Андрей Балабуха.
   Чудо человека и другие рассказы

     Ленинград "ЛенСоф" 1990



        ПРЕДИСЛОВИЕ


     Полагаю,  дело  самих читателей, а также критиков-рецензентов оценивать
новую  книгу --  в меру  собственных  основательности и вкуса  разбирать  ее
особенности, отмечать  достоинства,  вскрывать  явные  и  неявные  просчеты,
словом -- дифференцировать, чтобы потом вывести интеграл(
     Полагаю также, в данном случае нет особой  нужды и в том, чтобы дотошно
перечислять достижения, приводить полностью "послужной список" автора книги,
которую вы держите в руках. Те, кого по-настоящему  интересует фантастика, и
без моей подсказки  вспомнят другие  его книги.  Многочисленные публикации в
коллективных сборниках, альманахах  и журналах, а  возможно, даже и  то, что
писатель Андрей Балабуха охотно выступает и в роли критика: в соавторстве --
и  без   оного  --  им  написаны  десятки  статей,  обзоров,  предисловий  и
послесловий к книгам других писателей-фантастов.
     Потому  --  в  непосредственной  связи  с  этой  новой  его  книгой  --
ограничусь немногим. Новая-то она  новая( а вообще-то -- должна бы она  была
быть первой, выйти лет на пятнадцать раньше. Ибо в шестьдесят четвертом году
написан  "Аппендикс"  --  самый  ранний  из  дюжины   рассказов,  эту  книгу
составивших, в семьдесят третьем -- "Антигравитатор Элькинда", самый поздний
из них, -- оттого-то, по-видимому, эту дюжину и замыкающий.
     Парадокс? Ежели и оный, то вполне, увы, объяснимый (хотя, тем не менее,
и противоестественный).
     Вспомним.  пышно выражаясь, контекст эпохи: не такова  же  ли  судьба и
других пишущих (и писавших: не у всех достало мужества продолжать, многие --
бросили!) ровесников Андрея Балабухи, почти  безразлично  --  фантастов  ли,
прозаиков ли реалистов или поэтов. Это  ведь их -- нынешних  сорокалетних --
уже  окрестила  ярлыколюбивая  наша  критика  "потерянным"  для  литературы,
"молчаливым" поколением(
     Впрочем.  воздержимся  от  пережевывания  прописных  истин  сегодняшней
критики. Тем более, что к Андрею-то судьба  -- в облике типографского станка
-- была все-таки достаточно милостива.
     И первая его публикация  состоялась, когда (едва ли  не  рекорд  по тем
временам!) автору только-только стукнуло двадцать: был напечатан  упомянутый
уже "Аппендикс", да  не где-нибудь,  а сразу в "Фантастике-67"! Тогдашние-то
сборники "Молодой  гвардии" были куда презентабельны --  и читающей публикой
воспринимались совершенно иначе, нежели нынешние( И  даже "Предтечи", первая
его книга,  вышла  всего  лишь  через десяток  лет -- в  семьдесят  восьмом.
Правда, -- еще один парадокс и тоже вполне в духе времени! -- не  на русском
языке: в Таллинне, в переводе на эстонский(
     Но вот  следующую, уже на русском, -- "Люди кораблей" -- пришлось ждать
еще пять лет.
     А теперь(
     Или нам  с тобою не о чем вспомнить,  Андрей Дмитриевич, -- представляя
друга читателю?
     Перебирая недавно свой преизрядно-таки запущенный архив, скопившийся за
четверть  века  работы  в  "Уральском  следопыте" (есть  такой  экзотический
журнал, на периферии издается -- в Екатеринбурге, неофициальной -- покамест?
-- столице Урала: полумиллионного тиража достиг, ног неясно  --  надолго ли,
при  нынешних  на   горизонте   изменениях,   диктуемых  почтовыми  и  иными
монополиями), я  неожиданно быстро наткнулся на рукопись,  которую искал и в
сохранность которой, откровенно говоря, не верил(
     (Забавная -- хотя и посторонняя -- деталь, о  которой, приметив, просто
не могу умолчать в наши дни полнейшего развала отечественной почты. Штемпель
на  конверте   заказной   бандероли:   "Ленинград,  25.12.63".   И   второй:
"Свердловск, 27.12.63". Судя по регистрационной карточке, в  тот же день, 27
декабря,   бандероль   с  рукописью  доставлена   в  редакцию:  чу-у-деса!..
Привычно-то уже -- иное. В  1990 году  подобную же бандероль  -- из  того же
Питера,  от  писателя Александра Щербакова, тоже заказную и  даже оплаченную
так  же,  двугривенным,  --  украшают  штемпели:   "Ленинград,  21.05.90"  и
"Свердловск,  14.06.90"!!! Увы,  прогресс -- вполне по Блоку --  нам  только
снится.  Поневоле  -- для  пересылки  хотя бы этого  предисловия --  начнешь
изобретать альтернативные оказии()
     (То был  рассказ-предупреждение, выразительно  названный полустрокой из
стихотворного  эпиграфа А.Позднеева:  "Чтобы вновь не начинать с  амебы("  В
рассказе  варьировалась тема пришельцев:  они оставляли в Баальбеке послание
