ю руку ему на голову и потрепал желтые, выгоревшие на солнце кудри.
     Андрейша низко поклонился старцу.
     - Ты Андрейша,  жених дочери жреца Бутрима? - спросил криве, кинув на
юношу любопытный взгляд.
     - Я Андрейша. А разве мастер Бутрим жрец? - удивился он.
     - Не удивляйся,  он не имел права открыться тебе,  -  сказал жрец.  -
Теперь ты все узнаешь.  Людмила ждет в соседнем селении. В молодости я жил
в городе Киеве и хорошо разговаривал на вашем языке,  - закончил он совсем
другим голосом. - Не разучился ли я?
     Только сейчас мореход сообразил, что жрец говорит с ним по-русски.
     - Андрейша хорошо знает литовский и прусский,  светлейший криве,  - с
поклоном сказал Любарт.
     - Подойди сюда, ближе к огню, - сказал жрец.
     Он взял руку юноши и заглянул ему в глаза.  Андрейша чувствовал,  что
какая-то сила истекает из руки жреца и  расходится по всему телу.  А глаза
старика  заставили забыть  все.  На  короткое  мгновение сознание покинуло
юношу,  он  пошатнулся...  Придя  в  себя,  Андрейша снова  увидел  стены,
увешанные татарскими коврами, и спокойные глаза седовласого старца.
     - Ты чист,  - глубоко вздохнув, сказал криве. - Ты по-прежнему любишь
Людмилу,  хотя и узнал,  что она дочь жреца,  и хорошо относишься к нашему
народу,  не презираешь его за поклонение старым богам...  У тебя много зла
впереди, - закончил старик, еще раз вздохнув. - Будь мужествен.
     Жрец хлопнул в ладоши. Вошла служанка и, улыбнувшись, подала Андрейше
оловянный кувшин с медом.
     - Испробуй, юноша, Гвилла отлично готовит мед, - сказал жрец.
     Андрейша глотнул, и огонь разлился по его жилам.
     Девушка подала кувшин Любарту.
     - Пойдемте к священному дубу,  дети мои, - тихо произнес криве, когда
кувшин опустел. - Боги требуют справедливости.
     Священный дуб был огромный,  раздобревший на жертвенной крови.  Внизу
ствол его  был  так широк,  что в  дупле свободно мог повернуться всадник.
Повыше дупла виднелись три ниши с  истуканами.  У  корней лежал жертвенный
камень  и  горел  огонь.  За  алтарем валялись обожженные кости  животных,
приносимых в жертву.
     По  случаю  торжества вайделоты разожгли большой огонь.  Потрескивая,
ярко горели сухие дрова.  Ветерок, начавшийся было на закате, снова затих,
и дым столбом поднимался в темное небо,  к звездам.  Тучи комарья толклись
на свету с надоедливым звоном.
     В  колеблющемся пламени  жертвенного  огня  все  выглядело  необычно,
загадочно - и лица людей, и священный дуб, и деревянные боги.
     - Кто это?  -  кивнув на  идолов,  шепотом спросил Андрейша у  своего
приятеля.
     - В середине -  Перкун,  -  тоже тихо ответил Любарт.  - Правее - бог
Потримпос.  Он господин над водами, хозяин урожая, покровитель мореходов и
храбрых.
     Андрейша вгляделся.  Деревянная статуя  изображала молодого красивого
человека с  добродушным,  даже веселым выражением лица.  Вокруг его головы
обвился уж.
     - А что в миске?  -  спросил он,  кивнув на глиняный сосуд,  стоявший
перед истуканом.
     - Священный уж,  -  шептал  Любарт.  -  В  жертву Потримпосу приносят
молоко, мед, плоды. Из человеческих жертв он принимает только детей.
     - Какой страшный!  -  показал Андрейша на  деревянного бога  слева от
Перкуна, с белой повязкой на голове, седобородого, бледного и тощего.
     - Это Поклюс. Он может приказывать смерти, насылать болезни. Ты прав.
Поклюс страшный бог.  Все,  что  есть  плохого на  земле,  идет  от  него.
Старость,  смерть,  холод, разрушение. Видишь, - продолжал Любарт, - перед
ним лежат три черепа:  человека, коня и быка. Он принимает в жертву головы
человека и животных.
     - Значит, он вредит людям? - спросил Андрейша.
     - Когда разозлится... Если родственники покойного не принесут жертвы,
он явится в дом, и горе тогда родственникам.
     Андрейша стал смотреть на Перкуна, мускулистого человека средних лет.
Правая рука бога поднята, и в нее вложен кремень для высекания жертвенного
огня.  Голова Перкуна увенчана огненными лучами из крашеной соломы, борода
всклокочена.
