ль.


     Третий по счету  мир  был  пустым  и  голым  как  лысина.  До  самого
горизонта тянулась ровная поверхность, гладкая и блестящая, будто покрытая
лаком и протертая тряпочкой. Я не могу назвать  цвета,  поскольку  он  все
время менялся, перетекая волнами.  В  желтом  небе  низко  над  горизонтом
висело тусклое красное солнце, больше похожее на  раскаленную  сковородку,
чем на животворящее светило.
     - Ты не ошибся? - спросил Эльягу Моцкин. - Здесь нет никакой жизни.
     - При чем здесь я? - обиделся Шехтель. - Приборы  выбрали  этот  мир.
Значит...
     Он не договорил,  потому  что  на  гладкой  поверхности  вдруг  начал
вздуваться  пузырь,  превратившийся  в  полушарие  ярко-синего  цвета.  На
полушарии возникли два пятна, подобные двум черным глазам,  а  между  глаз
появился рот, который сказал:
     - Ухха... цмар какой...
     После этой глубокомысленной фразы голове ничего не оставалось,  кроме
как скрыться под землю. Что она и сделала.
     - Интересно, - сказал писатель Моцкин, пребывая в состоянии  глубокой
задумчивости, - слово "какой" случайно напоминает  по  звучанию  ивритское
или...
     - Именно "или", - сказал Шехтель. - Приборы показывают, что аборигены
живут здесь под поверхностью планеты. Нам туда не попасть.
     - А тот, кто вылез, - спросил я, - он в кого верит - в  единого  Бога
или в коллектив?
     - В единого, - ответил Шехтель.  -  Цмар,  он  же  сказал,  разве  не
понятно?
     - Конечно, - поспешил согласиться я, чтобы не прослыть тупицей.
     - Поехали дальше, - сказал господин Моцкин. Он боялся, что  следующий
абориген вынырнет из-под земли прямо перед его носом.
     - Хватит на первый раз, - предложил Шехтель. - Нужно проанализировать
полученные данные.


