волика и установления Игры были всюду  одинаковы,  Плеяды
просто переняли их у землян, поскольку без Игры  и  ее  разработанного  на
Земле  метаязыка  нельзя  сформулировать,  тем  более   решить   ни   одну
сколько-нибудь  сложную  проблему.  Давно,  очень  давно   было   замечено
внутреннее  родство  математики,   логики,   музыки,   языка,   обнаружена
сводимость    этих    средств    описания,    выражения,     моделирования
действительности к единому смысловому ряду, благо, все это  были  знаковые
системы, сети, в которые человек улавливал мир  изменчивых  сущностей.  Но
обобщенный образно-понятийный метаязык, нерасторжимо соединивший  науку  с
искусством, удалось создать  лишь  к  середине  четвертого  века  третьего
мегахрона. Тогда и возникла Игра, как ее  обычно  называли  (возможно,  то
была дань уважения тому древнему писателю, Г.Гессе,  который  в  одном  из
своих романов придумал нечто похожее, хотя  ему  самому  идея  такой  Игры
сущностями  виделась  сугубой  отвлеченностью  от   дел   практических   и
насущных).
   Антон мысленно построил ряды исходной позиции, стянул их в сети,  столь
же многомерные, как сама позиция и ее замысел. Собственно говоря, то  было
опосредованное  в  метаязыке  выражение  ситуации,  в  которой   оказалось
человечество. Позиция вмещала в себя все, что мог выразить и предусмотреть
разум, начиная с конфигурации охваченных конфликтом звезд, кончая нюансами
морали людей третьего мегахрона.
   Однако внутри общей  позиции  скрывалась  еще  и  подпозиция,  развитие
которой в ходе Игры, как надеялся Антон, могло привести к решению  частной
задачи поиска оружия Предтеч. Эту подпозицию он строил особенно тщательно,
ибо  все  остальное,  общее,  было  выверено  лучшими  умами  и   не   раз
проигрывалось в сомышлении с отечественными искинтами, тогда как частности
надо было сообразовать с изменившимися обстоятельствами.
   Своеобразие этой части Игры заключалось в том,  что  сейчас  ее  успеху
должен был способствовать "вражеский Искинт". Но был ли  он  действительно
враждебным? Не более, чем топор, которым одинаково мог пользоваться убийца
и плотник. С той, однако, существенной разницей, что этот "топор"  обладал
собственным машинным разумением, которое пребывало по ту сторону  добра  и
зла, одинаково могло служить кому угодно и в то же  время  всему  находило
свои оценки. Всякий искинт в каком-то смысле был личностью, и личность вот
этого Искинта при всей ее чуждости человеку  вообще  и  человеку  третьего
мегахрона в частности показалась Антону симпатичной, хотя это  слово  едва
ли было уместно в общении с искусственным интеллектом. Но  именно  доверие
побудило Антона предложить ему свою задачу. И в  этом  его  поступке  было
куда больше интуитивного, чем рационального.  Даже  среди  одинаковых  как
будто машин нет двух тождественных, и одна может  почему-то  нравиться,  а
другая - нет, точно так же,  как  и  человек  может  "нравиться"  или  "не
нравиться" искинту, хотя он вроде бы одинаково повинуется любому. Все  это
не имело окончательного объяснения, но Антон чувствовал, что его  симпатия
к чужому искинту небезответна. Такому партнеру  можно  было  открыться,  и
Антон ему открылся.
   То было не просто сотрудничество старшего с младшим. Разум  человека  и
интеллект машины имели общего противника - проблему,  загадку,  неясность,
но  это  не  отменяло  соперничества;  искинт  брал  логикой,  человек   -
интуицией,  это  напоминало  удары  кресала  о  кремень:  искра  прозрения
высекалась обоими, однако ей предшествовало столкновение.
   И это тоже было условием и искусством Игры.