     - Великий из  великих -  ему  нужна жертва каждый день,  -  продолжал
Любарт, заметив, что Андрейша смотрит на Перкуна. - Ему посвящена пятница.
Одному человеку на всем свете, верховному жрецу в Ромове, открывает Перкун
свои пожелания.
     Два  вайделота подбросили несколько охапок сухих  дров  в  жертвенный
огонь, он разгорелся еще ярче.
     Теперь  Андрейша  как  следует  разглядел  священный  дуб.  Маленькие
болванчики висели среди листвы,  как желуди.  Идолы покрупнее стояли между
ветвей.  Кроме  богов,  на  дереве висели бусы  из  раковин,  серебряные и
золотые монеты, копченые окорока и другие предметы.
     Народу собралось много.  По  призыву криве  люди  приехали из  других
селений, разбросанных на островах.
     Рыцарь  Гуго  Фальштейн в  тяжелых  доспехах стоял  рядом  со  своими
оруженосцами.  Милегдо  Косоглазый приказал пленникам снять  шлемы.  Немцы
повиновались и держали шлемы в руках.
     Присмотревшись,   Косоглазый  признал  в  Гуго  Фальштейне  знакомого
рыцаря.  В  прошлом году  литовец был  взят  в  плен и  насильно обращен в
христианство.  В  Кенигсбергском замке  Косоглазый ухаживал за  рыцарскими
лошадьми.  Рыцарь Гуго Фальштейн был  один из  тех,  кто относился к  нему
сочувственно и даже помог кое в чем. И Косоглазый не забыл добра.
     Подняв руки ладонями к небу,  криве испрашивал волю богов.  Теперь на
нем  были черные одежды жрецов бога Поклюса и  белый пояс.  Криве окружали
жрецы ниже рангом, с черными повязками на лбах.
     После продолжительной молитвы криве скрылся в  дупле священного дуба,
держа  в  руках окровавленный рогожный мешок с  ушами орденских солдат,  а
вышел оттуда с  венком из  дубовых листьев на  голове.  Солдатские уши  он
принес в жертву.
     Люди  повалились на  колени,  и  криве,  нараспев  выговаривая слова,
провозгласил волю бога Поклюса.
     - Великий  Перкун  жаждет  человеческой  жертвы,  -  сказал  жрец.  -
Христианин должен умереть на  костре -  так сказал бог Поклюс.  Кто из них
умрет, - он показал на немцев, - покажет жребий.
     Рыцарь и  оруженосцы молча выслушали приговор.  Лицо  Гуго Фальштейна
было белее известки, он едва держался на ногах.
     - Вот сучок от священного дуба,  -  сказал криве, - я разломаю его на
три  части.  Кто из  орденских псов вытащит самый короткий обломок,  будет
принесен в жертву.
     Немцы печально посмотрели друг на друга.  Они понимали,  что приговор
бога Поклюса отменить нельзя.  Кто-то  из  них  должен умереть на  костре.
Сейчас они больше всего боялись потерять мужество.
     - За святую деву Марию с радостью приму смерть, - глухо произнес Гуго
Фальштейн.
     Он первый шагнул к  жрецу и тянул жребий.  За ним подошли оруженосцы.
Самый короткий обломок оказался в руках Гуго Фальштейна.
     Милегдо Косоглазый решил,  что надо спасти человека, отплатить добром
за  добро.  Он  имел на  это право как военачальник,  захвативший рыцаря в
плен.  Милегдо подошел к  криве и  сказал ему несколько слов.  Жрец кивнул
головой.
     - Великий Перкун требует снова тянуть жребий, - сказал он помощникам.
- Бог хочет кого-нибудь помоложе.
     Он сморщил лоб, вобрав в рот дряблые губы, отобрал у немцев обломки и
снова зажал их  в  руке.  Воины еще  раз  испытали судьбу.  Самый короткий
обломок опять оказался в руке Гуго Фальштейна.
     Милегдо Косоглазый не  согласился и  на  этот раз отправить рыцаря на
костер.
     - Жаль  хорошего человека,  -  тихо сказал он  криве,  -  пусть умрет
другой рыцарь. Ведь Перкуну и Поклюсу все равно.
     Жрец поднял глаза к небу,  подумал и опять отобрал у орденских воинов
деревяшки.
     С каменными лицами испытывали немцы судьбу и в третий раз.  Случилось
невероятное: самый короткий обломок опять оказался у Гуго Фальштейна.
     Рыцарь пошатнулся, его подхватили оруженосцы.