     - Неужели все эти жуткие твари - евреи? - воскликнул Моше  Рувинский,
посмотрев запись нашего путешествия.
     Комментарии  специалистов  -  Бельского  и  Фраймана  -  были  сугубо
техническими, и понять их сумел лишь испытатель Рон Шехтель.
     - Нет, - сказал я. - Они еще не евреи, как не были еще  евреями  сыны
Израиля, которых вывел из египетского плена Моше.
     А доктор-теоретик Фрайман добавил внушительно:
     - Прошу не забывать, что во всех рассмотренных случаях мы имеем  дело
с ситуацией выбора. У каждого из этих племен свой Синай,  своя  пустыня  и
свой фараон, не верящий в единого Бога. Если Бог есть, то именно сейчас он
должен явиться и дать избранным им народам заповеди. Не знаю - шестьсот ли
тринадцать, а может, тысячу двести или сто тридцать три,  все  зависит  от
местных условий.
     - Я вот чего не понимаю, - сказал писатель-романист Эльягу Моцкин.  -
Наша Тора содержит, как утверждают, в зашифрованном виде  все  сведения  о
прошлом и будущем евреев и других  народов  Земли.  А  та  книга,  которую
тамошние аборигены назовут все-таки не Торой...
     - Она тоже будет единственной  и  неповторимой,  -  подтвердило  юное
дарование Бельский.  -  Творец,  сами  понимаете,  один,  а  миров  он  во
вселенной создал бесчисленное множество, и в каждом мире избрал он себе  в
качестве лакмусовой бумажки один народ, так должен же  он  позаботиться  о
том, чтобы даровать своему народу - каждому! - по Книге.
     - Все равно! - не унимался Моцкин. - У нас, евреев,  с  Творцом  свой
договор - брит-мила. А у этих... э-э... растений...
     - Да найдут они что себе обрезать,  -  раздраженно  прервал  писателя
директор Рувинский. - Не это  главное.  Ты  что,  не  понимаешь,  в  какую
историю мы вляпались?
     Писатель Эльягу Моцкин посмотрел на  меня,  а  я  посмотрел  на  Рона
Шехтеля. Испытатель сидел, подперев голову рукой и вообще ни  на  кого  не
смотрел - он спал.
     - А куда мы могли вляпаться? -  неуверенно  спросил  я,  перебирая  в
памяти все, что случилось.
     - В каждом из трех миров, - сухо сказал доктор Игаль  Фрайман,  -  вы
позволили себя обнаружить. Вас видели. Более того, в одном из миров с вами
даже разговаривали. Следовательно, возникли  причинно-следственные  связи,
которых не было в этих мирах до вашего там появления.
     -  Все  претензии  к  господину  Шехтелю,  -  заявил  Эльягу  Моцкин.
Естественное занятие для писателя: сначала подстрекать, а потом снимать  с
себя ответственность.
     - Ну и что? - продолжал  допытываться  я.  Естественное  занятие  для
историка: искать истину там, где ее нет и в помине.
     - Видишь ли, Песах, - вступило в разговор юное дарование по имени Шай
Бельский, - если бы вы просто посмотрели со стороны  и  тихо  удалились  в
другую альтернативу,  мир  продолжал  бы  развиваться  по  своим  законам,
которые вы смогли бы наблюдать. А теперь... Они увидели вас, и за кого они
могли вас принять?
     - Во всяком случае, не за Бога, - сказал  я,  -  поскольку  нас  было
трое, а Бог, по мнению этих существ, один.
     - Наши праотцы, - мрачно сказал доктор Фрайман, - тоже знали, что Бог
- один, но если бы Авраам увидел перед собой трех существ с крылышками...
     -  Ах,  это...  -  протянул   я.   Да,   панели   световых   батарей,
действительно, если поднапрячь воображение, можно было принять за  крылья.
- Авраам принял бы нас за ангелов. Ты хочешь сказать...
     - Естественно, - кивнул Фрайман.  -  Явились  им  ангелы  небесные  и
сказали... Я не знаю, что вы им сказали, но  теперь  нам  придется  вместе
расхлебывать эту кашу.
     - Нам! - возмущенно воскликнул писатель Моцкин. - Я на вас удивляюсь!
Почему - нам? Этот испытатель, который был с нами... вот он спит  и  ни  о
чем не думает... Он  виноват,  он  должен  был  понимать,  что  нам  лучше
спрятаться.
     - Оставим на будущее обсуждение личной вины каждого, -  примирительно
сказал директор Рувинский. - Нужно спасать историю трех миров.
     - Ну хорошо, - сказал я. - Ну, увидели  они  ангелов.  Ну,  пошла  их
история чуть иначе. Какая нам-то разница?
     - Видишь ли, - задумчиво проговорил доктор Фрайман, - разница в  том,
что у них могут возникнуть сомнения. А вдруг это были  не  ангелы,  а  три
разных бога? А вдруг Бог на самом деле не один?
     - Вот оно что... - сказал я. - Да, это серьезно. Что можно сделать?
     - Мы тут посовещались, - сказал директор  Рувинский,  -  и  пришли  к
заключению, что сделать можно только одно. А именно - внедриться в их ряды
и убедить.


     Внедряться должен был кто-то один. Не Шехтель - он должен следить  за
аппаратурой, готовый в любое мгновение придти на помощь. И не Моцкин - тот
мог бы описать события, глядя на них со стороны, но участие в чем бы то ни
было лишало писателя творческого дара.
     - Значит, идти мне, - заключил я, и все с удовольствием согласились.
     Испытателя Шехтеля разбудили и начали объяснять ситуацию.
     - Да слышал я все, - сказал он, зевая.  -  Аппаратура  готова,  можно
начинать.
     Взгляды устремились на меня, и  мне  вдруг  очень  захотелось  именно
сегодняшним вечером отправиться в Новую израильскую оперу на представление
"Аиды".
     - С какого мира ты предпочитаешь начать? - ласково  спросил  директор
Рувинский.
     - С этих... трехногих, - сказал я.


