века двадцать первого? Да ничем, по большому счету. Все они  хороши,
если не говорят о Боге или политике. С вечера, Ира слышала это от Хадиджи,
а Офра подтвердила, Мухаммад впал в экстаз, бился в конвульсиях, кричал  -
верный, по словам старшей жены, признак того, что  посетил  опять  пророка
ангел Джабраил.
     - Наверно, он возьмет кого-то из вас, - сказала Хадиджа Ире,  Офре  и
Фане, собрав их вместе. - Вы новенькие,  и  он  вас  любит.  Постарайтесь,
чтобы ему было хорошо. Посещая Мухаммада, ангел  Джабраил  читает  ему  от
имени Аллаха суры из священной книги Корана. Но любимый муж мой,  придя  в
себя, не помнит ни одного слова!
     - Бедняга, -  вздохнула  Офра,  искренне  пожалев  Мухаммада.  А  Ира
подумала: "Если он ни черта  не  запоминает  из  того,  что  болтает  этот
Джабраил, то что же тогда он записывает в свой Коран?" Она не задала этого
вопроса вслух, но ответ, тем не менее, получила.
     - Любимый муж мой Мухаммад, - продолжала Хадиджа, - после разговора с
ангелом всегда берет женщину. О, величие Аллаха! Только он, единственный и
всемогущий, мог  придумать  столь  утонченный  способ  -  ведь  под  видом
Джабраила к Мухаммаду мог явиться сам дьявол. Как узнать, как отличить?  И
сказал Аллах: возьми женщину, спи с ней, и если потом, отлив семя свое, ты
не вспомнишь слов посланника, то знай - то  был  дьявол.  А  если,  познав
наслаждение, ты вспомнишь  сказанные  им  слова,  немедленно  повтори  их,
запомни и возвести всем, ибо это истинные слова Аллаха твоего.
     - Записал бы сразу, и все дела, - пробормотала Фаня, а Ира  прыснула:
она-то знала, что Мухаммад был не силен в грамоте.
     Речь Хадиджи открыла Ире глаза. Теперь она знала,  что  имел  в  виду
рави, утверждая, что ей, Ирине Лещинской, предстоит спасти Израиль.


     Мухаммад был  очень  плох.  Собственно,  как  мужчина  он  никуда  не
годился. Естественно: человек только что пережил  припадок.  Что  там  ему
виделось, Ира не знала, но что может привидеться  эпилептику?  Как  могла,
она  постаралась  привести  Мухаммада  в  рабочее  состояние,  она   умела
растормошить даже паралитика, и  пророк  воспрянул  телом  и  духом,  и  в
результате излил-таки семя, как советовал Аллах, и все  время  повторял  в
полуэкстазе слова, то  ли  сказанные  ангелом  Джабраилом,  то  ли  просто
явившиеся в бреду:
     - И убей их... потому что... евреи неугодны... нечистые... недостойны
жизни... находи их везде... по всему миру... и убей... убей...
     Не хватало, чтобы это стало текстом в  Коране!  У  Иры  душа  ушла  в
пятки: что, если проклятый ангел шепнет Мухаммаду, что и  она  еврейка,  и
вообще чуть ли полгарема у пророка - из  публичных  домов  Тель-Авива?  Он
должен забыть этот текст.
     Должен - хорошо сказать.
     И сделать тоже просто, - решила Ира. Она была профессионалкой.  Когда
Мухаммад, выжатый досуха, откинулся на подушках, он не  помнил  не  только
слов Джабраила, но даже имя свое, наверное, мог назвать с третьего захода.
А Ира, лаская пророка, шептала ему на ухо иные слова, не имея ни малейшего
представления о том, есть ли они в каноническом тексте Корана. Плевать  ей
было на Коран, одно она знала: Мухаммад не должен говорить о евреях ничего
плохого. Ничего.
     - Если придут к тебе иудеи, -  шептала  Ирина,  -  то  рассуди  между
ними... А если отвернешься от них, то они ничем не навредят тебе...
     - Не навредят... - пробормотал Мухаммад, переворачиваясь на живот.
     -  ...А  если  станешь  судить,  -  шептала  Ирина,  -  то  суди   по
справедливости: поистине, Аллах любит справедливых...
     - ...справедливых, - сказал Мухаммад, открыл  глаза  и  посмотрел  на
Ирину.
     - О Хаттуба, ты свет очей моих, - сказал Мухаммад. - Ты принесла  мне
радость. Я помню! Я помню каждое слово, сказанное ангелом Джабраилом!
     И пророк произнес нараспев:
     - Если придут к тебе иудеи, то рассуди между ними. А если отвернешься
от них, то они не навредят тебе!
     Ира впервые в жизни плакала от радости.


