я.  Отец долго противился увещаниям своего брата, однако уступил, нако-
нец.  Я плакал,  расставаясь с отцом; я любил его, хотя никогда не видел
улыбки на лице его...  но попавши в Петербург, скоро позабыл наше темное
и невеселое гнездо.  Я поступил в юнкерскую школу,  а из школы перешел в
гвардейский полк.  Каждый год приезжал я в деревню на несколько недель и
с каждым годом находил моего отца все более и более грустным, в себя уг-
лубленным, задумчивым до робости. Он каждый день ходил в церковь и почти
разучился говорить.  В одно из моих посещений (мне уже было лет двадцать
с  лишком)  я в первый раз увидал у нас в доме худенькую черноглазую де-
вочку лет десяти - Асю.  Отец сказал,  что она сирота и взята им на про-
кормление - он именно так выразился. Я не обратил особенного внимания на
нее;  она была дика,  проворна и молчалива,  как зверек,  и как только я
входил  в  любимую комнату моего отца,  огромную и мрачную комнату,  где
скончалась моя мать и где даже днем зажигались свечи,  она тотчас прята-
лась  за вольтеровское кресло его или за шкаф с книгами.  Случилось так,
что в последовавшие за тем три,  четыре года обязанности службы помешали
мне побывать в деревне.  Я получал от отца ежемесячно по короткому пись-
му;  об Асе он упоминал редко,  и то вскользь. Ему было уже за пятьдесят
лет, но он казался еще молодым человеком. Представьте же мой ужас: вдруг
я,  ничего не подозревавший,  получаю от приказчика письмо, в котором он
меня  извещает  о  смертельной болезни моего отца и умоляет приехать как
можно скорее, если хочу проститься с ним. Я поскакал сломя голову и зас-
тал  отца  в живых,  но уже при последнем издыхании.  Он обрадовался мне
чрезвычайно,  обнял меня своими исхудалыми руками,  долго поглядел мне в
глаза каким-то не то испытующим,  не то умоляющим взором, и, взяв с меня
слово,  что я исполню его последнюю просьбу, велел своему старому камер-
динеру  привести  Асю.  Старик привел ее:  она едва держалась на ногах и
дрожала всем телом.
   - Вот,  - сказал мне с усилием отец,  - завещаю тебе мою дочь -  твою
сестру. Ты все узнаешь от Якова, - прибавил он, указав на камердинера.
   Ася зарыдала  и  упала  лицом  на кровать...  Полчаса спустя мой отец
скончался.
   Вот что я узнал. Ася была дочь моего отца и бывшей горничной моей ма-
тери, Татьяны. Живо я помню эту Татьяну, помню ее высокую стройную фигу-
ру,  ее благообразное,  строгое,  умное лицо с большими темными глазами.
Она слыла девушкой гордой и неприступной. Сколько я мог понять из почти-
тельных недомолвок Якова,  отец мой сошелся с нею несколько  лет  спустя
после смерти матушки.  Татьяна уже не жила тогда в господском доме,  а в
избе у замужней сестры своей, скотницы. Отец мой сильно к ней привязался
и после моего отъезда из деревни хотел даже жениться на ней, но она сама
не согласилась быть его женой, несмотря на его просьбы.
   - Покойница Татьяна Васильевна,  - так докладывал мне  Яков,  стоя  у
двери с закинутыми назад руками, - во всем были рассудительны и не захо-
тели батюшку вашего обидеть.  Что,  мол,  я вам за жена? какая я барыня?
Так они говорить изволили, при мне говорили-с.
   Татьяна даже  не  хотела  переселится к нам в дом и продолжала жить у
своей сестры,  вместе с Асей.  В детстве я  видывал  Татьяну  только  по
праздникам,  в церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на пле-
чах, она становилась в толпе, возле окна, - ее строгий профиль четко вы-
резался  на прозрачном стекле,  - и смиренно и важно молилась,  кланяясь
низко,  по-старинному.  Когда дядя увез меня, Асе было всего два года, а
на девятом году она лишилась матери.
   Как только  Татьяна умерла,  отец взял Асю к себе в дом.  Он и прежде
изъявлял желание иметь ее при себе,  но Татьяна ему и в  этом  отказала.
Представьте же себе,  что должно было произойти в Асе,  когда ее взяли к
барину.  Она до сих пор не может забыть ту минуту, когда ей в первый раз
надели шелковое платье и поцеловали у ней ручку.  Мать,  пока была жива,
держала ее очень строго;  у отца она пользовалась совершенной  свободой.