для нас --  тех, кто придет спустя тысячелетия. Ибо были они  --  землянами,
вернувшимися  на  родину из  большой звездной  экспедиции и заставшими  лишь
пепелище на месте  своей -- допотопной --  цивилизации. О  что  это были  за
камни!  Таких,  наверное,  никогда раньше  не  существовало  на  Земле:  под
действием  чудовищной   температуры   атомного   взрыва  они   "плакали"   и
"кровоточили". Это сразу бросалось в глаза, стоило только посмотреть на скол
какой-либо каменной  глыбы. Ее черное нутро, правда,  сохранялось, но  часть
этого темного слоя просачивалась в наружные светло-серые слои так, что на их
поверхности появлялось что-то вроде лишая. Странным  и больным казался такой
камень, словно пораженный паршой или проказой".
     Экспрессивно  написанный,  со  впечатляющими  деталями  и  минимальными
сбоями в  стилистике,  рассказ был вполне  "публикабелен" по  тем  временам,
разве что в  некоторой прямолинейности  упрекнуть автора -- но: не задним ли
числом? не с  высот ли прошедших десятилетий?..  Однако портфель журнала был
переполнен:   шел  конкурс   на  лучший  НФ-рассказ,  редакция  купалась   в
непривычном изобилии вполне приличной фантастики( Впрочем, укажи тогда автор
в сопроводительном письме свой возраст, -- думаю, мы почти неременно дали бы
ему место в подборке "Слово нашим юным авторам". Но нет -- он подписался  со
взрослой солидностью: "Андрей Дмитриевич Балабуха", --тем  самым оставив мне
лишь  призрачную  возможность  сочувственно   процитировать  его  рассказ  в
итоговом обзоре(
     То  был  первый рассказ,  посланный Андреем  в  редакцию. А  вообще-то,
вспоминает   он,   "сколько  себя  помню,   я  всегда  что-нибудь  сочинял".
Приведенную  выше  цитату  из рассказа --  в отредактированном, естественно,
виде -- вы  можете найти в "Аппендиксе"; она  --  единственный пока для меня
реальный след того рассказа, хотя в нем было и иное кое-что -- не устаревшее
и  сегодня(  Сравнение   же  этих   первых  двух  рассказов  с   необычайной
наглядностью  говорит  о   быстроте,  с  которой  школьник  Андрей  Балабуха
избавлялся от упомянутой выше прямолинейности в разработке своих замыслов.
     Правда,  этот  школьник  -- едва ли не  с  отроческих лет! -- регулярно
посещал   компанию  профессионалов-фантастов,  собиравшихся  в  те   годы  в
Ленинграде в клубе журнала "Звезда"(
     (Через  несколько лет,  в  шестьдесят  девятом, состоялось  наше  очное
знакомство.
     Крепкий, широкоплечий молодой человек, без намека -- эт(уж точно! -- на
нынешнее   импозантное   брюшко,   с   крупным,   выразительным   лицом,   с
интеллигентными ("парнем" не назовешь,  эт(уж  точно) манерами  петербуржца,
причем не в первом поколении.
     Уверенный в  себе (до самоуверенности(), весьма общительный, со всеми и
везде знакомый, знающий едва ли не все обо всем, --  я многажды в дальнейшем
убеждался в совершенно  неистощимой и  всеадресной  его  любознательности  и
абсолютной (хотя  ныне он изволит в этом сомневаться -- однако ж покамест не
верю я ему!) памяти.
     Разница в возрасте  --  всего неполный десяток  лет -- постепенно сошла
между нами на нет за эти годы, тем паче,  что  и в плане  чисто житейском он
тоже явно "рожден был хватом". В разумном и добром, естественно, понимании(
     Как  мало кто из моих знакомых,  умел он -- и посейчас  умеет -- обжить
занимаемое пространство, устроиться с максимумом  созданных им самим удобств
-- и я, не скрою, всегда  с  удовольствием селился и  селюсь вместе с ним. В
Москве ли, в семьдесят шестом, в обшарпанной донельзя, но зато и  просторной
комнате   общежития   Литинститута,    на   Первом    Всесоюзном    семинаре
писателей-фантастов (о котором, странное дело, почти  не вспоминают( а между
тем участниками его были и Ольга  Ларионова,  и Геннадий  Прашкевич, и Борис
Штерн,  и Виталий Бабенко. И совсем юный тогда Слава Рыбаков, и еще  многие,
чьи  имена  сегодня  на слуху у любителей  фантастики; мощный был семинар --
эт(уж  опять-таки точно!);  в Николаеве ли, на  Первых  Ефремовских  чтениях
восемьдесят  восьмого  года.  В  очень  пожилой,  но  хранящей  следы  былой
респектабельности гостинице, где наш  уютный (стараниями Андрея) двухместный
номер чаще кого  бы то  ни  было навещал душа этих чтений Анатолий Федорович
Бритиков; или  в  Николаевской же глубинке,  в пансионате  под  Коблевом, на
берегу моря, где в восемьдесят девятом  во время первого (и по всему видать,
