e d'aliene chronique - c'est presque l'equivalent du titre  de
grand d'Espagne! Ah! C'est un bien grand fardeau a porter, mon oncle! {Титул
хронического сумасшедшего - это почти равно титулу  испанского  гранда!  Ах!
Очень тяжело носить такое бремя, дядюшка!}
     Целый час он просидел в креслах с закрытыми глазами. Спал ли он  в  это
время или только мечтал - я не могу  сказать  определительно.  Но  ежели  он
спал,  я  уверен,  что  во  сне  ему  представлялся  rendez-vous  Марфори  и
Патрочинии, потому, что на  губах  его,  по  временам,  скользила  блаженная
улыбка. Я смотрел на него и припоминал мой недавний разговор с доктором. Да,
сумасшествие есть не что иное, как продолжение обыденной человеческой  жизни
или, лучше сказать, это полнейшее ее откровение. Человек вовсе не  сходит  с
ума в буквальном значении этого слова и ни на йоту не делается глупее против
того, чем он был в здоровом состоянии. Вся разница между здоровым  человеком
и помешанным заключается в том, что первый полагает известную границу  между
идеалами и действительностью, а второй никакого различия в  этом  смысле  не
признает. Идеалы гурьбой вторгаются в действительную жизнь и  перемешиваются
с ее обыденными отправлениями, но это не новые, только родившиеся идеалы,  а
те же самые, которые  человек  лелеял  и  в  здоровом  состоянии  и  которые
составляли  лучшую,  заветную  часть  его  существования.  Человек  внезапно
обнаруживается  весь,  является  на  суд  публики,  снабженный  бесчисленным
множеством комментариев, формулирование которых,  при  обыкновенном  порядке
вещей, потребовало бы от постороннего наблюдателя большого труда и далеко не
ординарной проницательности. Вот он! вот та таинственная подоплека,  которая
некогда повергала в недоумение! Вот почему он тогда-то поступил так-то, а  в
другом случае так-то, и вот почему мы, удивлявшиеся кажущейся беспричинности
этих поступков, оказывались лишь недальнозоркими и непроницательными. Теперь
- все это ясно как день: он сам, в живом и художественном образе, представил
нам непререкаемое объяснение всего своего прошлого, всех тех невозможностей,
которые нередко поселяли в нас изумление, смешанное с испугом.
     На первый взгляд,  сближение  между  Ваней  и  экс-королевой  Изабеллой
кажется фантастичным, но это кажется только до тех пор, покуда мы  не  знаем
идеалов, которыми он питался тогда, когда и он сам,  и  все  окружающие  его
считали его в полном обладании умственных сил. У  каждого  человека  имеются
свои  идеалы,  но  в  то  время,  как  один,  сообразно  с  своей  жизненной
обстановкой, мечтает о вечном движении, другой  -  о  бесконечно  великом  и
бесконечно малом, третий - о судьбах, ожидающих  человечество  в  отдаленном
будущем и т. д. Ваня (тоже сообразно с _своей_ жизненной обстановкой) мечтал
об идеальной посадке на коне, об идеальных формах лошади и о  том  идеальном
житье, когда, по щучьему веленью,  по  моему  хотенью,  к  услугам  человека
является все, о чем тоскует его  сердце,  то  есть  рысаки,  карты,  вино  и
женщины. Этот мечтательный мир, в который уносилась фантазия Вани, сперва на
сон грядущий, а потом и в другие свободные от обычных занятий  часы,  явился
не  произвольно,  а  имел  корни   в   действительности,   в   наклонностях,
первоначально  данных  воспитанием  и  потом  консолидированных   дальнейшею
обстановкой жизни. Вся разница в том, что в реальной жизни  факты  принимали
простую, несложную форму, а в жизни идеальной  они  подвергались  более  или
менее запутанным комбинациям. В этом смысле Изабелла всегда составляла  одну
из  главных  реальных  основ  существования  Вани,  и   приключения,   вроде
марфориевских, были тут как нельзя больше у места. Будь я сторонником теории
прирожденных идей, я сказал бы, что такова была прирожденная идея  Вани;  но
даже  и  не  будучи  последователем  этой  теории,  я  считаю  себя   вправе
утверждать,  что  представление  о  марфориевских  подвигах  есть   наиболее
свойственное той обстановке и тому кругу условных понятий, среди которых  он
вращался. Бедный Ваня! быть может,  еще  не  имея  о  Марфори  ни  малейшего
понятия, он уже во всех деталях уяснил  себе  неотразимую  привлекательность
марфориевского промысла. Быть может,  что  он  уже  вопрошал  с  этою  целью
прошедшее,  настоящее  и  будущее,  что  он  мысленно  перебывал  поочередно
фаворитом Семирамиды, Клеопатры,  Мессалины,  королевы  Помаре  и  проч.?  И
вдруг, в то самое время, когда вся эта махинация была у него в полном  ходу,
- ему попадаются "Тайны мадридского двора", из которых  он  убеждается,  что
секретная основа его жизни уже осуществлена. И  кем  осуществлена!  каким-то
проходимцем Марфори, у которого даже "посадки" порядочной нет, у которого  -
срам сказать! - грудь совсем не похожа на колесо, а ляжка скорее  напоминает
le bras de la vieille comtesse Romanzoff {руку старой графини  Романцовой.},
нежели     ляжку     настоящего,     сколько-нибудь     уважающего      себя
мужчины-производителя!