   Она началась. Первое же преобразование сущностных  рядов,  их  сетей  и
интервальных  проекций  ясно  показало  Антону,  что  Искинт  не   впервые
сталкивается с подобной задачей. Еще бы! Конечно  же,  фундаменталисты  не
раз проигрывали ту же самую  ситуацию,  только,  естественно,  с  обратным
знаком и несколько другими параметрами.  Очевидно,  поэтому  Искинт  начал
вяло  и  вроде  бы  даже  разочарованно;  никому   не   интересно   дважды
пережевывать одну и ту же жвачку. Но секунду спустя он выявил  подпозицию,
и все сразу стало иным. Словно порыв ветра подхватил Антона. Он  обнаружил
себя бредущим среди зыбких  пурпурно-фиолетовых  холмов,  которые,  текуче
перестраиваясь, то приближались, то удалялись, светлели и гасли,  как  это
бывает в закатных сумерках, и среди этой  длинной  цепи  печальных  холмов
Антон постепенно стал различать  меняющиеся  лица  знакомых  и  незнакомых
людей. Приблизилось залитое кровью лицо Юла Найта - растаяло в наплывающей
мгле, прежде чем он успел к нему рвануться. Далеко  на  пурпурной  вершине
холма обозначился крест и ведомая туда  безликой  толпой  Ума;  но  и  это
видение затуманилось. Мелькнула чреда  веретенообразных  машин,  над  всем
вспыхнули скрещения голубых молний. И снова по скатам холмов неведомо куда
побрели серые толпы, спины людей по мере движения  сгибались  все  ниже  и
ниже, а ноги увязали, точно в пыли.
   Антон знал, что перед ним проходят  видения  Будущего,  не  настоящего,
которого еще не было и быть  не  могло,  а  вероятностного,  моделируемого
Будущего, зависящего и от его поступков. Он словно то поднимался на  холм,
далеко и отчетливо видел перспективу, все происходящее в ней, то опускался
к подножию - и все вокруг заливалось фиолетовым мраком.  Его  намерения  и
поступки кое-что значили и что-то меняли в окружающем, он мог перемещаться
в  этом  вероятностном  пространстве-времени,  но  некоторые   направления
будущего оставались закрытыми, и часто, слишком часто, желая подняться, он
вместо этого опускался во мрак.
   Усилием воли  Антон  перестроил  структуру,  ярко  представил  сумятицу
взрывающихся звезд и горящих планет, довел до Искинта, что это их общая  -
машины и человека - смерть,  расщепил  образ  на  ассоциации,  предоставив
собеседнику увязку логических цепей. Ответом был ошеломляющий взрыв цвета,
звуков и форм: Искинт счел образ новым и ключевым! Не  для  позиции  даже,
а... Антон увидел  пляшущие,  как  в  ознобе,  звезды  Галактики,  черную,
смахивающую их  руку;  пока  это  было  лишь  отражением  его  собственных
метаинтервальных проекций. Но возник незнакомый  корабль,  он  сам  в  его
рубке,  его  друзья  и  рядом  бесформенная,   черно   клубящаяся   фигура
человеко-зверя. Мгновение - корабль превратился в  молнию,  и  эта  молния
перечеркнула, потрясла Галактику.
   Смысл, смысл? Антон, чего с ним раньше не бывало,  сохраняя  контакт  с
Искинтом, перестал  его  понимать.  Возможно,  Искинт  сам  себя  перестал
понимать - такое иногда случалось. Галактика, все галактики вдруг  сжались
в комок, а впереди по  курсу  -  по  курсу  чего?  -  словно  распахнулись
огненные врата. Только на миг, только краешком сознания Антон уловил,  что
было в этой разверзнувшейся бездне. Все тотчас неразличимо  вспыхнуло,  не
успело запечатлеться в памяти, отрезанное тонкими многослойными сетями.
   И Антон понял, что Игра закончена, что  перед  ним  предстала  наиболее
вероятная модель результата всех их усилий, но что она означала  -  ни  он
сам,  ни  Искинт  знать  не  могли.  Сеть  надвигающаяся  или,   наоборот,
ограждающая - только это и было ясно. Первое подразумевалось  само  собой,
но второе?
   Еще никогда исход Игры не был  столь  неопределенен,  но  ведь  и  сама
ситуация была на редкость неопределенной и мрачной.



7. КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

   Сторация  "Ферма"   была   посещаемым   астронавтами   заведением.   Ее
предпочитали другим, более близким к Коллегии сторациям, а  почему  так  -
никто уже объяснить не мог. Возможно, когда-то некий прославленный капитан
забрел сюда с офицерами накануне рискованного полета, рейс  прошел  крайне
удачно, и с  тех  пор  капитан  стал  сюда  заходить  перед  всяким  новым
ответственным делом, а за ним потянулись другие, ибо трудно сыскать  людей
более суеверных, чем  астронавты.  Не  исключено,  однако,  что  "звездных
волков" привлекал контраст  с  той  обстановкой,  которая  окружала  их  в
полете, поскольку "Ферма" была стилизована под  старину,  старину  вообще,
милую, добрую и уютную, когда на нее смотришь из безопасной дали столетий.