последнего) Соцкона  мы  хотя  и бедствовали  в  течение нескольких дней  по
причине полного отсутствия воды, но куда менее  других, в  том числе и самых
маститых отечественных и зарубежных  фантастов,  ибо -- по наводке Андрея же
--  своевременно умыкнули полнехонький трехведерный бак из-под уличной трубы
водопровода, в придачу к коему закупили оптом еще и ящик минералки; да  и во
многих других местах  -- признаюсь  --  нам  было хорошо!  В том числе  -- и
благодаря презренным сим удобствам,  кои позволяли (вот ведь в чем штука!) и
чай  изготовить,  и кофе, и прочее  иное --  чтобы  собрать  в данном  (лишь
единицу  времени назад -- пустом  и неприглядном  даже) пространстве  уютную
компанию, за столом которой, и вновь эт(уж точно, "никто у нас не лишний" --
"и  старики, и молодежь", как пелось в  одной  популярной некогда песенке. А
раз  и те,  и  другие -- какую же  вам еще избрать  методу  общения, чтобы и
стариков порасспросить, и опыта поднабраться, и не заскучать притом?
     Благодаря  Андрею,  его напористой общительности, успел  побывать и  я,
неискоренимо  -- вследствие натуры -- застенчивый  провинциал, у  тех,  кого
иначе и  не застал бы.  В Ленинграде --  у Владимира Ивановича Дмитревского,
Александра Александровича Меерова,  у "Деда" -- Ильи Иосифовича Варшавского,
светлая  всем  им память( И  на заседаниях знаменитой  ленинградской  секции
фантастической  и  научно-художественной литературы, на обсуждениях рукописи
"Отеля(" братьев  Стругацких, или нового --  тогда  -- романа Меерова "Право
вето", или малопонятной  и потому  особенно привлекательной гипотезы  живого
еще  тогда  Н.А.Козырева(-- А уж  на  квартире у  Андрея  (столь же,  в моем
представлении, общедоступной, как и любой его или наш гостиничный "полулюкс"
или "совсем не  люкс")  с кем только я не перезнакомился за эти годы!  В том
числе --  и с  несколькими  поколениями  "молодых", каждому  из которых  так
хотелось  -- да не всегда удавалось  --  хоть  чем-то помочь на  предстоящем
тернистом пути(
     В "Маленьком полустанке в ночи" -- одном из четырех рассказов, спаянных
в  единый  блок  мечтою о нераскрытых  резервах человеческого  организма  и,
главное,   мозга,   --   выведен   среди   других    персонажей   Озол    --
литератор-фантаст, "человек простой, необразованный".
     "Я дилетант,  --  декларирует  он.  --  В лучшем,  но,  увы,  утерянном
значении  этого   слова.   Ведь   что  такое  дилетант  в  исконном  смысле?
Противоположность специалисту.  Специалист  знает  все  в  своей  области  и
чуть-чуть в остальных; дилетант же, не имея специальных познаний ни  в одной
области, имеет представление обо всех".
     Хотя и утверждает Андрей  Балабуха, что прототипом Озола был совершенно
конкретный человек (и я должен согласиться с этим, поскольку и сам был с тем
человеком когда-то знаком), однако  ж дилетант из "Полустанка(" не перестает
казаться мне автопортретом. Во всем не во  всем, но по крайней мере в бурном
его стремлении обо всем иметь собственное мнение.
     Впрочем, при всей ненасытно-жадной открытости ко всему для него новому,
есть  у Андрея Балабухи сфера постоянного интереса: море. Море и  все, что с
ним связано.
     У моря выросший,  он и сегодня с мальчишеской верностью влюблен -- не в
пляжное  мелководье Маркизовой  Лужи,  разумеется, но в тот  истинно великий
Мировой Океан, что покрывает две трети нашей планеты.
     (На  берегу другого  залива  --  Днепровского  лимана  --  размечтались
однажды, встретившись на вышеупомянутом Соцконе-89, два писателя-фантаста --
Андрей  Балабуха  и Владимир Михайлов: яхту бы приобресть, да не пустяковину
какую. А настоящую. Вроде "Снарка",  "Спрея" или любого из "Сен-Мишелей"! И,
отринув всю  эту суету бесконечную, отправиться бы в кругосветку,  чтобы, не
слишком  сибаритствуя,  однако и не  чересчур  уж  ро  Алену  Бомбару  живя,
подвигаться неторопливо "по  морям,  по  волнам"  и с  неторопливой же,  как
подобает,  самозабвенностью предаваться писательским своим мукам  за  чистым
листом  бумаги.  Мне, излишне  заматерелому  обитателю  Мировой  Суши,  явно
постороннему в том разговоре,  понятно было, конечно, что красивая сия мечта
-- откровенно несбыточна, что это прекрасно понимают и сомечтатели(
     Но не эта ли несбыточность внутренних устремлений и побуждает романтика
-- естественно, при наличии необходимых  потенций --  выплескивать на бумагу
вымечтанный и выношенный заветный мир!
     Не случайно именно морю  была  посвящена первая повесть Андрея Балабухи
