.
Четвертый класс - создание молекулярного письма.
     Похоже, что изредка Астахова осеняло. Примерно один  раз  из  десяти.
Цепь догадок - она  нравилась  мне  не  больше,  чем  случайное  включение
гравитаторов...



                                  ПАТАНЭ

     Патанэ крутил "солнце" в гимнастическом зале, и я забрался к нему под
потолок. Мы выделывали друг  перед  другом  акробатические  пируэты,  тело
постепенно охватывала приятная усталость. Беседу поддерживал Патанэ:
     - Час назад роботы подняли  на  верхотуру  шпиль-излучатель!  Махина,
скажу я вам! Жаль, что не видели! - кричал он.
     - Жаль, - соглашался я.
     - Завтра поднимем второй, поглядите обязательно!
     - Непременно! - кричал я.
     Патанэ соскользнул по канату на пол, задрал голову.
     - Расскажите об Астахове, - попросил он. - Каким он был раньше?
     Я подтянулся, спрыгнул, стал перед ним. Отдышался.
     - Неделю не тренировался, - сказал я, - и вот результат.
     Мы сели на пористый губчатый пол. О чем ему рассказать?  Как  учитель
водил нас на космодром? Или как показывал свою коллекцию научных ошибок?
     - С ним, наверно, и раньше было непросто?
     - Не в том смысле, о котором вы думаете, Евгений.
     - Откуда вы знаете, о чем я подумал?
     - О сложности отношений, естественно...
     - Верно. Но для того чтобы возникли сложности, нужны отношения.  А  с
Астаховым мы почти и не контактировали. Он здесь  десять  лет  робинзонил,
пять смен.
     - Что значит - робинзонил? На станции люди, экипаж.
     Патанэ махнул рукой.
     - Люди сюда работать приезжают. Смены  очень  тщательно  подбираются.
Между нами не может быть никаких противоречий, кроме научных.  Видимся  не
часто, дежурства по скользящему графику. Видите, даже  тренируемся  врозь,
побоксировать не с кем.
     Он вскочил на ноги и меня поднял. Мы почти бежали по  коридору,  судя
по направлению - в лабораторию связи.
     - А теперь представьте, - кричал Патанэ на ходу, - механизм  отлажен,
как ходики с кукушкой, и тут появляется  лишний  винтик.  Лучше  уж  тогда
узнавать время по солнцу. Прошу сюда. Посидите, это не дыба,  обыкновенный
табурет... Ага, и получается, что все его почти ненавидят.
     Он усадил меня на неудобную крутящуюся скамью, сам забрался по  локти
в  зеленые  квазибиологические  схемы,  что-то  захныкало  внутри,   будто
генератору драли больной зуб.
     - Я и сам его первое время терпеть не  мог,  -  голос  Патанэ  звучал
глухо и невнятно. - Астахов всем мешал. Как привидение - бродит и бродит.
     Патанэ вызвали по селектору, и он минут пять шептался с передатчиком.
Что-то происходило на Спице, дрожал  пол,  метались  огоньки  индикаторов,
антенна ССЛ за окном стреляла в небо оранжевыми молниями, которые  тут  же
меркли, переходя в сверхсветовой  режим.  Я  сидел,  как  неприкаянный,  и
чувствовал себя отвратительно. Представлял, как Астахов так же высиживал в
лабораториях, дожидаясь, чтобы его послушали. Или просто заставлял слушать
себя, что ему оставалось?
     - Бывает же такое, - осуждающе сказал Патанэ,  закончив  передачу.  -
Хорошо, не каждый день... Представляете, Ким,  метеорная  атака.  Прямо  в
Спицу. Так о чем мы говорили?
     - Об открытиях, - сказал я.
     Патанэ нахмурился. Он не помнил, чтобы мы говорили об открытиях.
     -  Вы   тоже   считаете,   Евгений,   что   прогнозировать   открытия
бессмысленно?
     - Конечно! Открытие, по-моему,  как  пришелец.  Прилетел,  рассказал,
улетел. А мы послушали и не поняли. Так и здесь. Если серьезно:  по-моему,
гениальное  открытие  обязательно  формулируется  в  несуществующих   ныне
терминах. Придите к питекантропу  и  скажите:  "Знаете,  дядя,  странность
лямбда-гиперонов может флуктуировать  при  возмущении  метрики".  Получите
дубиной по лбу, вот и все. Как можно  прогнозировать  открытие  тридцатого
века, если в нашем языке и слов таких пока нет?