     - Я  приму смерть,  -  сказал он.  -  Вижу,  так хочет пречистая дева
Мария.
     Милегдо Косоглазый с сожалением посмотрел на неудачника и отвернулся.
     Тем временем на  зеленой лужайке шли приготовления.  Под руководством
жрецов поселяне вкопали в  землю четыре толстых столба.  Как  только стало
ясно,  кого  принесут в  жертву,  вайделоты привели гнедую лошадь рыцаря и
крепко привязали к  столбам мокрыми кожаными ремнями.  На  лошадь посадили
Гуго Фальштейна и тоже его привязали.
     Мужчины и  женщины по  приказу криве  стали  носить  сухой  хворост и
дрова,  обкладывая со  всех сторон лошадь и  всадника.  Когда из  хвороста
выглядывала только голова рыцаря, костер был готов. Криве принес священный
огонь из жертвенного очага. Сухое дерево мгновенно загорелось.
     Гуго  Фальштейн громким голосом запел  <Отче  наш>.  Почуяв погибель,
испуганно  заржала  лошадь.   Оруженосцы,  бледные,  непослушными  языками
вторили слова молитвы.
     Голос  Гуго  Фальштейна оборвался...  Дико  кричала и  билась в  огне
рыцарская лошадь. Внезапно наступила тишина.
     Косоглазый с  недоброй  улыбкой  посмотрел на  старейшину,  тот  чуть
заметно кивнул головой.
     - Боги,  будьте милостивы,  примите мою  жертву,  -  произнес Милегдо
Косоглазый, воздев глаза и руки к небу. Выхватив из ножен меч, полыхнувший
в огне костра, он шагнул к оруженосцам.


                              Глава десятая

                   ДЕРЕВЯННЫЕ БОГИ НЕ УХОДЯТ САМИ СОБОЙ

     На  охоте  свирепый кабан  распорол клыками живот  и  грудь  кунигасу
Олелько,  двоюродному брату старейшины селения. Охотник умер мгновенно, не
успев помянуть богов.  Он был славным литовцем. Мало кто мог опередить его
в  скачках на  резвом коне,  но еще меньше мужей согласились бы вступить с
ним в бой на топорах или мечах.
     Истерзанное тело Олелько друзья и  родственники с  почетом принесли в
родной дом. Положили на лавку в самой большой горнице и созвали гостей.
     На  пятый  день  смрад  разложившихся останков  сделался нестерпимым.
Сочные куски жареной кабанины и  баранины не лезли в глотку.  Окна и двери
были открыты,  жгли душистый янтарь.  Однако вонь не  делалась меньше.  Но
уйти, выказать  неуважение  к  умершему  было  бы непростительно,  и гости
высиживали в горнице, заткнув ноздри сухим белым мохом.
     Утром  шестого дня  к  поселку подъехал мастер  Бутрим из  Альтштадта
вместе с  женой,  дочерью и  подмастерьем Серсилом.  У  опушки леса Бутрим
остановил коня  и  долго  затаив дыхание слушал заливчатые трели  соловья.
Слушая,  он вдыхал полной грудью лесной воздух,  напоенный ароматом трав и
цветов.  В  этот  утренний час  Бутрим снова почувствовал себя  литовцем и
жрецом криве.  Кенигсбергский замок,  солдат Хаммер, зловещий поп Плауэн -
все осталось позади, все минуло, как недобрый сон.
     На лесной полянке кучилось десятка два деревянных домиков.  В местах,
свободных от кустарника,  были насажены грядки с  горохом и  репой бродили
куры, пахло лошадиным потом и парным молоком.
     Здесь,  в  этом  селении,  он  появился на  свет,  научился ходить  и
говорить.
     Стайка  мальчишек играла  в  шумную  военную  игру,  хорошо  знакомую
Бутриму:   кипел   бой   литовских   воинов   с   немецкими  рыцарями.   У
мальчишек-рыцарей черные кресты намалеваны сажей прямо на лбу.
     Где-то в конюшне оглушительно заржал жеребец.
     Бутрим улыбнулся,  глаза его помутнели от набежавшей слезы... На душе
сделалось радостно. Утренний призыв жеребца был так же сладостен и мил его
сердцу, как и соловьиные трели.
     Скоро поселяне признали в усталых путниках Бутрима и его близких, и в
доме старейшины поднялся переполох.
     Гости были редкие и почетные.
     Бутрим  долго  обнимался  со  старейшиной,  своим  двоюродным братом.
Мальчишками  и  юношами  они  были  неразлучными друзьями.  Много  лет  не
виделись, и вот теперь снова вместе. Гость долго и подробно расспрашивал о
родственниках:  он  хотел знать,  как  живут троюродные дядья,  двоюродные
братья и племянники, их братья и дети детей.