-- "Майский  день", которая впоследствии  разрослась  и превратилась в роман
"Нептунова арфа".
     В  этом романе, кстати,  можно найти и объяснение влюбленности автора в
необъятную прародину всего сущего на Земле -- в словах Орсона Янга:  "Просто
я люблю море. Оно -- полигон надежды. На море мы уже научились жить так, как
подобает человеку, -- с тех пор, как перестали считать океан театром военных
действий и неисчерпаемой  кладовой.  Где  больше  всего международных работ,
проектов, организаций? На  море. Где, случись с тобой что,  на помощь придет
любой? Опять же на  море. Здесь мы все просто люди, а потом уже австралийцы,
русские,  японцы,  американцы(   Здесь   мы   больше  всего   ощущаем   себя
человечеством --  то,  чему  на  суше нам еще учиться и учиться. Море -- это
модель нашего завтра. Тень грядущего. И потому его нельзя не любить".
     Цитата,  быть  может, и великовата, но, взятая из книги, написанной  до
громогласно возвещенной Перестройки, до явления миру и впрямь своевременного
Нового   Мышления,   она  непредвзято  свидетельствует:  обеспечивая  широту
взглядов на человеческий  наш мир, фантастика и тогда,  до перестройки, была
озабочена всеми жизненно важными проблемами этого мира. И будущее этого мира
проектировала   едва  ли  не  смелее  и   зорче,   чем   многие  сегодняшние
перестройщики(
     И еще  об  одной -- как выясняется,  весьма ныне  ценной -- особенности
фантастики.
     В эпоху застоя в  разряд чудачеств и маложелательных странностей отошло
многое,  что  в   прежние  времена   таковым  не   считалось.  Благородство,
бескорыстие,  доброта, гуманность, верность идеалам, мечтательность и просто
созерцательность(   Все    это    оказалось   ненужным   обществу,   ищущему
комфортабельной и сытой  жизни --  далеко не  для каждого члена социума, как
оказалось, вопреки лозунгам на знаменах(
     Закономерной  была  дегероизация не только идеалов, но и литературы, их
прежде проповедовавшей.
     Восторжествовав без особых усилий  в унылом  сером  монолите  основного
книжного   потока,  дегероизация   настигла   вслед  за  тем   и  литературу
приключений. Настигла  -- и разрушила,  ибо прежних  ее любимцев,  волевых и
деятельных, сильных и по-старомодному благородных  (словом, истинных Героев,
без коих -- какие же приключения!), заменили такие же рефлектирующие нытики,
деловитые эгоисты, обиженные судьбою "домашние философы".  Под напором  этих
"новых людей"  наша  литература  не  устояла,  "забытовела"  в  массе  своей
фантастика -- последнее прибежище романтики(
     Времена,  к счастью,  все-таки изменились,  и  в качестве  наипервейшей
сверхзадачи --  словно бы вдруг! -- вынырнула из  прошлого потребность иметь
Человека Воспитанного.  А получить-то его  -- как? Десятилетиями  дезавуируя
"заветы   предков",   как    получить    теперь   работящего,    сметливого,
предприимчивого и щедрого душой гражданина?
     Кому-то обрести новую  (то бишь  хорошо  забытую старую) нравственность
поможет религия -- не потому ли и стало  нынче  столь гарантировано лояльным
отношение к Богу в нашем исстрадавшемся от бездуховности обществе?
     Кому-то -- да, религия, а остальным?
     А  для остальных  (точнее бы сказать: вообще для всех -- и во  все века
эпохи Гутенберга) уникальным учебником духовности была и остается Книга.
     Вот и  приходится фантастике нашей  --  как  и литературе  в  целом  --
сызнова  размышлять о  новом (теперь уже -- новейшем)  герое,  по-старому не
обделенном элементарными человеческими  добродетелями.  К  такому  герою она
потихоньку  и подвигается  --  поначалу через "боевик",  через  "космическую
оперу", через "роман-путешествие", через повесть-сказку. Ибо и там, и там, и
там без Героя  ну никак не обойтись: без него они -- такой же муляж, фикция,
нонсенс, как и безгеройное приключение(
     Я с удовольствием восстановил в памяти ранние рассказы Андрея Балабухи.
В свете сказанного  выше -- мне сегодня вдвойне по душе их романтичность, их
герои.  По-прежнему  по  душе  и  новеллистическая  неожиданность  концовок,
прописанность  персонажей,   тщательность  и  даже  изящество   литературной
отделки, выверенная толика ироничности(
     Я искренне  рад, что они наконец-то сложились в книгу. И еще -- что под
Андреевым  именем  появились  наконец  и  два  рассказа,   первоначально  по
некоторым  соображениям публиковавшихся только  под глубоком псевдонимом,  о
чем было неизвестно даже издательству(