     - По-моему, важнее не язык, в психология, - возразил я. - С  середины
двадцатого века ученые  довольно  спокойно  воспринимают  самые  необычные
вещи. С того же времени и стало возможно прогнозировать дальние открытия.
     - Вроде последней астаховской идеи? -  насмешливо  сказал  Патанэ.  -
Тюдор как-то сделал отличную работу. О критической  массе  информации.  На
обсуждении  были  обычные  ругательства  -  я  имею  в  виду   выступление
Астахова...
     - Погодите, Евгений, - прервал я. - В чем была суть спора?
     - Тюдор открыл,  что  невозможно  накопление  информации  в  заданном
объеме больше определенного предела.  Начинается  искажение.  Ну,  скажем,
колоссальная библиотека. Взяли сто Спиц и набили до отказа  книгофильмами.
Через день посмотрели, и что же? Рожки да  ножки  от  вашей  книготеки!  В
каждом книгофильме, - а у вас там и научные труды, и  любовные  романы,  -
произошли какие-то изменения. Да не просто какие-то, а со смыслом!  Может,
даже возник сам по себе новый рассказ. Например, история о  капитане  Киме
Яворском.  Без  программы  -  таково  свойство  самой  информации.   Тюдор
утверждает, что аналогично действует и мозг. Количество информации  в  нем
всегда надкритическое. Это и позволяет мозгу иногда действовать  в  режиме
ясновидения. И эвристическое мышление оттуда же...  Так  вот,  Астахов  на
семинаре сказал, что все это бред. Вы, говорит, не учли, что возможны иные
формы информации, о которых мы не знаем, потому что есть формы материи вне
пространства-времени.  Мол,  пространство-время  -   форма   существования
материи. Но ведь не единственная!  Как  ваше  материалистическое  мышление
выдерживает подобную идею?
     - Скажите, - прервал я его, должно быть, не очень вежливо. Мне пришла
в голову довольно странная мысль, и я почти не слушал Евгения. -  Скажите,
у вас тоже были стычки с Астаховым?
     - У кого их не было? - недовольно сказал Патанэ. - Разве что у Игина,
так ведь он и не создал ничего нового за два года...
     - Вы хотите сказать, что с Игорем Константиновичем не могли  поладить
лишь те, кто здесь, на стройке, выдвигал новые гипотезы, предположения...
     - Можно и так, - согласился Патанэ.  -  Начиналось  всегда  с  этого,
любая ссора.
     Загудел селектор, и Патанэ тут же отключился. Руки его опять  были  в
беспрестанном движении, он шептался с машинами, это было интересно, но  не
сейчас.
     Я знал, что нащупал нить, возможно, совершенно  неверную.  Патанэ  не
обращал на меня внимания, и я позволил  себе  бестактность.  Я  подошел  к
хранилищу - узкому шкафу, где складывались книгофильмы обо  всех  наиболее
важных событиях, происходивших на стройке. Сменный пенал лежал на  обычном
месте - в первом верхнем ящичке.
     Сначала  я  увидел  их  всех  -  первых  строителей   Спицы,   экипаж
звездолетов "Орест" и "Пилад".  Тридцать  восемь  человек.  Низкий  голос,
слегка картавя, называл имена  и  рассказывал  краткие  биографии.  Голос,
очевидно,  принадлежал  командиру,   известному   космическому   строителю
Седову... Астахов был восьмым.
     Я нажал на клавишу - смена-2.  Теперь  я  увидел  четверых.  Астахова
среди них не было. Кибернетик Даль. Инженеры Вольский, Диксон,  Капличный.
Об Астахове сказали - остался на ПИМПе по  состоянию  здоровья,  выполняет
обязанности сменного инженера. Я не знал никого из этих четверых.  Хотя...
Диксон. Расхожая фамилия. То ли Джон, то ли Марк... Нет, Лайнус! Семь  лет
назад,  наверное,  вскоре  после  возвращения  с  Ресты,   он   предсказал
полимерные планеты. Шум был большой, расчеты показывали, что такие планеты
неспособны  образоваться.  Диксон  стоял  на  своем.  А   совсем   недавно
полимерные планеты открыли в системе Беги. Облака полимерных цепей, сквозь
которые пришлось пробиваться лазерами, нити  снова  срастались,  и  "Гея",
захваченная  ими,  две  недели  не  могла  вырваться  в  открытый  космос.
Удивительная  система,  и  если  я  хоть  наполовину  прав...   Не   нужно
увлекаться. Диксон только один из четырех.