Он был ее учителем;  кроме него, она никого не видала. Он не баловал ее,
то есть не нянчился с нею;  но он любил ее страстно и никогда ничего  ей
не запрещал:  он в душе считал себя перед ней виноватым. Ася скоро поня-
ла,  что она главное лицо в доме,  она знала,  что барин ее отец; но она
так  же  скоро  поняла свое ложное положение;  самолюбие развилось в ней
сильно,  недоверчивость тоже;  дурные привычки укоренялись, простота ис-
чезла.  Она  хотела (она сама мне раз призналась в этом) заставить целый
мир забыть ее происхождение;  она и стыдилась своей матери,  и стыдилась
своего стыда,  и гордилась ею.  Вы видите, что она многое знала и знает,
чего не должно бы знать в ее годы ... Но разве она виновата? Молодые си-
лы разыгрывались в ней, кровь кипела, а вблизи ни одной руки, которая бы
ее направила.  Полная независимость во всем!  да разве легко ее вынести?
Она хотела быть не хуже других барышень; она бросилась на книги. Что тут
могло выйти путного? Неправильно начатая жизнь слагалась неправильно, но
сердце в ней не испортилось, ум уцелел.
   И вот я,  двадцатилетний малый,  очутился с тринадцатилетней девочкой
на руках!  В первые дни после смерти отца, при одном звуке моего голоса,
ее била лихорадка, ласки мои повергали ее в тоску, только понемногу, ис-
подволь,  привыкла она ко мне. Правда, потом, когда она убедилась, что я
точно признаю ее за сестру и полюбил ее, как сестру, она страстно ко мне
привязалась: у ней ни одно чувство не бывает вполовину.
   Я привез ее в Петербург.  Как мне ни больно было с ней расстаться,  -
жить с ней вместе я никак не мог; я поместил ее в один из лучших пансио-
нов. Ася поняла необходимость нашей разлуки, но начала с того, что забо-
лела и чуть не умерла.  Потом она обтерпелась и выжила в пансионе четыре
года;  но,  против моих ожиданий,  осталась почти такою же,  какою  была
прежде.  Начальница пансиона часто жаловалась мне на нее. "И наказать ее
нельзя,  - говаривала она мне,  - и на ласку она не подается".  Ася была
чрезвычайно понятлива, училась прекрасно, лучше всех; но никак не хотела
подойти под общий уровень, упрямилась, глядела букой... Я не мог слишком
винить ее: в ее положении ей надо было либо прислуживаться, либо дичить-
ся.  Изо всех подруг она сошлась только с одной, некрасивой, загнанной и
бедной девушкой.  Остальные барышни, с которыми она воспитывалась, боль-
шей частью из хороших фамилий,  не любили ее,  язвили ее и  кололи,  как
только  могли;  Ася им на волос не уступала.  Однажды на уроке из закона
божия преподаватель заговорил о пороках.  "Лесть и трусость - самые дур-
ные пороки",  - громко промолвила Ася. Словом, она продолжала идти своей
дорогой;  только манеры ее стали лучше, хотя и в этом отношении она, ка-
жется, не много успела.
   Наконец ей минуло семнадцать лет; оставаться ей долее в пансионе было
невозможно. Я находился в довольно большом затруднении. Вдруг мне пришла
благая мысль:  выйти в отставку,  поехать за границу на год или на два и
взять Асю с собой.  Задумано - сделано; и вот мы с ней на берегах Рейна,
где я стараюсь заниматься живописью,  а она ... шалит и чудит по-прежне-
му.  Но теперь я надеюсь,  что вы не станете судить ее слишком строго; а
она хоть и притворяется,  что ей все нипочем, - мнением каждого дорожит,
вашим же мнением в особенности.
   И Гагин опять улыбнулся своей тихой улыбкой. Я крепко стиснул ему ру-
ку.
   - Все так,  - заговорил опять Гагин,  - но с нею мне беда.  Порох она
настоящий. До сих пор ей никто не нравился, но беда, если она кого полю-
бит!  Я иногда не знаю, как с ней быть. На днях она что вздумала: начала
вдруг уверять меня,  что я к ней стал холоднее прежнего и что она одного
меня  любит и век будет меня одного любить ...  И при этом так расплака-
лась ...
   - Так вот что ... - промолвил было я и прикусил язык.
   - А скажите-ка мне, - спросил я Гагина: дело между нами пошло на отк-
ровенность,  -  неужели в самом деле ей до сих пор никто не нравился?  В
Петербурге видела же она молодых людей?