     Я пришел к рави Леви на другое утро.  Директор  Рувинский  нашел  для
себя более важное, по  его  словам,  занятие:  он  хотел  получить  полные
тексты, забытые Мухаммадом навеки и  не  вошедшие  в  окончательный  текст
Корана.  Он  хотел  знать,   насколько   плодотворной   оказалась   миссия
одиннадцати израильтянок. Я  мог  себе  представить,  сколько  гадостей  о
евреях и их Боге мог наговорить пророку ангел Джабраил,  и  мне  вовсе  не
хотелось копаться в компьютерных интерпретациях. Куда приятнее  поговорить
с достойным человеком.
     -  Я  надеюсь,  -  сказал  рави,   ознакомившись   с   реконструкцией
воспоминаний Ирины Лещинской, - что вы с директором Рувинским  не  станете
публиковать эти тесты?
     - Нет, - согласился я. - Ты был прав, мар Леви. Если бы  не  девушки,
этот  Мухаммад  нагородил  бы  в  Коране  гораздо  больше  гадостей,   чем
получилось на самом деле. Подумать только: искать евреев по всему свету  и
убивать... Ира молодец. Кстати, то, что она  нашептала  Мухаммаду  взамен,
это ведь действительно вошло в Коран. Пятая сура. Я проверил.
     - Да? - сказал рави. - Я не читал Коран, хас вэхалила.
     - Послушай, - продолжал я. - Их там  было  одиннадцать.  Они  жили  с
пророком много лет. Они корректировали ангельские  тексты  как  хотели,  и
Мухаммад повторял за ними как на уроке...  Почему  же  в  Коране  осталось
столько вражды к неверным? Столько нетерпимости?
     - Ты хочешь, чтобы я ответил? - опечалился  рави.  -  Сколько  женщин
было в гареме? Сорок? Наверняка больше. Разве все  они  были  еврейками  и
мечтали спасти Израиль?
     - Далеко не все, - согласился я. - Но я хочу сказать...
     - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Что в Тель-Авиве много  массажных
кабинетов  и  что  можно  получить   новое   разрешение   на   пользование
стратификатором... Если тебе и директору Рувинскому это  удастся,  я  буду
счастлив.
     Что ж, приходится сознаться: нам это не удалось. Пока мы с  Рувинским
разбирали воспоминания Ирины, Офры, Фани и  других  девушек,  пока  мы  по
крупицам восстанавливали текст Корана, каким он был бы, если...  В  общем,
мы опоздали: депутат кнессета Арон Московиц  с  подачи  комиссара  Бутлера
провел закон о запрещении  участия  живых  существ,  включая  человека,  в
экспериментах со стратификаторами Лоренсона. Закон был секретным, и  никто
не узнал о его существовании.
     - Ты понимаешь, что создал интифаду? - спросил я у Романа,  когда  он
зашел ко мне в шабат поговорить о футболе. - Если  бы  не  этот  закон,  в
Коране можно было бы записать, что каждый араб  должен  любить  иудея  как
брата!
     Бутлер покачал головой.
     - Песах, - сказал он, - ты сам не веришь в то, что говоришь. Изменить
историю можно в альтернативном мире. А здесь - что сделано, то сделано.  И
не более того.
     Пришлось согласиться.


     Вечерами я ставлю компакт-диск  и  вхожу  в  мир,  реконструированный
компьютером. Я вижу Иру Лещинскую, как она склоняется над спящим  пророком
и шепчет ему слова  о  том,  что  справедливость  одна  для  всех,  и  что
мусульмане с иудеями - братья, ибо  ходят  под  одним  Богом,  у  которого
бесконечное число имен, и Аллах только одно из них...
     Бедная Ира. Она могла говорить о  любви  часами,  и  эти  суры  стали
лучшими в Коране. Она так и осталась младшей женой пророка.
     Я сказал - бедная? Надеюсь, что я ошибся.