     Через час в двери номера осторожно  постучались.  Заслышав  этот  стук,
Ваня мгновенно  вскочил,  и  к  нему  столь  же  внезапно  возвратилась  его
бодрость, как внезапно же, час тому назад, произошел упадок сил.
     - Mon oncle! vous m'excuserez si je ne m'occupe plus  de  vous!  Parole
d'honneur, je suis  en  affaires!  {Дядюшка!  извините,  я  больше  не  могу
развлекать вас! Честное слово, у меня дела!} Я должен сегодня во что  бы  то
ни стало покончить с внутренним займом! - обратился он ко мне, -  деньги  до
зарезу нужны, а пензенские корнеты и не думают высылать! Aussi,  je  conclue
un emprunt a la maniere austriaque: {Поэтому я заключаю заем по-австрийски.}
живо, и с надеждой не заплатить! Mais vous allez  voir  cela  vous-meme,  si
rien ne vous presse de me quitter! {Но вы сами увидите это, если не  спешите
меня покинуть!} Эй, жид! полезай!
     На этот возглас вошел прекраснейший  и  честнейший  еврей,  по  фамилии
Гольденшвейн, который,  как  я  после  узнал,  тоже  содержался  в  больнице
умалишенных и был помешан на возрождении еврейской нации.  Возрождение  это,
по мнению его, могло осуществиться лишь  тогда:  1)  когда  евреи  прекратят
печатание объявлений о  распродаже  настоящих  голландских  и  билефельдских
полотен;  2)  когда  они  перестанут  взимать  так  называемые   "жидовские"
проценты, и 3) когда, захватив в свои руки все банкирские операции, сняв  на
аренду  все  кабаки,  овладев   всеми   железнодорожными   предприятиями   и
окончательно  опутав  мужика,  они  докажут  изумленному  миру,  что   может
совершить  скромная  нация,  которая  находит  небезвыгодным  считать   себя
угнетенною {Здесь  я  должен  оговориться.  В  одном  из  органов  еврейской
журналистики достопочтенный т. Хволос напечатал письмо  к  г.  Некрасову,  в
котором: 1) убеждает его оградить угнетенную еврейскую нацию от  неприличных
выходок  автора  "Дневника  провинциала  в  Петербурге",  и  2)  высказывает
догадку, что автор этих выходок, судя по "развязности приемов и тона",  есть
не кто иной, как Щедрин. Упрек этот несказанно огорчил меня.  Я  так  высоко
ценил литературную деятельность г. Хволоса, что даже  был  убежден,  что  ни
одно объявление о распродаже полотен не принадлежит перу его. И вот  этот-то
высокочтимый  деятель  обвиняет  меня  в  "развязности",  то  есть  в  таком
качестве, к которому я сам  всегда  относился  неодобрительно!  Оказывается,
однако ж, что г. Хволос, бросая в меня своим  обвинением,  сам  поступает  с
развязностью поистине прискорбною. Оказывается, что он, читая "Дневник",  не
понял самого главного: что я  веду  "Дневник"  от  третьего  лица,  которого
мнения суть выражение мнений толпы, а отнюдь не моих личных. Быть может,  г.
Хволос думает, что я  и  у  поручика  Хватова  ночевал,  и  в  международном
статистическом конгрессе (в гостинице Шухардина) участвовал, и был  судим  в
Отель дю-Нор по обвинению в политическом преступлении? Если это так, то  мне
остается только уверить его, что ничего подобного со мною не случилось и что
все описываемое в "Дневнике" относится  исключительно  к  тому  вымышленному
лицу, от имени которого он ведется.  Затем,  я  могу  дать  г.  Хволосу  еще
следующий полезный совет: прежде  нежели  обвинять  другого  в  развязности,
нужно самому быть как можно менее развязным и ни в каком случае не выступать
с обвинениями, не выяснив себе наперед их предмета. Н. Щедрин.}.