Или,  быть  может,  давний  владелец  "Фермы"  подобрал  ключик  к  натуре
астронавта, да так и пошло. Кто знает? Человеческие симпатии  и  антипатии
куда менее поддаются анализу, чем  условия  Д-перехода  вблизи  тяготеющих
масс.
   Юл Найт умел оставаться незаметным даже в полупустом, как сейчас, зале.
И он был терпелив охотничьим терпением своих далеких предков, которые  уже
в пору космических стартов, как встарь, высматривали звериный след и умели
не торопиться, чего нельзя было сказать о тех, кого в эту  пору  подхватил
бег научно-технического прогресса. Промедления и неудачи поиска не  мучили
Юла так, как они терзали  Антона  и,  возможно,  Лю  Банга.  Он  сидел  на
деревянной скамейке за деревянным, локтями отполированным столом, скучающе
потягивал пиво и рассеянно посматривал по сторонам. На "Ферме" привыкли  к
мальчишкам, которые приходят  сюда  восторженно  поглазеть  на  знаменитых
астронавтов, и никто не обращал на него внимания. На стене в дальнем конце
зале, рядом со сбруей и хомутом, мерцал телевизор,  который,  по  уверению
хозяина, украшал жилище ковбоя не то в девятнадцатом, не  то  в  двадцатом
веке; доисторический телевизор (вернее, его имитация) очень мило смотрелся
рядом со сбруей и железобетонным, для засолки огурцов, бочонком, в котором
действительно были настоящие несинтетические огурцы. Современности не было
доступа на "Ферму", исключая, конечно, еду и напитки, среди которых наряду
со старинными кушаньями и алкогольными смесями  предлагались  все  новинки
прогресса, начиная со смоляных  палочек  и  кончая  коньяком  замедленного
действия.
   Юл Найт ждал  и  был  уверен,  что  его  бесхитростное  терпение  будет
вознаграждено, потому что из множества причастных  к  тайне  людей  кто-то
обязательно забудет включить средство защиты или  потеряет  его,  или  оно
само сломается. Иного по теории вероятностей  быть  не  могло,  оставалось
лишь подстеречь случай,  не  торопить  его,  постоянно  находиться  в  тех
местах, где удача наиболее возможна, что не так трудно сделать,  поскольку
сам факт секретности четко очерчивает круг ее носителей и выделяет пути их
перемещения. Охота немногим  сложнее,  чем  на  зверя,  когда  знаешь  его
привычки, способы защиты и пути к водопою; терпение и смекалка, терпение и
смекалка - этого достаточно. Сейчас посетителей было немного, время, когда
в сторацию стекались астронавты, еще не наступило. Манера,  с  которой  Юл
Найт пил, ел и держался, красноречивей  одежды  выдавала  в  нем  отпрыска
первопатриция, и  одна  из  девушек  было  попробовала  к  нему  подсесть;
пришлось стеклянно глянуть  сквозь  нее,  будто  она  была  прозрачностью,
воздухом, ничем, чтобы та отстала. На девушке был серый комбинезон  нечки,
только куда более изящный, и глазам она придала красноватый  оттенок,  так
что издали ее вполне можно было принять за нечку, хотя,  конечно,  она  не
была ею - просто мода такая, особый изыск  уподоблять  себя  рабыне,  иных
мужчин это взбудораживало  и  притягивало.  Юлу  это  почему-то  напомнило
давнюю историю  о  тех  патрициях,  которые  в  период  междоусобных  войн
клонировали нечка из клеток  побежденного  врага,  чтобы  всегда  иметь  в
услужении его физическое подобие: такая месть считалась особо  утонченной.
С тех пор закон  и  здесь  отштамповал  порядок,  предписал  изготавливать
нечков отпугивающе красноглазыми, но, как водится, закон порой нарушали, а
теперь еще и мода возникла походить на нечков, говорят, ей следовали  даже
патрицианки, тем лишний раз подтверждая, что жизнь не может  обойтись  без
вывертов, парадоксов, внезапностей, как бы ее ни пытались формализовать.
   Вечерело, и зал стремительно наполнялся, так что звук телесизора с  его
программой старинных фильмов вскоре заглушили голоса посетителей.  "Ферма"
слыла демократическим заведением, сюда  стекались  чимандры  всех  рангов.