   - Они-то ей и не нравились вовсе.  Нет, Асе нужен герой, необыкновен-
ный человек - или живописный пастух в горном ущелье. А впрочем, я забол-
тался с вами, задержал вас, - прибавил он, вставая.
   - Послушайте, - начал я, - пойдемте к вам, мне домой не хочется.
   - А работа ваша?
   Я ничего не ответил; Гагин добродушно усмехнулся, и мы вернулись в Л.
Увидев знакомый виноградник и белый домик на верху горы,  я почувствовал
какую-то сладость - именно сладость на сердце. Мне стало легко после га-
гинского рассказа.


   IX

   Ася встретила нас на самом пороге дома;  я снова ожидал смеха; но она
вышла к нам вся бледная, молчаливая, с потупленными глазами.
   - Вот он опять,  - заговорил Гагин, - и, заметь, сам захотел вернуть-
ся.
   Ася вопросительно  посмотрела  на меня.  Я в свою очередь протянул ей
руку и на этот раз крепко пожал ее холодные пальчики.  Мне  стало  очень
жаль ее; теперь я многое понимал в ней, что прежде сбивало меня с толку:
ее внутреннее беспокойство,  неуменье держать себя, желание порисоваться
- все мне стало ясно.  Я понял, почему эта странная девочка меня привле-
кала;  не одной только полудикой прелестью, разлитой по всему ее тонкому
телу, привлекала она меня: ее душа мне нравилась.
   Гагин начал  копаться  в своих рисунках;  я предложил Асе погулять со
мной по винограднику. Она тотчас согласилась, с веселой и почти покорной
готовностью. Мы спустились до половины горы и присели на широкую плиту.
   - И вам не скучно было без нас? - начала Ася.
   - А вам без меня было скучно? - спросил я.
   Ася взглянула на меня сбоку.
   - Да,  - ответила она.  - Хорошо в горах?  - продолжала она тотчас, -
они высоки? Выше облаков? Расскажите мне, что вы видели. Вы рассказывали
брату, но я ничего не слыхала.
   - Вольно ж было вам уходить, - заметил я.
   - Я уходила ...  потому что ... Я теперь вот не уйду, - прибавила она
с доверчивой лаской в голосе, - вы сегодня были сердиты.
   - Я?
   - Вы.
   - Отчего же, помилуйте...
   - Не знаю, но вы были сердиты и ушли сердитыми. Мне было очень досад-
но, что вы так ушли, и я рада, что вы вернулись.
   - И я рад, что вернулся, - промолвил я.
   Ася повел плечами, как это часто делают дети, когда им хорошо.
   - О, я умею отгадывать! - продолжала она, - бывало, я по одному папа-
шиному кашлю из другой комнаты узнавала, доволен ли он мной или нет.
   До этого дня Ася ни разу не говорила мне о своем отце. Меня это пора-
зило.
   - Вы  любили вашего батюшку?  - проговорил я и вдруг,  к великой моей
досаде, почувствовал, что краснею.
   Она ничего не отвечала и покраснела тоже.  Мы оба замолкли.  Вдали по
Рейну бежал и дымился пароход. Мы принялись глядеть на него.
   - Что же вы не рассказываете? - прошептала Ася.
   - Отчего вы сегодня рассмеялись, как только увидели меня? - - спросил
я.
   - Сама не знаю.  Иногда мне хочется плакать, а я смеюсь. Вы не должны
судить меня... по тому, что я делаю. Ах, кстати, что это за сказка о Ло-
релее?  Ведь это ЕЕ скала виднеется?  Говорят, она прежде всех топила, а
как полюбила, сама бросилась в воду. Мне правится эта сказка. Фрау Луизе
мне всякие сказки сказывает. У фрау Луизе есть черный кот с желтыми гла-
зами...
   Ася подняла голову и встряхнула кудрями.
   - Ах, мне хорошо, - проговорила она.
   В это мгновенье до нас долетели отрывочные, однообразные звуки. Сотни
голосов разом и с мерными остановками повторяли молитвенный напев: толпа
богомольцев тянулась внизу по дороге с крестами и хоругвями...
   - Вот бы пойти с ними,  - сказала Ася, прислушиваясь к постепенно ос-
лабевавшим взрывам голосов.
   - Разве вы такая набожны?
   - Пойти куда-нибудь далеко,  на молитву,  на трудный подвиг, - - про-
должала она. - А то дни уходят, жизнь уйдет, а что мы сделали?
   - Вы честолюбивы,  - заметил я, - вы хотите прожить не даром, след за
собой оставить...
   - А разве это невозможно?