     Виталий БУГРОВ




                             Памяти мамы --
                             первого слушателя,
                             читателя,
                             машинистки и редактора, --
                             так и не дождавшейся этой книги



         * ИЗ ЦИКЛА "ЧУДО ЧЕЛОВЕКА" * 


        ПРЕДТЕЧИ

     ...слишком ранние предтечи слишком медленной весны
     Д Мережковский

     Центральный комплекс Медицинского исследовательского Института имени де
Голля представлял  собой два  параллелепипеда в стиле Мис ван дер Роэ, --  в
двадцать один и тринадцать этажей, -- возвышавшихся над раскинувшимся вокруг
парком словно поставленные на попа кирпичи. Третий  горизонтально  пересекал
их со второго по четвертый этаж так, что фасад напоминал небрежно написанное
"Н". На крыше далеко вылетавшего в сторону лежащего крыла разместилось кафе,
защищенное  от солнечных лучей тентом из поляризующей пленки. Свет здесь был
рассеянный и мягкий, а мощные кондиционеры позволяли свободно  дышать даже в
тридцатиградусную жару.
     Ч удин  наискось  пересек кафе и  сел  за угловой столик спиной к залу.
Сквозь    завесу   из   декоративного   винограда   просматривалось    шоссе
Бержерак(Либурн, по которому иногда проскакивали машины -- по большей части,
легковые.  До  вечернего  заседания  оставалось  около  часа,   и  Чудин  не
торопился. Напряжение, владевшее им во время выступления (когда же, наконец,
он  научится  выступать хладнокровно  не только внешне?), спало. Сейчас  ему
хотелось выпить  кофе  с бриошами и посидеть, не думая ни  о  чем серьезном,
чтобы дать мозгу такой же полный отдых, какой дает телу савасана хатха-йогов
     -- Простите, месье Чудин... -- Сзади стоял человек лет тридцати пяти --
сорока.   На  к,  прицепленной  к  лацкану  светло-серого  пиджака  карточке
значилось: "Пресса "Сьянс э ви" Гийом Эме".
     Чудин тоскливо вздохнул.
     -- Прошу