     Я внимательно оглядел пустыню и не увидел никаких ангелов.  Возможно,
мне просто померещилось.
     Голова  моя  лежала  на  широких  плечах,   которые,   действительно,
напоминали блюдо, если смотреть со стороны, и я  с  удивлением  обнаружил,
что могу перекатывать голову как яблочко на  тарелочке.  Моя  третья  нога
была выдвинута вперед, я прочно упирался в песок, никакая буря не могла бы
сдвинуть меня с места.
     Рядом со мной стояли трое - это были старейшины родов.
     - Я думаю, - сказал Арс, глава рода Арсов, -  что  мы  можем  считать
себя в безопасности.  Вождь  гиптов  не  решится  посылать  войска  в  эту
пустыню.
     - Я думаю, - сказал Грис, глава  рода  Грисов,  -  что  нам  придется
драться. Вождь гиптов непременно пошлет за нами войска.
     - Я думаю, - сказал Физ, глава рода Физов, - что мы все умрем тут  от
голода и жажды. Запаса еды хватит на три дня, а питья - на неделю.
     Все трое посмотрели на меня, перекатив свои головы  поближе  к  моей,
чтобы не упустить ответ.
     Я собирался с мыслями медленно,  восстанавливая  в  памяти  все,  что
происходило с народом и, следовательно, со мной тоже.
     Вспомнилось детство - как отец высиживал мою голову в гнезде,  а  обе
мои матери старались вырастить мое тело  могучим  и  цепким.  Сначала  мне
показалось это чуть непривычным -  что  значит  "две  матери",  но  память
быстро подсказала: одна мать рожает верхнюю, мужскую,  часть  туловища,  а
другая рожает нижнюю, женскую.  На  третий  день  после  родов  обе  части
присоединяют друг к другу, и в этот  день  племя  устраивает  великий  пир
Соединения с  Богом.  Отец,  прошу  заметить,  все  это  время  продолжает
высиживать голову новорожденного, поскольку  сам  же  ее  и  производит  в
результате почкования из собственного ребра. Через  месяц  после  рождения
тела  голова  становится  готовой  для  совместного  проживания,  и  тогда
устраивают Праздник Приобщения к Богу, голову сажают на плечи, и вот тогда
только и является в мир  полноценное  существо,  готовое  воспринять  идею
Единого Бога.
     Этим мы, евреи, и отличаемся от прочих - мы не только верим в единого
Творца, но мы соединены с ним процессом Приобщения.  У  остальных  племен,
все еще верящих в сонмы нелепых богов, такого нет - подумать  только,  они
сразу после рождения тела присоединяют к нему голову!  Это  противно  воле
Творца, да и непрактично в нашем  жарком  климате  -  возникают  инфекции,
голова приживается  плохо,  соображает  туго.  Взять  хоть  вождя  гиптов,
неплохой, вроде, начальник, и  нас,  евреев,  не  обижал,  но  ведь,  если
разобраться, дебил дебилом, а все почему - голову ему  посадили  на  плечи
через час после рождения, и инстинкты тут же закрепились.
     - Мы пойдем вперед, - сказал я, не все  еще  вспомнив,  но  и  тянуть
время с ответом было ни к чему. - Если  вождь  гиптов  послал  войско,  не
миновать битвы. Если нам суждено погибнуть от голода и жажды,  значит,  на
то воля Творца.
     Хорошо сформулировал,  верно?  Особенно,  если  учесть  почти  полное
отсутствие информации.
     Насколько я мог понять, перекатив голову к спине, племя, которое  шло
со мной через пустыню, насчитывало около двух сотен существ, и  я  даже  в
мыслях не мог заставить себя называть своих единоплеменников людьми.  Мало
того - евреями. Но ведь, по сути, так и было. Мое  племя  первым  на  этой
планете поняло, что Творец один. Мое  племя  в  течение  столетий  жило  в
рабстве у другого племени. Мое племя подняло бунт  и  ушло  в  пустыню.  И
теперь я вел этих... ну, хорошо, буду говорить - людей. Буду даже говорить
- евреев. Так удобнее, все равно придется писать для директора  Рувинского
отчет о проделанной работе, и, если  я  буду  использовать  слишком  много
непонятных терминов, меня просто не поймут.
     А для вас сообщаю: на самом деле эти люди именовали  себя  "бзогстс",
что означало "переходящие". Евреи, в общем.