   "Невозможно", - чуть было не повторил я... Но я взглянул в ее светлые
глаза и только промолвил:
   - Попытайтесь.
   - Скажите,  - заговорила Ася после небольшого молчания, в течение ко-
торого какие-то тени пробежали у ней по лицу,  уже успевшему побледнеть,
- вам очень нравилась та дама ...  Вы помните, брат пил за ее здоровье в
развалине, на второй день нашего знакомства?
   Я засмеялся.
   - Ваш брат шутил;  мне ни одна дама не нравилась; по крайней мере те-
перь ни одна не нравится.
   - А что вам нравится в женщинах? - спросила Ася, закинув голову с не-
винным любопытством.
   - Какой странный вопрос! - воскликнул я.
   Ася слегка смутилась.
   - Я не должна была сделать вам такой вопрос,  не правда ли?  Извините
меня, я привыкла болтать все, что мне в голову входит. Оттого-то я и бо-
юсь говорить.
   - Говорите,  ради бога,  не бойтесь,  - подхватил я, - я так рад, что
вы, наконец, перестаете дичиться.
   Ася опустила  глаза и засмеялась тихим и легким смехом;  я не знал за
ней такого смеха.
   - Ну,  рассказывайте же,  - продолжала она,  разглаживая полы  своего
платья  и  укладывая их себе на ноги,  точно она усаживалась надолго,  -
рассказывайте или прочитайте что-нибудь,  как, помните, вы нам читали из
"Онегина" ...
   Она вдруг задумалась ...
        Где нынче крест и тень ветвей Над бедной матерью моей! -
   проговорила она вполголоса.
   - У Пушкина не так, - заметил я.
   - А я хотела бы быть Татьяной, - продолжала она все так же задумчиво.
- Рассказывайте, - подхватила она с живостью.
   Но мне было не до рассказов.  Я глядел на нее, всю облитую ясным сол-
нечным лучом,  всю успокоенную и кроткую. Все радостно сияло вокруг нас,
внизу,  над нами - небо, земля и воды; самый воздух, казалось, был насы-
щен блеском.
   - Посмотрите, как хорошо! - сказал я, невольно понизив голос.
   - Да,  хорошо! так же тихо отвечала она, не смотря на меня. - Если бы
мы с вами были птицы, - как бы мы взвились, как бы полетели ... Так бы и
утонули в этой синеве ... Но мы не птицы.
   - А крылья могут у нас вырасти, - возразил я.
   - Как?
   - Поживите - узнаете.  Есть чувства,  которые поднимают нас от земли.
Не беспокойтесь, у вас будут крылья.
   - А у вас были?
   - Как вам сказать... Кажется, до сих пор я еще не летал.
   Ася опять задумалась. Я слегка наклонился к ней.
   - Умеете вы вальсировать? - спросила она вдруг.
   - Умею, - ответил я, несколько озадаченный.
   - Так пойдемте, пойдемте ... Я попрошу брата сыграть нам вальс ... Мы
вообразим, что мы летаем, что у нас выросли крылья.
   Она побежала  к дому.  Я побежал вслед за нею - и несколько мгновений
спустя мы кружились в тесной комнате,  под сладкие  звуки  Ланнера.  Ася
вальсировала прекрасно,  с увлечением. Что-то мягкое, женское проступило
вдруг сквозь ее девически строгий облик. Долго потом рука моя чувствова-
ла  прикосновение  ее нежного стана,  долго слышалось мне ее ускоренное,
близкое дыхание,  долго мерещились темные,  неподвижные,  почти закрытые
глаза на бледном, но оживленном лице, резво обвеянном кудрями.


   X

   Весь этот день прошел как нельзя лучше.  Мы веселились, как дети. Ася
была очень мила и проста.  Гагин радовался, глядя на нее. Я ушел поздно.
Въехавши на середину Рейна, я попросил перевозчика пустить лодку вниз по
течению.  Старик поднял весла - и царственная река  понесла  нас.  Глядя
кругом,  слушая,  вспоминая, я вдруг почувствовал тайное беспокойство на
сердце...  поднял глаза к небу - но и в небе не было покоя:  испещренное
звездами,  оно все шевелилось, двигалось, содрогалось; я склонился к ре-
ке... но и там, и в этой темной, холодной глубине, тоже колыхались, дро-
жали звезды;  тревожное оживление мне чудилось повсюду - и тревога росла
во мне самом.  Я облокотился на край лодки...  Шепот ветра в моих  ушах,
тихое журчанье воды за кормою меня раздражали, и свежее дыханье волны не
охлаждало меня; соловей запел на берегу и заразил меня сладким ядом сво-
их звуков. Слезы закипали у меня на глазах, но то не были слезы беспред-
метного восторга.  Что я чувствовал, было не то смутное, еще недавно ис-
пытанное  ощущение  всеобъемлющих желаний,  когда душа ширится,  звучит,
когда ей кажется,  что она все понимает и любит..  Нет!  во мне зажглась
жажда  счастья.  Я  еще  не  смел  называть его по имени,  - но счастья,
счастья до пресыщения - вот чего хотел я,  вот о чем томился...  А лодка
все неслась, и старик перевозчик сидел и дремал, наклонясь над веслами.