     При входе ростовщика Ваня подмигнул мне одним глазом,  как  бы  говоря:
vous allez voir si je suis expeditif! {сейчас увидите, ловок ли я!}
     - Ну, Брошка (уменьшительное от Иерухима)! вексельная бумага при тебе?
     Гольденшвейн только воздел руками в ответ, как бы  безмолвно  протестуя
против самого предположения об отсутствии в его кармане вексельной бумаги.
     - Пятьдесят?
     - О вей мир! сорок! Как мозно пятдесят! И  бумазка  пятдесят  рублей  -
нехоросая, фальсивая бумазка!
     - Вот, mon oncle, судите сами! можно ли поступать с ними иначе,  как  a
la maniere austriaque! {по-австрийски!} Я  ему  в  пятьдесят  тысяч  вексель
пишу, а он из пятидесяти рублей десять отжилить хочет!
     - Ваня! но это безумство! дать вексель в пятьдесят тысяч и получить  за
него сорок рублей! Mais vous compromettez ainsi la fortune, qu'en qualite du
dernier des Potzeloueif, vous  devez  transmettre  a  vos  enfants!  {Но  вы
компрометируете таким  образом  состояние,  которое  в  качестве  последнего
Поцелуева должны передать своим детям!} Остановись, душа моя!
     - Не беспокойтесь, mon oncle! Он знает que c'est ma maniere d'emprunter
{это моя манера занимать деньги.}. Я ему уж полтора миллиона  таким  образом
должен. Ну, черт с тобой, жид! Давай деньги!
     - А деньги зе в конторе! Иван Карлыц зе их отобрал! Ваня  позвонил;  на
зов явился сторож.
     - Mon oncle! Это тот самый курьер,  который  ломал  со  мною  походы  в
Мадрид! Прокофьев! помнишь, как мы с тобой из Гишпании улепетывали?
     - Точно так, ваше превосходительство!
     - А что, небось, брат, струсил,  как  из  ружьев-то  настоящим  манером
попаливать начали?
     - Точно так, ваше превосходительство!
     - А я так не струсил. Ну, хорошо; беги теперь к Карлу Иванычу  и  скажи
ему, чтоб  списал  сорок  рублей  со  счета  Брошки  и  записал  в  мой!  Et
maintenant, l'affaire est baclee! Je suis plus riche de quarante roubles, et
le juif est plus pauvre de la  meme  somme  -  la  est  tout  le  secret  de
l'operation! {А теперь дело сделано! Я стал богаче на сорок рублей, а  еврей
беднее на такую же сумму - в этом весь секрет операции!} -  продолжал  Ваня,
обращаясь ко мне.
     Затем он  взял  из  рук  почтенного  еврея  лист  вексельной  бумаги  и
совершенно  отчетливо  написал:  "Я,  нижеподписавшийся,  обязуюсь  уплатить
христопродавцу Брошке, или кому он прикажет, пятьдесят тысяч рублей,  сроком
от  нижеписанного  числа,   когда   мне   то   заблагорассудится.   Fait   a
St.-Petersbourg, ce 19 Janvier {Составлено в С.-Петербурге, 19  января.},  в
год от разорения Иерусалима 50001. К сему заемному письму  Aliene  chronique
Jean de Potzeloueff {Хронический сумасшедший Иван Поцелуев.} руку приложил".
     - Ce n'est pas plus long  que  ca!  {Вот  и  все!}  -  сказал  он  мне,
показывая вексель.
     - Ну, а теперь, Брошка, - брысь! Бери  вексель  в  зубы,  и  чтоб  духу
твоего не  пахло!  Ainsi,  vous  connaissez  le  secret  de  mes  operations
financieres, mon oncle! {Теперь вы знаете секрет моих  финансовых  операций,
дядюшка!} - продолжал он, когда еврей вышел, - que voulez vous!  Nous  tous,
tant que nous sommes, nous ne faisons pas autrement! {что поделаешь! Мы все,
сколько нас ни есть, только так и поступаем!} Не дают,  подлецы,  на  других
условиях! Да ведь и я тоже не промах. Да-с, любезный Брошка, тут  еще  будет
судоговорение! Вы заметили, mon oncle,  какую  я  штуку  выкинул!  "Обязуюсь
заплатить, когда мне то заблагорассудится!" Ха-ха! Когда  заблагорассудится!