     Смена-З. Отличная голограмма на фоне сверхсветового лазера. Я не стал
слушать объяснений - я знал этих людей. Никогда не думал, что они работали
на Ресте. Морозов, Вахин,  Дейч  и  Краузе.  Открытие  Вахина  -  мезонный
лазерный эффект. Морозов и Дейч - сенсационное доказательство  возможности
движения вспять во времени. И Краузе - тихий Краузе, как о  нем  говорили.
Открытие системы общественного подсознания.
     Смена-4. Я не удивился уже - знал, чего ждать. Басов, Леруа, Ку-Ира и
Сандрелли. Совсем "свежие" открытия, сделанные не больше двух лет назад.
     Я поймал себя на том, что бессмысленно улыбаюсь. Видел бы  Патанэ.  А
впрочем, чему я  радуюсь?  Я  нашел  косвенное  доказательство  того,  что
Астахову удалось  взобраться  на  вершину  по  крутизне  дорог.  Косвенное
доказательство - не более. И еще: если Игорь Константинович вовсе  не  был
неудачником, то что означает его гибель? Случайность?
     - Изучаете историю? - сказал  Патанэ.  Он  стоял  за  моей  спиной  и
рассматривал последний кадр: пятая смена после прибытия на станцию.
     - Как будто... - неопределенно ответил я, попрощался и  ушел.  Патанэ
остался недоумевать - отчего это Яворский вдруг сник?



                              ПЛАНЕТА-ПАМЯТЬ

     Было о чем подумать. На каком-то  этапе  рассуждений,  еще  вчера,  я
перестал верить Астахову, верить в его  талант.  Слово  "неудачник",  сон,
версия самоубийства загипнотизировали меня,  и  я  прошел  мимо  очевидных
фактов. Если случайной могла быть гибель  человека,  то  нельзя  объяснить
случаем, что _в_с_е_, кто работал на Ресте, делали впоследствии выдающиеся
открытия. Именно впоследствии, а не до.
     Я плохой психолог, но даже мне известно о существовании  трансверсии.
Любая  мысль  преобразовывается  подсознанием  по  определенным   законам.
Сначала вы интуитивно выворачиваете мысль наизнанку. Вам говорят  "белое",
а вы начинаете  думать  о  черном.  Потом  вступают  в  действие  принципы
увеличения и уменьшения - вторые по силе.
     Допустим  теперь,  что  у  меня  есть  отличная  идея   -   открытие,
подсказанное интуицией или методикой, неважно. Я хочу,  чтобы  аналогичное
открытие сделал, например, Тюдор, и главное - чтобы он воспринял  открытие
как свое. В разговорах с Тюдором я должен все время высказывать одну и  ту
же бредовую - или тривиальную? - но хорошо продуманную мысль,  высказывать
упорно, чтобы она вызвала у Тюдора внутреннее сопротивление,  раздражение,
чтобы она засела в его сознании.  Нужные  ассоциации  родятся  непременно.
Настанет момент, и Тюдора осенит. Может быть, это случится уже  на  Земле.
Будет он знать, почему все время думал именно а этом направлении? Вряд ли.
     Что ж, как рабочая гипотеза это сойдет. Понятно, почему не было  идей
у Игина - он  слишком  мягкотел,  трансверсия  рассчитана  на  непременное
внутреннее сопротивление слушателя.
     Верить Астахову! Вот, что я должен был делать  с  самого  начала.  Не
поддаваться словам-ярлыкам. Верить всему - людям и фактам! Но я знал,  что
в чем-то и кому-то верить не должен. Мучительная мысль - я не знал, в  чем
и кому. Сидел, думал, вспоминал - это было очень важно: вспомнить,  в  чем
противоречие.
     Да, вот оно! Притчи. Если  действительно  верить  Астахову  -  притчи
схватывают наиболее существенную сторону характера. Тюдор. Планета-память.
Он должен все замечать и помнить. Любую мелочь. "Как я мог пропустить этот
лишний сигнал?" Действительно - как?
     - Прошу Тюдора, - сказал я в селектор. Вопрос  придумал  на  ходу:  -
Скажите, Рен, какая программа шла на Спицу...  четырнадцатого  декабря?  -
это было полгода назад, но Тюдор сделал вид, что не удивился вопросу.
     - Укладывали растяжные плиты на девятисотом  километре,  -  медленно,
припоминая, сказал он. - Начали в одиннадцать, была смена Игина.  В  конце
дня заступил Борис.
     - В полдень не произошло ничего интересного?
     Тюдор смотрел на меня с экрана, будто  хотел  сквозь  несколько  стен
прочесть мои мысли.