     Каждое утро, когда восходило голубое солнце, а коричневое заходило за
горизонт,  я  поднимал  свой  народ  на  молитву.   Арс,   Грис   и   Физ,
родоначальники, говорили текст, а я поправлял в тех местах, где  обращение
к Творцу казалось мне не очень почтительным. Ну,  например,  в  первое  же
утро я обнаружил, что молитву начинают словами "Господь,  ты  должен  нам,
сынам твоим..."  Что  нам  Господь  должен?  Нет,  я  понимаю,  это  чисто
потребительское отношение: дети всегда считают,  что  родители  им  что-то
должны. Раз уж родили, извольте заботиться.  Но  Творец,  согласитесь,  не
просто родитель. И не нас одних он создал, а  всю  Вселенную,  и  хотя  бы
поэтому достоин большего уважения.
     Так вот, в первое же утро  мне  пришлось  невежливо  прервать  Гриса,
произносившего молитву, и сказать:
     -  Отныне  начало  будет  таким:  "Слава  тебе,  Господи,  царь  всей
Вселенной"...
     Пришлось объяснять им, что такое Вселенная, но с этим я  справился  -
все-таки, в школе у меня по  физике  было  девяносто  баллов.  Не  уверен,
конечно, что они поняли, но обращение к Творцу изменили и даже добавили от
себя "и обоих солнц".
     Мы двинулись на восток. То есть, это я так говорю  -  на  восток,  на
самом деле это мог быть и запад, потому  что  коричневое  солнце  за  этот
горизонт заходило, а голубое из-под него выползало.  Но  для  того,  чтобы
хоть как-то описать  направление  нашего  движения,  я  назвал  эту  точку
востоком, и да будет так.
     И, конечно, через неделю кончилась еда. Надо  сказать,  что  во  всем
виноваты были безголовые дети. Половинки туловища  соединяют,  как  я  уже
говорил, на третий день, и до самого обряда Приобщения к Творцу, когда  на
туловище  надевают  голову,  дети  кормятся  сами,  ничего  при  этом   не
соображая, и  объяснить  им,  что  провизию  нужно  экономить,  совершенно
невозможно.
     Когда даже безголовым стало ясно, что племя перемрет с  голода,  Арс,
Грис и Физ явились ко мне и потребовали:
     - Ты увел нас от стойбища гиптов, которые кормили нас.  И  теперь  мы
погибнем в этой пустыне.
     - Я дал вам свободу, - заявил я, - а свобода дороже жизни.
     - Согласен, - сказал Арс, перекатывая голову  по  шейной  тарелке  со
скоростью футбольного мяча.
     - Свобода, - добавил Грис,  -  конечно,  дороже  жизни,  раз  ты  так
говоришь, но еда дороже свободы.
     Вот уж, действительно: два еврея - три мнения.
     Физ промолчал, но третья его нога решительно поднялась, показывая  на
запад, и я понял, что он не прочь вернуться со своим родом в рабство.
     - Мы пойдем вперед, - твердо сказал я, - и Бог нам поможет.
     Я надеялся на Шехтеля, который должен был наблюдать за нами.


     Шехтель бессовестно манкировал  своими  обязанностями.  Я  понял  это
неделю спустя, когда  мы  оказались  на  дне  довольно  глубокой  впадины.
Аборигены едва передвигались  от  голода,  жара  днем  стояла  такая,  что
плавились камни, и народ был уже готов поверить во что угодно, в том числе
в сотню богов, если хотя бы один из них  способен  был  бы  ниспослать  на
землю  хоть  корочку  того,  что  здесь  называли  хлебом.  Я  внимательно
осматривал горизонт, надеясь увидеть  отблески  объективов  наблюдательных
камер Шехтеля, но видел кругом только песок да скалы. Даже для Синая здесь
было слишком сухо и жарко.
     Спасти нас могла только манна.
     А манну нам мог ниспослать только доктор Фрайман, если  бы,  конечно,
догадался это сделать.
     Рано утром, когда коричневое солнце зашло, а голубое взошло, я собрал
народ на молитву, которую начал так:
     - Слава тебе,  Господь  наш,  царь  всей  Вселенной  и  обоих  солнц,
благослови хлеб наш, дарованный тобой...
     Если Шехтель нас слышал, он просто обязан был сделать выводы.
     Но прежде Шехтеля народ сделал свои выводы.
     Арс, Грис и Физ обступили меня и заявили:
     - Господь не дает нам пищи, значит, ему  не  позволяют  это  сделать,
значит, он не один, значит, богов много, значит, молиться нужно каждому из
них.
     - Эй! - закричал  я,  отбросив  всякие  предосторожности  и  забыв  о
конспирации. - Эй, Шехтель, о чем ты там думаешь?
     То ли он услышал, то ли операция спасения готовилась заранее, но небо
вмиг заволокло тучей, сильный  ветер  навалился  с  севера,  и  неожиданно
посыпался на землю белый порошок, который я тут  же  попробовал  на  вкус,
поймав немного в ладонь. По-моему, Шехтель распылил над нами детскую смесь
"Матерна".
     - Манна! - закричал я. - Творец ниспослал нам манну небесную!
     И они ели, и они благословляли Создателя,  и  сразу  после  пиршества
почти все мужчины зачали детей в ребрах своих. А чем же еще заниматься  на
сытый желудок, если не сексом?