Да-с, тут еще будет... су-до-го-во-ре-ние! - И  он  так  блаженно  улыбался,
говоря это, что мне невольно пришло на мысль: Ваня! о, если б ты всегда  был
помешан!
     - Однако мне уж время проездку делать! надеюсь, mon oncle,  что  вы  не
откажетесь присутствовать при этом?
     Мы прошли в большую залу, где была устроена гимнастика. Больные отчасти
прогуливались в саду, а отчасти разбрелись по нумерам, и  потому  зала  была
пуста. Только один субъект, в куртке, в рейтузах,  в  кавалерийской  фуражке
без козырька и в грязновато-белых замшевых перчатках на руках,  прохаживался
взад и вперед по комнате, заложивши одну руку за спину. Это был  меланхолик,
юнкер Потапенко, добровольно принявший на себя роль ординарца при  Ване.  Он
ожидал нас и при нашем появлении вытянулся и сделал рукою под козырек.
     - Тесноват немного у нас манеж, - сказал мне Ваня, указывая на залу,  -
серьезная проездка просто  немыслима,  а  между  тем  требуют,  чтоб  солдат
исполнял почти все то, что исполняется в цирке. Оттого-то все и идет  у  нас
так себе, clopin-clopant {кое-как.}. Благих намерений пропасть, а исполнение
- швах. Просто жалость смотреть на лошадей, как они путаются. On ne veut pas
comprendre que la bete doit avoir de l'espace devant elle! {Не хотят понять,
что лошадям нужно пространство!} Грустно. Людей у нас нет, mon oncle!  таких
людей, которые могли бы понять! А впрочем, что же тут толковать! ведь  мы  с
вами людей не сделаем! Позвольте-ка мне лучше  рекомендовать  моего  коня  -
жеребец Исполнительный! А-с? каков круп?!
     Он указал рукой на деревянную, обшитую кожей  и  утвержденную  на  двух
треножниках кобылу, служившую для каких-то гимнастических целей. Но он очень
серьезно принимал ее за настоящего коня, потому что потрепал ее рукою и даже
слазил посмотреть, что у нее под брюхом.
     - У лошади, mon oncle, голова должна быть  сухая,  нога  как  стальная,
круп круглый, широкий, как печь, c'est  l'essentiel!  {это  самое  главное!}
Лошадь, которая имеет круп остроконечный...
     Но  вдруг  речь  его  порвалась,  и  лицо,   дышавшее   приветливостью,
потемнело. Он молча  поманил  указательным  пальцем  несчастного  Потапенко,
который ни жив ни мертв, словно неслышный зефир, подлетел к нему -  и  замер
на месте, держа руки по швам.
     - Это видишь? -  с  неизреченной  непреклонностью  во  взоре  и  голосе
спросил Ваня, указывая на какую-то неизмеримо малую величину, темневшуюся  в
виде пятнышка под воображаемым хвостом, - опять хвост не подмыт?
     Потапенко, не переменяя положения, скосил глаза в указываемую сторону и
проговорил:
     - Виноват, ваше превосходительство! Вчера выпивши был!
     - Пятнадцать! - твердо произнес Ваня, отпуская манием  руки  Потапенку,
который, сделав направо кругом, зашагал к окошку и там опять замер  руки  по
швам. - Ну вот хоть бы это! - продолжал Ваня, обращаясь ко мне,  -  телесные
наказания уничтожены - mais au nom de  Dieu!  est-ce  que  cela  a  le  sens
commun! {но ради  бога!  есть  ли  в  этом  здравый  смысл!}  Где  гарантии,
спрашиваю я вас! Могу ли я отвечать за красоту фронта, если  я  не  вооружен
достаточными для того средствами! Исполнима ли подобная реформа! -  нет,  не
исполнима! И вот почему никто и не исполняет ее! Это все  равно  что  вот  с
новыми судами: исполнимы ли решения новых судов?  -  Нет,  не  исполнимы,  а
потому никто и не исполняет их! Суд там себе как хочешь оправдывай, но  если
нельзя этого выполнить - в результате все-таки... фюить! Or, je vous demande
un peu {Так скажите на милость.}, для чего же писать законы, коль  скоро  их
не исполнять?!
     Ваня проговорил все это так резонно, что мне просто  казалось,  что  он
рассказывает сущность передовой статьи, только что вычитанной им в одной  из
современных либеральных русских газет.