     - Нет... Работали  циркулярные  монтажники.  Потом  двадцатисекундная
заминка - смена программ. Евгений у себя в лаборатории. Борис наблюдал  из
обсерватории. Астахов... Он плохо себя чувствовал,  не  выходил  из  своей
комнаты. Я был в пультовой вместе с Игиным. Что еще?
     - Ничего, - сказал я. - Спасибо, Рен.
     Отличная память! Если только четырнадцатое декабря не  было  выделено
каким-то памятным Тюдору событием. Вряд ли. Так  что  же?  Две  флуктуации
сразу - включаются гравитаторы (сами  по  себе?),  а  Лидер,  отличающийся
редкой наблюдательностью и  памятью,  упускает  экспресс-сигнал  на  ленте
программы. И то, и другое в принципе возможно, но поверить в это я не мог.
Не верилось уже в добровольную смерть Астахова...
     Позвонил Игин. Он долго осматривал  комнату,  будто  с  вечера  здесь
что-то могло измениться. Наконец сказал:
     - Скоро сутки, как мы не виделись, Ким... - я успел отвыкнуть от  его
тягучего голоса и мысленно опережал его фразы. Он начинал предложение, а я
уже додумывал, чем оно кончится. - Сутки - много или мало?
     - Много вопросов, мало ответов, - сказал я, вздохнув. -  Правда,  мне
начинает казаться, что Игорь Константинович успел все же создать  методику
поиска открытий. Я решил  верить  Астахову.  Во  всем.  Даже  в  том,  что
открытия можно предсказывать с  помощью  перебора  вариантов,  хотя  и  не
понимаю - как.
     - Да... - протянул Игин и без видимой связи с предыдущим  спросил:  -
Вы говорили с Борисом?
     - Нет, - сказал я. - Не успел.
     - Да... - еще раз сказал Игин, и я  только  теперь  заметил,  что  он
взволнован. Сильно взволнован - правда, это выражалось  лишь  в  том,  что
едва заметно  дрожал  его  двойной  подбородок,  и  пальцы  перед  камерой
стереовизора бесцельно сцеплялись и расцеплялись.
     - Борис  наблюдал  интересное  явление,  -  сказал  Игин.  -  Сначала
метеорный поток - странный поток узкой направленности. А потом  вспышки  в
атмосфере Вольфа. В линиях кислорода... Там вроде  бы  нечему  излучать  в
этих линиях...
     Я кивнул. Вспышки и метеоры меня сейчас не интересовали.
     - Собственно, я позвонил вам, чтобы... - начал  Игин  и  не  закончил
фразу. Опять, как минуту назад,  внимательно  оглядел  комнату,  о  чем-то
подумал, сказал: - Вы говорите - верить Астахову. Но  тогда  не  забывайте
главного. Вспомните странника...
     Он отключил аппарат, прежде чем я успел ответить. Несколько мгновений
я выбирался из его многоточии и  недоговорок,  и,  когда  выбрался,  стало
ясно, что я с самого начала думал не о том и  не  так.  Потому  что  сразу
решил - Астахов забыл о том, о чем мечтал когда-то.  Тогда,  в  школе,  он
думал об одном - пешком к звездам. На Ресту он явился обычным  способом  -
прилетел с экспедицией строителей. Понял, что мечта Нереальна, что  нет  в
ней ничего, кроме красивого сочетания слов.  На  этом  я  поставил  точку,
будто отрезал, будто никогда и не было  еще  одной  астаховской  притчи  -
притчи о страннике.



                                 МЕТОДИКА

     Жил-был странник. Он обошел всю Землю  -  в  стоптанных  башмаках,  с
киноаппаратом на ремне. Он пил ледяную воду из  горных  ручьев,  просеивал
сквозь пальцы жгучий песок Сахары, охотился на кальмаров в подводных лесах
Фиджи. Ему было мало. Что он видел - одну планету  из  мириад,  заселяющих
космос!
     И странник ушел к звездам. Так и ушел  -  в  стоптанных  ботинках,  с
неизменным киноаппаратом. Серебристая лунная дорожка повела его в путь без
возврата. Он шел, и звезды улыбались ему,  планеты  давали  ему  приют,  и
впереди его ждали неисчислимые и невероятные приключения, потому  что  был
он - Странник. Странный человек, не похожий на других...


     Астахов остался прежним. Он не был сломлен неудачами -  их  не  было,
потому что он создал методику открытий. Он не был язвителен по натуре - он
намеренно выбрал такую линию поведения. Тюдор и остальные  путают  причину
со следствием. Методика открытий вовсе не была для него самоцелью,  -  вот
где я всегда останавливался и вот в чем ошибался.