     Он зашел в  дом,  где лежал умерший и  сидели гости.  Лицо мертвеца с
оскаленными зубами покрылось синими пятнами.  Из носа и углов рта вытекала
кровавая жижа, зеленые мухи ползали по щекам и лбу.
     Бутрим разгневался.  Умершие не  должны оставаться так долго вместе с
живыми.  Старейшина почтительно ему  объяснил,  что  двое  юношей ушли  за
жрецами тиллусонами. Но их пока еще нет.
     - Хоронить без тиллусонов запрещено предками,  - закончил старейшина,
- поэтому мы  пропустили срок,  и  тело Олелько начало немножко гнить.  Не
сердись, почтеннейший криве.
     Бутрим решил  заботы о  мертвом взять  на  себя  -  ведь  Олелько ему
приходился троюродным братом. Жители поселка стали готовиться к похоронам.
     Нарядившись в белые одежды, надев на голову венок из дубовых листьев,
позванивая бубенчиками, Бутрим сказал у костра речь. Он прославил умершего
и вскользь коснулся его грехов.
     - Умерший, - сказал Бутрим в назидание, - не любил свою старую жену и
часто обходил подарками... Настанет день судный, и почтенному покойнику не
придется беспокоиться за  свою  судьбу.  Сам  великий  бог,  узнав  о  его
праведной жизни,  будет радоваться и на его делах поучать других.  А грехи
Олельковы,  -  закончил он,  -  не  велики,  и  бог  простит их.  Покойный
обязательно попадет в блаженную страну, уготованную для праведников.
     Олелько,  оскалившись,  с  открытыми  глазами,  лежал  на  деревянном
помосте лицом кверху,  будто смотрел на синее небо и золотое солнце. А под
ним бушевало пламя костра.
     Закончив речь,  жрец  запел  погребальный гимн,  все  подхватили его.
Воины ударяли в  щиты  рукоятками мечей.  Когда рухнул деревянный помост и
пламя охватило останки, пение изменилось - грянул радостный гимн величания
богов. В эти минуты очищенная огнем душа Олелька уходила по золотой дороге
на небо.
     Бутрим поднял кверху глаза.
     - Я  вижу Олелька,  он летит по небу на белом коне,  в доспехах и при
боевом оружии, его сопровождает много всадников.
     Собравшиеся,   прощаясь  с  покойником,   замахали  руками  и  белыми
платками, хотя и не видели его.
     В этот же день на огромном жарком костре сожгли Олелькову старую жену
с двумя превосходными прялками,  любимого слугу,  свору охотничьих собак и
боевого коня.
     На похоронах были заняты все жители поселка,  и никто не заметил, как
зашевелились кусты орешника и  чья-то рука отвела зеленые ветви.  В кустах
показалось лицо солдата в  кожаном шлеме.  Он внимательным взглядом окинул
полянку...
     Поселяне радовались приезду жреца Бутрима,  им понравилась его речь у
костра.  Радовались  и  тому,  что  он  не  потребовал сжечь  вторую  жену
покойного,  красавицу Вильду.  Люди помнили,  как три года назад тиллусон,
хоронивший старого Алекса,  умершего от желудочных болей, послал на костер
его молодую жену.  Племяннику покойного, которому она нравилась,  пришлось
принести большую жертву богу Поклюсу.  Сетуя на  алчность жреца,  он отдал
шесть лошадей, три дойных коровы и двух слуг.
     Вечером поминки продолжались.  Повеселевшие гости охотно ели и  пили,
искоса поглядывая на лавку, где недавно лежал покойник. Много гости выпили
пенного пива,  много  еще  сказали хороших слов  в  память умершего.  Жрец
Бутрим просил душу покойного, стоявшую у дверей, принять участие в трапезе
и бросил ей в угол колбасы и жирного мяса.
     - Халеле-леле,  почему ты умер?  - раскачиваясь, пела молодая Вильда,
происходившая из прусского племени.  -  Разве у тебя не было хорошей еды и
хмельного питья?  Почему же ты умер? Халеле-леле, почему же ты умер? Разве
у  тебя не было молодой,  красивой жены?  Почему же ты умер?  Халеле-леле,
почему же ты умер?!
     Распустив густые волосы в  знак печали,  Вильда закрыла ими лицо.  Из
каштановых волос торчали лишь маленький нос и розовые кончики ушей.
     Вильде  предстояло оплакивать мужа  тридцать дней.  На  восходе и  на
заходе солнца она подолгу будет лежать на свежем холмике,  где зарыт пепел
Олелько.