     С последним словом он молодцом вскочил на деревянную кобылу, стегнул ее
хлыстом и разом осадил. В продолжение получаса он проделывал передо мной  на
этом подобии лошади все, что, в нормальном состоянии, мог  бы  проделать  на
настоящей, живой лошади. Подбоченившись  одной  рукой,  он  делал  вид,  что
другою держит поводья, и затем привскакивал  на  галопе,  слегка  трясся  на
рысях, наклонно и как бы устремляясь всем корпусом вперед,  держал  себя  на
марш-марше и проч., так что в конце концов совсем измучился  и  вспотел.  Но
это не мешало ему ни на минуту не прекращать бессвязной болтовни, из которой
я узнал его предположения об устройстве международного  цирка,  насчет  чего
меня, впрочем, уже предупреждал доктор.
     - Вы знаете, mon oncle, - говорил он,  -  что  мне  разрешено  устроить
здесь в Петербурге международный цирк. После международного  статистического
конгресса это будет второй  опыт  в  том  же  роде.  Ca  sera  grandiose  et
fantastique  en  meme  temps  {Это  будет  грандиозно   и   вместе   с   тем
фантастично.}, все мое  сердобское  имение  пойдет  туда.  Ah!  nous  allons
joliment festoyer, je  vous  en  reponds!  {Ах!  мы  прекрасно  отпразднуем,
ручаюсь за это!} Представьте себе громаднейшее здание в длину и ширину всего
царицынского луга - вот мой цирк. Над зданием, вместо  потолка,  хрустальный
свод; по  бокам  и  углам,  в  виде  приделов,  теряющихся  в  неизмеримости
пространства,   найдут   себе   место   частные   цирки    всех    возможных
национальностей; посередине  будет  расположена  главная,  интернациональная
арена. Все, что можно найти в целом мире en fait de chiens et de chevaux {по
части собак и лошадей.}, - всем этим мы  будем  обладать.  Но,  главное,  мы
будем иметь и то, чего совсем нет нигде, - c'est la le point essentiel  {вот
что существенно.}. При  главной  арене  будет  существовать  целая  комиссия
скрещиваний (comme qui dirait, un ministere  du  progres  {как  бы  сказать,
министерство прогресса.}), которая именно будет  иметь  предметом  выработку
совершенно новых лошадиных и  собачьих  пород  и  мастей.  Nous  aurons  des
chevaux-leopards, des chevaux-hippopotames, des chevaux-rhinoceros. Et si la
science arrive a creer des chevaux-aigles ou des chevaux-requins -  nous  en
aurons   les   premiers   echantillons   {У   нас   будут   лошади-леопарды,
лошади-гиппопотамы,  лошади-носороги.  И  если  наука  дойдет  до   создания
лошадей-орлов и лошадей-акул, - у нас будут их первые образцы.}. У нас будет
свой главный доктор и  свой  адвокат.  Против  главного  цирка,  где  теперь
павловские казармы, мы поместим главное управление, которое будет заведовать
всеми цирками и во главе которого я полагаю поставить Эмму Чинизелли с Эммой
Браатц в должности товарища. Я думал было сделать главноуправляющим генерала
Дитятина, но сообразил, что он не знает даже, что значит  подмыть  у  лошади
хвост. Во всякой губернии будет открыто один или два цирка - ca  sera  toute
une  reforme!  {это  будет  целый  переворот!}   Разумеется,   цирки   будут
открываться  не  вдруг,  а  постепенно,  по  мере  средств,  которыми  будет
располагать наше казначейство.  Как  быть!  судьба  всех  реформ  такова,  и
сибирским губерниям,  быть  может,  совсем  придется  остаться  без  цирков!
Посещение цирков будет обязательное, mais aussi nos  cirques  fonctionneront
jour et nuit {но в то же время наши цирки будут работать день и  ночь.}.  Мы
обязываемся  иметь  лучших  гимнастов,  лучших  жонглеров,  лучших  канатных
плясунов и, как conditio sine qua  non  {обязательное  условие.},  летающего
человека. Переход через Ниагару на слабо натянутом канате будет  происходить
каждый день. По вечерам будет даваться  экстраординарное  представление  для
избранных, в заключение которого имеет  быть  представлена  борьба  слона  с
носорогом. Cela coutera un argent fou {Это будет стоить бешеных денег.},  но
я надеюсь иметь субсидию. Que diable, l'etat peut bien se deranger pour  une
entreprise  aussi  grandiose!  {Кой  черт,  может  же  государство   немного
раскошелиться  ради  такого  грандиозно