     Нужно  было  открыть  нечто  новое  в  самом   принципе   межзвездных
путешествий,  -  чтобы  сдать  в  переплавку  звездолеты,  чтобы   исчезли
космодромы  и  генераторы  Кедрина.  Чтобы  люди  перестали  зависеть   от
громоздкой и неуклюжей техники. Кто  знает,  когда  такое  открытие  будет
сделано? Астахов не хотел ждать. Звезды  манили  его,  и  он  занялся  тем
единственным, чем по логике вещей и должен был заняться: он учился  делать
открытия, и среди них искал _с_в_о_е_. Пешком пройти по голубой  стремнине
Млечного Пути, зачерпнуть воды из бурного  потока  на  планетах  Антареса,
любоваться игрой теней в мире трех солнц Альбирео... Астахов  не  придавал
методике значения, потому что ждал _г_л_а_в_н_о_г_о_ открытия.
     Значит, основа методики - морфология? Колоссальный винегрет из всего,
что известно науке. Нужно было по-новому взглянуть на старое. Как  в  идее
Тюдора.
     Я с размаху остановился в своих рассуждениях, будто на стену налетел.
Как у Тюдора? Нет,  это  у  Тюдора  -  как  у  Астахова!  У  Тюдора:  идея
надкритической информации. Астахов: метод проб и  ошибок,  возведенный  на
высшую ступень.
     А если объединить?
     Любое открытие - выход в надкритический режим. Верить Астахову? Ну  и
поверю. Что он делал прежде,  работая  в  школе?  Собирал  безумные  идеи.
Объединял их. И что же? Оказалось, что "псевдонаучная  шелуха",  собранная
воедино, способна создавать новые - и правильные! - идеи.
     Почему же я, ученик  Астахова,  не  допускал  и  мысли,  что  знание,
накопленное наукой двадцать второго века, так велико,  что  само  по  себе
способно  рождать  принципиально  новую  -   и   верную!   -   информацию?
Морфологический анализ - это способ обработки всего, что  известно  науке.
"Взяли сто Спиц и набили до отказа книгофильмами". А дальше?
     Нужно, чтобы все клеточки этого колоссального морфологического  ящика
могли изменяться, взаимодействовать. Но с чего бы им меняться?  Правда,  в
памяти машины вместо слов - импульсы. Можно  придать  им  разную  силу,  и
тогда...
     Я взял со  стеллажа  капсулу:  квази-Огренич  на  квази-Диноре.  Есть
ответ, будет с чем сверять решение. Начать не мог.  Все-таки  -  чистейшая
интуиция.   Машина   наплюет   на   мои   догадки   с    позиций    своего
высоковразумительного эвристического анализа.
     - Прошу Игина, - сказал я.
     Он  оказался  в   обсерватории.   Огренич   склонился   над   пультом
рентген-телескопа, а Игин ходил под куполом, переваливаясь,  как  пингвин.
Вероятно, мое лицо было достаточно  красноречиво.  Игин  кивнул  и  сказал
Огреничу:
     - Продолжай сам...
     Я отключил селектор и ждал, чувствуя  себя,  будто  перед  стартом  в
бесконечность.
     - Кажется, понял, - объявил я, когда  Игин  появился  на  пороге.  Он
молча прошел к креслу, заворочался, устраиваясь поудобнее. Сказал тихо:
     - Что поняли, Ким?
     - Метод, если он вообще существовал...
     Я не был уверен в том, что прав, но  нужно  было  говорить,  убеждать
Игина. Прежде всего Игина, хотя он-то в убеждении вовсе не нуждался.
     - Вот книгофильм с открытием. Пятый класс.  Оптимальность  болезни  в
космических  условиях.  Сначала,  как  обычно,  идет  морфология.   Больше
миллиона комбинаций, какое сочетание приведет к открытию - я не знаю.
     Я подключил микропленку  к  коммутатору,  указав,  что  читать  нужно
половину -  до  описания  открытия.  Пленка  перемоталась  и  скатилась  в
приемный пакет.
     - Пожалуйста, Стан...  В  памяти  машины  наверняка  есть  программа.
Примерно такая: сначала снабдить асе  клеточки  на  осях  морфологического
ящика электрическим потенциалом. Потом замкнуть  эту  систему  токов.  Что
произойдет? Клетки начнут взаимодействовать, потенциалы - взаимно гасить и
усиливать друг друга. В результате какая-то одна клетка из миллиона выдаст
наибо