                                П.АМНУЭЛЬ

                                КЛУБ УБИЙЦ




     Роман Бутлер был мрачен.
     - Я ничего не могу доказать, - сказал он, - а твой Рувинский не хочет
мне помочь. В конце концов, это  означает  противодействие  полиции,  и  я
запросто...
     - В тебе сейчас говорит обида, - заметил  я.  -  Подумав,  ты  и  сам
поймешь, что ничем помочь тебе Моше Рувинский не может.
     - Почему? - спросил Роман.
     - Потому что  эти  люди  не  создают  альтернатив,  и  следовательно,
стратификаторы Лоренсона бессильны.
     - Не  понимаю!  -  нахмурился  комиссар  полиции.  -  Они  думают  об
убийствах. Они рассчитывают свои действия и нашу реакцию. Они...
     Он, действительно, не понимал, и мне пришлось пуститься в объяснения.
Чтобы  читатель  не  последовал  примеру  Романа,  объясняю  всем  -   мне
совершенно не нужны недоразумения.
     Если вы стоите перед светофором, у вас есть две реальных возможности:
перейти улицу на красный свет или остаться  на  месте,  пока  не  вспыхнет
зеленый. Секунду вы раздумываете  и  решительно  идете  вперед.  В  то  же
мгновение мир раздваивается, и возникает Вселенная, в которой  вы  стоите,
ожидая зеленого светофора. Эта, альтернативная, Вселенная уже  не  зависит
от вашего желания, у нее свои планы на будущее, но вы можете, в  принципе,
воспользоваться стратификатором, находящимся  в  Институте  альтернативной
истории, и поглядеть, каким станет мир лет через десять после того, как вы
остановились в ожидании зеленого светофора.
     Это, конечно, всего лишь пример. Что такое  светофор?  Фу,  мелочь  -
возникающая альтернатива почти не отличается от нашей серой реальности,  и
смотреть на это неинтересно. Но  ведь  в  жизни  человека  бывают  моменты
выбора, определяющего всю оставшуюся жизнь. И даже жизнь страны.  А  то  и
всего мира. Гитлер, к примеру, мог подумать и в припадке эпилепсии  решить
не нападать на СССР. Или, скажем, Рабин перед историческим рукопожатием  с
Арафатом. Наверняка было мгновение, когда премьер размышлял: а не  послать
ли этого террориста к черту? Возобладал трезвый расчет, но, если  мысль  о
выборе  вообще  приходила  Рабину  в  голову,  то  немедленно   и   возник
альтернативный мир, в котором  израильский  премьер,  сославшись  на  свою
историческую роль, отказался от рукопожатия и уехал в Тель-Авив...
     Любой выбор реализуется - либо в нашем мире, либо в альтернативном.
     И я никак не мог  убедить  Романа  Бутлера,  комиссара  тель-авивской
уголовной полиции, в том, что  его  "Клуб  убийц"  никаких  альтернативных
миров не создавал и создавать не мог.
     Причина,  по  которой  Бутлер  не  желал  понимать  очевидного,  была
простой: Роман терпеть не мог художественную литературу.