     К  вечеру Бутрим решил,  что душа умершего насытилась,  и попросил ее
покинуть дом. Она улетела, и тогда начались настоящие поминки.
     Люди оживились,  стали громко разговаривать и  пили за  здоровье друг
друга.  Женщины,  отведав хмельного,  пустились в пляс,  притопывая босыми
пятками и потряхивая косами, визжали и размахивали руками.
     Сам старейшина вихлялся, топал и приседал, пока его не оставили силы.
     И  долго  еще  раздавались из  дома  Олелько  звон  гуслей,  струнное
гудение, стон свирелей и удары бубен.
     Увлекшись похоронами, Бутрим позабыл о жене и дочери.
     Анфиса с ужасом смотрела на своего мужа.
     - Великий боже,  -  шептала она побелевшими губами,  - двадцать лет я
жила с язычником!  Нет мне прощения на этом свете и не будет на том!  - Ей
представлялись страшные мучения в аду.  Исповедаться бы,  но разве найдешь
попа в этих местах!  <Доченька,  мы погибли,  -  казнилась она. - Отец нас
обманывал. Хорошо, что ты не видела его в этой страшной одежде>.
     На Олельковы поминки мать не пустила девушку.
     Анфиса порывалась бежать в лес.  Но далеко ли убежишь?  И что будет с
Людмилой?  Разве Андрейша возьмет в жены девушку, у которой отец язычник?!
<От  нас  отвернутся все православные люди,  никто не  подаст кружку воды,
если мы будем умирать от жажды>.
     И Анфиса молила бога о смерти.  Ведь муж у нее не только язычник,  но
поганский поп, а этот грех во сто крат страшнее.
     Она долго сидела на лавке,  устремив в  лес невидящий взгляд.  А  лес
стоял перед ней темный и загадочный.  Покачивая ветвями, шумели дубы, липы
и сосны.
     Вернувшись в  дом,  Анфиса сказалась больной.  Людмила не отходила от
матери.
     Уже было совсем поздно и темно,  когда Бутрим объявил старейшине, что
едет  завтра в  Ромове по  призыву великого жреца.  Он  просил двоюродного
брата оставить у себя жену и дочь.
     - Людмила здесь будет ждать жениха, - сказал Бутрим.
     Старейшина с радостью согласился.
     - Твоя семья -  моя семья,  -  клятвенно повторил он, притрагиваясь к
голове двоюродного брата.
     Помянув покойника,  гости  и  хозяева наконец угомонились.  Темнота и
тишь  обступили лесную  деревеньку.  Изредка из  чащи  доносился тоскливый
волчий вой да ухание филина.
     Бутриму плохо спалось в эту ночь.  В ушах стояла пронзительная музыка
и заунывное пение. Мешал дурной запах в доме и всхрапывание спящих.
     На дереве забила крыльями большая птица; наверное, тетерев в когтях у
совы.  Сквозь узкое  окно  под  потолком в  горницу доносились все  лесные
звуки.
     Бутрим  стал  размышлять о  смерти  Кейстута,  о  недавних событиях в
Альтштадте,  жалел,  что  не  убил наглого солдата Генриха Хаммера.  Потом
мысли перенеслись в Вильню. Он представил себе краснобородого судью судей.
Зачем  великий призвал его?..  Произошло что-то  важное.  Наверное,  опять
война.  Он  мог бы  взять жену и  дочь с  собой в  Вильню.  Но  как быть с
Андрейшей?
     Он  отдает свою дочь за русского и  ничуть не жалеет.  Людмила любит,
пусть она будет счастлива. Андрейша неплохой человек и тоже любит ее.
     Жрец Бутрим никогда не  был изувером.  Наоборот,  он сомневался,  что
боги существуют, и думал, что вера в богов, а не сами боги спасут Литву от
поработителей.  Много раз он спрашивал себя,  зачем он ведет опасную игру.
Ведь еще до того,  как великий жрец назначил его криве, он не верил богам.
И  все же он стал жрецом в  Земландии и  Самбии,  в самом логове заклятого
врага.  Он вел двойную жизнь,  каждый день рисковал головой.  И  не только
своей -  жена и дочь разделяли с ним смертельную опасность. Бутрим крестил
Людмилу, думая, что облегчит ее участь, если немцы узнают всю правду.
     Он рисковал всем. Ради чего?
     Земля предков!  Вот ради чего он принес в жертву все, что у него было
самого дорогого.
     Вера в  богов нужна для народа,  и  он будет ее поддерживать,  а если
надо, отдаст за нее жизнь...