Были среди них высокие и низенькие, вертлявые  и  солидные,  молчаливые  и
речистые, но всех объединяла окатанность  лиц,  движений  и  фраз,  словно
каждый боялся обмолвиться, кого-то ненароком задеть, что-то нарушить, хотя
внешне все держались уверенно и никто  не  замечал  на  себе  добровольных
оков, тяжесть которых будила в Юле Найте  жалость  к  беднягам.  Когда  он
впервые очутился  в  подобном  обществе,  его  особенно  удивило  то,  что
скованней всего держались начальственные чимандры и они-то как  раз  менее
всего чувствовали эту свою закрепощенность. Если бы не  инверсия  там,  не
Земле, Юл так и не понял бы этого кажущегося парадокса, но сейчас  он  его
понимал, привык  и  уже  воспринимал  как  должное.  Он  сидел,  слушал  с
безучастным лицом, цепко фильтруя слова, мимику, жесты,  все  сказанное  и
непроизнесенное. Ничего особенного, так, роение пылинок в воздухе.  Первые
астронавты тоже не привлекли его внимания, они выделялись разве что своими
мундирами и некоторым пренебрежением  к  окружающим.  Но  когда  в  дверях
показался  стройный  молодой  капитан   с   решительным   и   одновременно
взволнованным  выражением  красиво  опушенных  ресницами  глаз,  Юл  сразу
насторожился.
   Он! Это еще не было осознанием, только догадкой, толчком  интуиции.  Юл
вчитался в лицо капитана. Со временем оно обещало  застыть  чертами  сухой
повелительности, но пока в нем проглядывали душевное смятение и  нервозная
возбужденность,  хотя  все  прикрывалось  уже  привычной"  властностью   и
самоуверенностью баловня судьбы. Однако для Юла это выражение  уверенности
не было преградой. В дверях была дичь, та самая неосторожная дичь, которую
он столько времени поджидал. Свежеиспеченный, не по заслугам, капитан, чья
голова кружилась от каких-то новых, выбивающих из  равновесия  перспектив.
Знание чего-то предельно важного, тревожно беспокойного исходило  от  него
так же остро и явственно для потомка охотников, как свежий  запах  хищника
на лесной тропе.  Юл  напрягся.  Следовало  незаметно  приковать  внимание
капитана, заставить его подойти, сесть  поближе,  затем  вжиться  в  него,
почувствовать себя им - и все это  надо  было  успеть,  пока  капитана  не
окликнули другие, быть может, знакомые ему астронавты. Насколько  было  бы
проще, если бы он смог непосредственно прочитать мысли! Но  этого  не  мог
никто, коль скоро посторонний не хотел открыться, и к тому же самому  надо
было идти окольным путем.  Правда,  это  давало  и  преимущество  -  такое
проникновение мог уловить лишь очень чуткий  и  мощный  подслушиватель,  а
если такой здесь и был, то требовалась  еще  направленная  избирательность
настройки, прямая нацеленность чтеца на него, Юла Найта, или на  капитана,
что было и вовсе невероятно. Немногие отмеченные Юлом соглядатаи были не в
счет; дар сомышления и сочувствия, который вот  так  можно  было  обратить
против  человека,  возник   в   ходе   длительной   эволюции   социального
коллективизма, и плеядцы им не владели, отчего в этой, у всех  на  глазах,
охоте Юл мог чувствовать себя неуязвимым.
   И стоило капитану бегло оглядеть зал, как Юл  перехватил  этот  взгляд,
задержал  его  на  себе.  Внешне  не  произошло  ровным   счетом   ничего:
мальчишка-патриций все так же скучающе сосал свое пиво, но  для  капитана,
единственного из всех, он выделился, стал притягателен внезапным  прищуром
глаз, призывным движением пальцев -  мол,  сядь,  у  меня  для  тебя  есть
кое-что важное... Все это Юл проделал с быстротой, которая не оставляет  в
зрительной памяти явного следа; тут важно зацепить  внимание,  чем-то  его
поманить. И капитан двинулся к столу, за которым сидел подросток,  сам  не
заметив, что его потянуло туда, ведь  осознается  лишь  то,  что  успевает
проявиться в психике, а то, что не успевает, застряв в подсознании, влияет
помимо разума.