     Началась эта история в  тот  день,  когда  на  сборище  тель-авивских
писателей-детективщиков явился некий гость, имя которого Бутлер не пожелал
мне назвать. Сборище имело место в клубе писателей  на  Каплан  N_10,  где
авторы детективных романов обсуждали свои сюжеты, после того,  разумеется,
как в  произведении  была  поставлена  последняя  точка.  Споры  писателей
показались гостю настолько интересными, что через неделю он привел с собой
друга. Через месяц писательские собрания посещали уже политики,  ученые  и
даже бизнесмены. А что? Самим участвовать в процессе рождения детективного
сюжета - разве это не увлекательное занятие?
     Надо  сказать,  что  писателям  общество  дилетантов  от   жанра   не
понравилось, да и сами дилетанты  в  конце  концов  решили,  что  писатели
ничего  не  смыслят  в  убийствах.  К  обоюдному  удовлетворению,  сборище
разделилось,  и  дилетанты  от  детектива  начали   собираться   в   клубе
Гистадрута,  обсуждая  реальные  на  вид  возможности  убийства  абсолютно
реальных людей. Особой популярностью пользовался почему-то премьер-министр
Бродецкий: сюжеты с участием его хладного трупа анализировались чуть ли не
на каждой встрече. Обсуждались мельчайшие детали -  конкретные  заказчики,
конкретные  исполнители,  время,  место,   оружие...   В   общем,   забавы
графоманов.
     Роман Бутлер, комиссар тель-авивской уголовной полиции, думал иначе.
     - Смотри, Песах, - сказал он мне однажды. -  Если  человек  замышляет
убийство, причем тщательно обдумывает детали, это  значит,  что  возникает
альтернативный мир, в котором он это убийство  совершает  на  самом  деле,
разве нет? И для того, чтобы спасти от смерти многих людей хотя бы в  иных
альтернативах, я просто обязан это сборище разогнать. Так?  Но  для  того,
чтобы  я,  полицейский,  мог  предпринять  какие-то  действия,  мне  нужны
доказательства вины. То есть - доказательства существования  альтернативы,
в которой, например,  премьер  Бродецкий  был  бы  убит  именно  так,  как
воображали эти бездельники из клуба. Ты согласен? Но для  этого  я  должен
такую альтернативу обнаружить, а директор Рувинский не дает мне разрешения
на обзор!
     - И правильно делает, - сказал я,  -  потому  что  люди  эти  никаких
альтернативных миров не создают и создать не могут.
     - Вот этого я не понимаю! - воскликнул Бутлер. - Они ведь  думают  об
убийствах! Значит, в тот момент, когда они...
     - Ничего подобного, - я объяснял это Роману уже пятый раз.  -  Смотри
сюда. Я у тебя спрашиваю: налить тебе чай или кофе. И ты задумываешься  на
мгновение, делаешь выбор и говоришь: кофе. Тут  же  мир  раздваивается,  и
возникает альтернатива, в которой ты попросил чай. Верно?
     - Именно об этом я и толкую, - мрачно сказал Роман.
     - А теперь допустим, - продолжал я, - что мы мирно сидим, пьем кофе в
нашей альтернативе и я вдруг спрашиваю тебя: Роман,  а  не  убить  ли  нам
премьера Бродецкого? Ты на миг задумываешься и отвечаешь: нет,  Песах,  не
нужно. И ты воображаешь, что при этом возникает альтернатива, в которой ты
ответил "давай", пошел и убил премьера?
     - Н-ну... - протянул Бутлер, начав, наконец, понимать  разницу  между
реальностью и художественным вымыслом.
     - Не пошел бы, - завершил я свою мысль. - Ибо  для  любого  действия,
для любого реального выбора нужна причина. Чай или кофе - реальный  выбор,
и альтернатива возникает неизбежно. А убийство премьера для  нас  с  тобой
выбор воображаемый, и никакой альтернативы в  этом  случае  возникнуть  не
может. Идея остается идеей. То же и с твоими фантазерами. Ни у кого из них
нет реальной причины убивать господина  Бродецкого,  и  потому  они  могут
сколько угодно рассуждать о том, как лучше  действовать.  Альтернативы  не
будет. Премьер останется жив. Ясно?
     - Да, - сказал Роман,  подумав,  и  я  облегченно  вздохнул  -  скажу
честно, это очень утомительное занятие: убеждать  в  чем  бы  то  ни  было
комиссара полиции.
     - Но, видишь ли, Песах, - продолжал Роман, и я понял, что радость моя
была преждевременной. - Видишь ли, я ведь не знаю - возможно, у кого-то из
этих людей есть причина, и есть повод? Кто гарантирует мне,  что  все  эти
люди - всего лишь графоманы?
     - Никто, - сказал я, спорить у меня уже не было сил. - Ну  и  черт  с
ними. Пусть придумывают способы убийства, пусть  где-то  в  созданных  ими
альтернативных  мирах  премьер  Бродецкий  погибает  смертью  мученика,  а
тамошний комиссар Бутлер с блеском  находит  преступника.  Нам-то  что  до
этого, если в нашем мире ничего подобного не происходит?
     - Ты в этом уверен? - спросил Роман.


     По-моему, самый большой  недостаток  любого  полицейского:  эти  люди
способны заставить сомневаться в  очевидных  вещах.  Если  человек  привык
подозревать всех и каждого, он найдет способ усомниться даже в искренности
Ньютона, придумавшего закон всемирного тяготения. Действительно, для  чего
он это сделал? Яблоко на голову  упало?  Отговорка,  стремление  направить
следствие по ложному пути! Наверняка замышлял какое-то преступление.
     Всю ночь после ухода Романа я думал, тем самым создавая во  Вселенной
самые замысловатые альтернативы. К тому же, я  был  уверен,  что  комиссар
выдал мне не всю известную ему информацию. Может,  он  знал  об  одном  из
членов "клуба убийц" нечто компрометирующее? Реальную  смертельную  обиду,
которую человек затаил и... И что?
     Да ничего! От  воображаемой  пули  премьер  Бродецкий  может  умереть
только в альтернативном мире, который...
     Я точно помню, что было три часа ночи - мой взгляд упал на  циферблат
часов, когда я босыми ногами шлепал по холодным плиткам пола к  видеофону.
Минуту помедлил, решая, кому звонить -  то  ли  сначала  Роману,  а  потом
господину  Рувинскому,  то  ли  сначала  поднять   с   постели   директора
Штейнберговского  института,  а  потом  уж  заняться  комиссаром  полиции.
Позвонил  директору,  а   где-то,   ясное   дело,   осуществилась   другая
альтернатива.
     - Интересно, - сказал Рувинский, хлопая глазами, - идеи тебя посещают
исключительно в ночное время?
     - Обычно идеи не посещают меня вообще, - парировал  я.  -  Поэтому  я
хватаюсь за любую, когда бы она не явилась. А сейчас речь идет о  жизни  и
смерти.
     - Чьей? - спросил Рувинский. - Если твоей, то меня это не интересует.
     - Премьер-министра Бродецкого.
     - Я  сейчас  умоюсь,  -  сообщил  директор  института  альтернативной
истории, осознав, наконец, важность исторического момента.


