!}), о котором  нам  с  тобой  всуе  разговаривать  не  приходится...
N'est-c