   Капитан подходил все ближе и ближе, он  шарил  глазами,  выбирая  место
неподалеку от охотника, отнюдь не потому, что хотел сесть рядом с каким-то
сопляком - у него и в мыслях такого не было. Но рассеянный взгляд  офицера
скользил  по  Юлу,  и  тот  постепенно  натягивал  незримый  поводок,  уже
воспроизводя в себе движение мускулов чужого лица, походку, поворот  плеч,
все больше вживаясь  в  состояние  капитана,  ибо  внешнее  неотделимо  от
внутреннего, и, воспроизводя ту же мимику, человек воспроизводит в себе  и
породившую  ее  эмоцию,  мысль.  Несколько  минут   такого   проигрывания,
вчувствования, и для Юла стали бы открытыми даже затаенные мысли капитана,
поскольку не было "жужжалки", которая смазывала, прерывала это вживание.
   Он был им так поглощен, что внезапное и пронзительное  чувство  тревоги
запоздало. Скрытое в душе офицера  знание  не  было  обманом  -  это-то  и
ослепило охотника. Юл успел почуять ловушку, успел заметить, как  сзади  к
нему придвинулась незнакомая, но тоже похожая на нечку девушка, как  в  ее
руке  блеснул  парализатор,  но  тут  боль  омертвила  все  мускулы  тела.
Привычным усилием Юл погасил боль, но поздно, поздно! - руки  и  ноги  ему
уже не повиновались.
   Чьи-то руки аккуратно выхватили его  из-за  стола,  понесли  к  выходу,
издали мелькнуло ошеломленное, тут же  просиявшее  лицо  капитана,  больше
никто ничего особенного не заметил, лишь  толстощекий  чимандр  у  стойки,
брезгливо отодвинувшись, чтобы дать проход, пробормотал вслед: "Нализался,
благородный сыночек..."
   Никакая воля не могла справиться с действием парализатора, и  Юла,  как
куль, зашвырнули в гравилет, двое уселись по бокам, и машина  рванулась  в
воздух.
   Здешние охотники умели захлопывать свои ловушки.
   Допрос начался, едва Юл смог шевелиться. В других  условиях  он,  верно
бы, посмеялся над нелепостью развернувшегося вокруг него действа. Железный
привинченный к полу табурет, охранники с  боков  и  сзади,  целая  батарея
нацеленных менталоскопов, еще двое охранников у дверей, руки  на  кобурах,
глазами пожирают малейшее движение пленника -  дети,  ну  чистые  дети!  И
главное, зачем все это? Он мышь в когтях орла,  это  они,  что  ли,  хотят
внушить?
   Глупо!
   Юл не сожалел об ошибке: что случилось, то  случилось,  и  нечего  себя
терзать, хотя в ловушку он попал преунизительно. Хороший урок на  будущее,
хотя в таких случаях принято  считать,  что  никакого  будущего  уже  нет.
Неверно, оно есть, коль скоро впереди допрос. С тем и примите.
   Невозмутимое лицо Юла стало еще невозмутимей.
   Откуда-то сбоку внесли кресло,  молча  поставили  его  напротив:  новое
ребячество! За закрытой дверью шаги,  идет  кто-то  большой  и  надменный.
Неужели эти мундирные вытянутся и щелкнут каблуками?  Дверь  распахнулась,
охранники щелкнули  каблуками,  в  комнату  прошествовал  роскошно  одетый
человек с немного обрюзгшим лицом, которое при желании можно было  назвать
львиным. Юл поймал себя на мысли, что видит дурную историческую пьесу. Лоб
человека охватывал золотой обруч, который, как сразу определил Юл, был  не
просто украшением. Вошедший утвердил себя в кресле и только тогда взглянул
на Юла, с таким видом, словно тот был забавной, напоказ, обезьянкой,  лишь
потому и заслуживающей мимолетного внимания.
   - Ну и ну, - в глазах вельможи мелькнула ирония. - Мальчишка! Такого от
гуманнейших Звездных Республик я, признаться, не ожидал. Хотя  и  разумно.
Кто обратит внимание на мальчишку? Однако мы обратили.
   - Боитесь? - тихо спросил Юл.
   Брови человека в кресле чуть вскинулись.
   - Боитесь, - подтвердил Юл. - Иначе не надели бы обруч.
   - Элементарная мера предосторожности, - укол  подействовал,  человек  в
кресле нахмурился. - Нам многое известно о ваших психоспособностях.
   - Вините за отставание себя. Кто сдерживает  социальное  развитие,  тот
сдерживает и все остальное.
   - Зато мы превзошли вас в другом, и я, Эль Шорр, допрашиваю вас,