     - Можно ли убить  человека,  только  подумав  об  этом  и  представив
мысленно свои действия? - спросил я Моше Рувинского, когда тот  не  только
умылся, но еще и оделся, чего, вообще говоря, мог не делать.
     - В альтернативе, да еще при наличии реальной причины для  ненависти,
- да, безусловно, - сказал Моше, повторив  мои  слова,  сказанные  вечером
комиссару Бутлеру.
     - Нет, в нашей реальности.
     - Нельзя, - коротко сказал Рувинский  и  уставился  на  меня,  ожидая
продолжения. Действительно, не поднял же я его с постели только для  того,
чтобы задать дурацкий вопрос, на который и сам знал ответ.
     - Моше, - проникновенно сказал я. - Пораскинь  мозгами,  хотя  они  у
тебя все еще крепко  спят.  Ты  задумал  убийство.  Тем  самым  ты  создал
альтернативу, где это убийство вот-вот  совершится.  Но  тот,  другой  ты,
который  живет  уже  в  той,   другой   альтернативе,   однажды   начинает
сомневаться: а может, лучше не убивать? И - не убивает. Возможно такое?
     - Естественно, - согласился Моше.
     - Это  значит,  -  продолжал  я,  стараясь  говорить  по  возможности
внушительнее, поскольку мне нужно было окончательно убедить еще  и  самого
себя, - это значит, что возникает  еще  одна  альтернатива,  где  убийство
совершается, будучи совершенно неподготовленным физически. И эта,  третья,
альтернатива может совпасть с нашей...
     - Может, - зевнул Моше, - чисто теоретически может. На  деле  это  не
реализуется, потому что альтернатив бесчисленное множество, и  вероятность
того, чтобы линия сделала петлю и вернулась в первую реальность, настолько
мала, что, согласно формуле Горовица...
     - Проснись! - воскликнул я. - До тебя еще не дошло? Формула  Горовица
описывает случайные  переходы.  А  если  ты  намеренно  продумал  создание
альтернативы, а там, тоже намеренно, сделал свой выбор, вернув линию на...
     Все-таки Рувинский был профессионалом. Я-то полагался на  интуицию  и
не был уверен в точности собственного вывода, а Моше тут же, подняв взгляд
к потолку, просчитал в уме какие-то недоступные моему понятию коэффициенты
в формуле какого-то там  Горовица  и  стал  багровым  как  премьер  Рабин,
отвечающий на вопросы репортеров.
     - А что? - сказал он. - Есть конкретный подозреваемый?
     - У Бутлера есть, - сообщил я.


     В  шесть  тридцать  мы  собрались  в  кабинете  Рувинского,  и  Роман
подключил институтский компьютер к файлам памяти Управления полиции.
     - В этот клуб регулярно ходят девять человек, - сказал Роман.  -  Вот
они на экране. Четверо - обыкновенные графоманы. Когда  я  решил  заняться
этой компанией, то заставил себя прочитать по одному произведению  каждого
из этой четверки. Это полный кошмар. Если они замышляют сюжет с  убийством
министра, у них почему-то  в  результате  непременно  погибает  банкир.  И
наоборот. Они  уверены,  что  так  интереснее.  Этой  четверкой  можно  не
заниматься.
     - Пятый и шестой, - продолжал Роман, - профессиональные программисты,
в клуб они ходят для того,  чтобы  расслабиться  -  для  них  нет  лучшего
способа расслабления сознания, чем игра воображения. Я изучил  их  сюжеты.
Это изощренные пытки, включающие,