   XI

   Отправляясь на следующий день к Гагиным, я не спрашивал себя, влюблен
ли я в Асю, но я много размышлял о ней; ее судьба меня занимала, я радо-
вался неожиданному нашему сближению. Я чувствовал, что только со вчераш-
него дня я узнал ее; до тех пор она отворачивалась от меня. И вот, когда
она раскрылась, наконец, передо мною, каким пленительным светом озарился
ее образ,  как он был нов для меня,  какие тайный обаяния стыдливо в нем
сквозили...
   Бодро шел  я  по знакомой дороге,  беспрестанно посматривая на издали
белевший домик, я не только о будущем - я о завтрашнем дне не думал; мне
было очень хорошо.
   Ася покраснела,  когда  я вошел в комнату;  я заметил,  что она опять
принарядилась, но выражение ее лица не шло к ее наряду: оно было печаль-
но. А я пришел таким веселым! Мне показалось даже, что она, по обыкнове-
нию своему, собралась было бежать, но сделала усилие над собой - и оста-
лась.  Гагин  находился  в том особенном состоянии художнического жара и
ярости, которое, в виде припадка, внезапно овладевает дилетантами, когда
они вообразят,  что им удалось,  как они выражаются, "поймать природу за
хвост".  Он стоял, весь взъерошенный и выпачканный красками, перед натя-
нутым холстом и,  широко размахивая по нем кистью,  почти свирепо кивнул
мне головой,  отодвинулся, прищурил глаза и снова накинулся на свою кар-
тину. Я не стал мешать ему и подсел к Асе. Медленно обратились ко мне ее
темные глаза.
   - Вы сегодня не такая,  как вчера,  - заметил я после тщетных  усилий
вызвать улыбку на ее губы.
   - Нет,  не такая,  - ответила она неторопливым и глухим голосом. - Но
это ничего... Я нехорошо спала, всю ночь думала.
   - О чем?
   - Ах,  я о многом думала.  Это у меня привычка с детства:  еще с того
времени, когда я жила с матушкой...
   Она с усилием выговорила это слово и потом еще раз повторила:
   - Когда  я  жила  с матушкой...  я думала,  отчего это никто не может
знать,  что с ним будет;  а иногда и видишь беду - да спастись нельзя; и
отчего никогда нельзя сказать всей правды?...  Потом я думала, что я ни-
чего не знаю,  что мне надобно учиться. Меня перевоспитать надо, я очень
дурно воспитана. Я не умею играть на фортепьяно, не умею рисовать, я да-
же шью плохо. У меня нет никаких способностей, со мной должно быть очень
скучно.
   - Вы несправедливы к себе,  - возразил я. - Вы много читали, вы обра-
зованны, и с вашим умом...
   - А я умна?  - спросила она с такой наивной любознательностью,  что я
невольно засмеялся; но она даже не улыбнулась. - Брат, я умна? - спроси-
ла она Гагина.
   Он ничего не отвечал ей и  продолжал  трудиться,  беспрестанно  меняя
кисти и высоко поднимая руку.
   - Я сама не знаю иногда,  что у меня в голове, - продолжала Ася с тем
же задумчивым видом.  - Я иногда самой себя боюсь, ей-богу. Ах, я хотела
бы... Правда ли, что женщинам не следует читать много?
   - Много не нужно, но...
   - Скажите мне,  что я должна читать?  скажите, что я должна делать? Я
все буду делать,  что вы мне скажете, - прибавила она, с невинной довер-
чивостью обратясь ко мне.
   Я не тотчас нашелся, что сказать ей.
   - Ведь вам не будет скучно со мной?
   - Помилуйте, - начал я.
   - Ну, спасибо! - возразила Ася, - а я думала, что вам скучно будет.
   И ее маленькая горячая ручка крепко стиснула мою.
   - Н.! - вскрикнул в это мгновение Гагин, - не темен ли этот фон?
   Я подош