     Я еще не описывал, как происходил в  этом  мире  процесс  сексуальных
услад? Так вот, для того, чтобы зачать ребенка, требовались один мужчина и
две женщины. Сам, с позволения сказать, акт заключался в том, что все  три
особи сцеплялись всеми  ногами,  и  дальнейшие  их  действия  описанию  не
поддаются по причине того, что  группа  впадала  в  экстаз.  Потом  каждая
женщина вынашивала свою половину туловища будущего младенца, а голову, как
я уже  упоминал,  мужчина  выращивал  в  своем  ребре.  Не  могу  сказать,
насколько все это было приятно, сам  я  от  сексуальных  оргий  решительно
уклонялся, и меня, кажется, начали считать импотентом.  Впрочем,  так  мне
казалось сначала, но несколько недель спустя я понял, что ошибался -  меня
почитали святым, потому что, оказывается, только человеку с огромной силой
воли удается прожить месяц, не вступая в сексуальные контакты.
     Воли у меня было достаточно. Собственно говоря, я все  время  смотрел
вперед, ожидая, когда покажется на горизонте  какая-нибудь  гора.  Если  в
этом мире суждено быть своему Синаю,  то  пора  было  уже  ему  появиться,
хождение по пустыне начало меня утомлять. Я  понимал,  что  это  для  меня
здесь проходили недели, а для Шехтеля с его аппаратурой и, тем более,  для
директора Рувинского, сидевшего в  своем  кабинете,  прошло,  может  быть,
три-четыре часа. Все в мире,  конечно,  относительно,  но  еще  со  времен
Эйнштейна люди научились учитывать это обстоятельство.


     Гора встала перед нами, когда  я  уже  потерял  надежду.  Обычно  так
бывает в кино - герой теряет  последние  силы,  и  только  тогда  является
помощь.
     Мы встали лагерем у подножия, и  женщины  занялись  рождением  детей,
поскольку могли вызывать у себя роды по собственному  желанию  -  на  день
раньше или позже планового срока. А я смотрел на довольно крутые склоны  и
понимал, что нужно кого-то послать на вершину,  потому  что  лезть  самому
очень не хотелось. Если я сверну себе шею,  Рон  Шехтель  даже  не  сможет
похоронить мое тело.
     - Ты что-то  увидел?  -  спросил  у  меня  подошедший  слева  Арс.  А
подошедший справа Риз добавил:
     - Там что-то блестит на  вершине.  Надо  бы  посмотреть,  может,  это
золото?
     Мне хотелось сказать "ну так и лез бы сам", но это было непедагогично
- воспитывать народ нужно на собственном примере.
     - Сейчас, - сказал я небрежно.
     И полез.


     Вершина местного Синая оказалась довольно  плоской,  но  склоны  были
очень круты, и я возрадовался, что имел в этом  мире  три  ноги,  одна  из
которых  прежде  казалась  мне  совершенно  лишней.  Несколько  аборигенов
вознамерились было сопровождать меня, но  я  пшикнул,  и  они  остались  в
лагере: мне вовсе  не  хотелось,  чтобы  местные  евреи  застали  меня  за
разговором с Шехтелем. Ясное дело - я был уверен,  что  сигнал  с  вершины
горы подавал мне наш испытатель, выбравший это место для того,  чтобы  без
помех передать мне  сконструированные  для  этого  мира  заповеди.  Честно
говоря, я соскучился без нормального человеческого трепа  и,  перескакивая
со скалы на скалу, предвкушал неспешную беседу  о  том,  что  произошло  в
Израиле за время моего отсутствия.
     На вершине - было бы желание - можно было поставить небольшой стол со
стульями и провести  внеочередное  заседание  под  руководством  директора
Рувинского. На его месте я бы так и сделал.  Взобравшись,  я,  однако,  не
обнаружил ни стола, ни  директора,  ни  даже  Шехтеля.  Только  валуны  да
пронизывающий  ветер.  На  краю   небольшой   площадки   лежал   огромный,
неправильной формы, камень, отшлифованный ветрами, грани его отражали свет
голубого солнца, подобно плохому зеркалу, это  свечение  и  было  видно  с
равнины.
     Если бы позволяла физиология моего организма, я непременно плюнул  бы
на камень, из-за которого едва не свалился в пропасть. Никто меня здесь не
ждал, чтобы подарить заповеди.
     Я решил  отдохнуть,  насладившись,  действительно,  безумно  красивым
пейзажем, и возвращаться восвояси. Народу что-нибудь наплету - не впервой.
     Голубое солнце  как  раз  коснулось  линии  горизонта,  ко