обы  не  слышать:  "Выпили  коньяку,  а потом..."  Иногда  она
пыталась пожалеть этих женщин, понять их. Но тут  же с брезгливостью думала:
"У нас с Гариком тоже ведь немало трудностей, но ни я, ни он не стали бы вот
так..."
     Игоря  Ивановича она поднимет,  поправит,  все сделает, чтобы  он  стал
здоров. Другие по два и по три инфаркта переносят,  а работают, хоть бы хны!
Единственный, кто  ускользал  из  ее  логики жизни,  был  сын.  Но, с другой
стороны, сейчас у  всех с детьми проблемы. Боренька вырастет, поумнеет. Если
бы муж  помог, почаще вмешивался, и она нервничала бы меньше. А он полагался
в  этом  вопросе на  жену. Зинаида Андреевна не раз просила всерьез заняться
сыном,  проявить  мужской  характер.  Макарцев  обещал,  подолгу  собирался,
обдумывал, пытался  это сделать, откладывал. А теперь, когда он заболел, она
думала: "Ну  вот,  теперь у Игоря Ивановича  больше будет времени подумать о
сыне, а мальчик станет терпимее к отцу. И все наладится".


        33. ВСЕ РАВНО Я ТЕБЯ ПОЦЕЛУЮ!

     Сироткина была уверена, что теперь,  когда Ивлев, хотел он сам того или
нет, а все же принадлежит ей и хоть изредка она обретает  полную власть  над
ним, -- она успокоится. Ведь ей от него ничего не надо, а то, что было надо,
получено.  Любовь до тех пор приносит состояние дискомфорта, вычитала где-то
Надя, пока эта любовь не удовлетворена. А теперь, поскольку уже все было,  а
ничего большего не может быть, потому что это не входило в ее планы, интерес
к спецкору Ивлеву должен пойти на убыль. Она уже отбыла свой срок в тюрьме у
Ивлева. Но амнистия для Нади не наступила.
     Пройдет, твердо говорила она себе. Достаточно будет его видеть, хотя бы
изредка,  и больше ничего. Ну, еще слышать, что  он говорит, -- пусть не ей,
другим.  Главное, переключиться на  что-нибудь другое:  ведь все позади!  Но
какая-то  новая власть распоряжалась теперь Надеждой. Если раньшe в  мыслях,
на работе или дома, за полночь ложась в постель, она говорила с ним, слушала
его, они гуляли  по улицам,  и  этого было достаточно, то теперь во рту было
кисло, яблоко хотелось откусить еще  раз.  Она стыдилась, уверяла себя,  что
долго играть в современную активную женщину выше ее сил. А это была не игра.
     Останавливало  ее  лишь  то,  что  это  отпугнуло  бы его  совсем.  Она
металась.  С  вечера говорила себе, что завтра подойдет к нему и пригласит в
кино. Она брала  билеты,  но утром  видела его  в  редакции, устремленного к
целям,  содержание  и  глубина  которых   были  ей  непонятны  или  казались
второстепенными,  когда между  ними произошло  такое.  Он спорил с  кем-то в
коридоре, отчаянно матерясь,  и она спешила пройти  мимо, хотя  безо  всякой
неприязни слушала эти жуткие и сочные слова. Ему было не до нее. Она убегала
в туалет,  рвала там билеты  и,  спуская  воду, уносившую клочки, плакала, и
потом долго стояла,  глядя в окно на корпус печатного цеха, в котором гудели
ротационные машины,  ждала, пока  спадет краснота с глаз. Наконец  Сироткина
решилась.
     --  Слушай,  --  весело прощебетала  она,  как  бы  случайно  остановив
Вячеслава в коридоре.
     -- Привет!
     Ивлев глядел на нее  рассеянно  и ждал,  что  она скажет  дальше. А она
задохнулась, слова смешались, легкости хватило только на одно слово.
     -- Ты чего? -- удивленно спросил он.
     Она сжимала кулаки. Длинные ногти впились в  ладони. После паузы, такой
затянутой, она наконец  вспомнила  что заранее  придумала  сказать. Шепотом,
медленно выдавливая  слова и  заставив  себя  опять  беззаботно  улыбнуться,
Надежда произнесла:
     -- Между прочим, я подсчитала: у меня сегодня юбилей.
     -- Поздравляю? А какой?
     -- Ровно три года, как мне вырезали аппендикс.
     -- Надо сказать Рапу. Пусть напишет передовую.
     -- Не надо. А вообще, если хочешь, можем отметить. Ну, например, сходим
в Дом журналиста... Деньги у меня есть.
     -- Понимаешь... -- замялся он. -- Я ночью улетаю.
     -- Куда?
     --  В  Новосибирск.  Рап  просил  накатать  статью  секретаря  обкома о
субботнике. Сам Paп в Сибирь не любит ездить -- надо же выручить старика.
     -- Надолго?
     -- Неделька.
     -- А вечером?
     -- Что -- вечером?
     -- Ничего!
     Надя вспыхнула,  внезапно  возненавидев  его. Ей захотелось  немедленно
резко ответить или  ударить  Ивлева, чтобы  точка  была  поставлена. Но  она
улыбнулась  опять и ушла, стараясь  шагать легко и независимо. День  тянулся
нудно, как пленка  в магнитофоне с подсевшими батареями. А вечером Сироткина
взяла у Инны Светлозерской в машбюро  перламутровую помаду, накрасила губы и
поехала в Дом журналиста.  Одна. С  твердым  намерением наперекор  приличиям
выпить за светлую память о своем аппендиксе.
     Войти в  ресторан Надя все  же  не решилась. Она взяла у  стойки кофе и
рюмку  коньяку.  Сироткина высмотрела пустой  столик  у  стены,  заполненный
обертками от конфет. Она  села спиной к  проходу,  чтобы  никого не  видеть.
После глотка  коньяку стало тепло.  Ивлев  передумает  и заедет  сюда  перед
отлетом  на полчаса.  Она глотнула  еще, и Ивлев  стал  более  расплывчатым.
Надежда вынула сигарету,  рассчитывая, что остатки этого  негодяя улетучатся
вместе  с  табачным  дымом   --  единственным  (если  не  считать  алкоголя)
наркотиком, почему-то разрешенным в ее  родной стране. У нее не было спичек,
она оглянулась.
     -- Разрешите?
     Худой и длинный  парень в  клетчатом свитере поднес к  ее лицу красивую
иностранную  зажигалку, ловко повернул  ее  пальцами и  чиркнул, осветив  ее
чистый лоб. Сироткина прикурила.
     -- А за это, -- спросил он, -- вы не дадите мне сигарету?
     -- За это я ничего не дам. Просто так -- пожалуйста.
     Без лишних  церемоний  он  присел  к ней и закурил. Мальчик был  моложе
Надежды и  никакого  практического интереса не представлял. Надо было  сразу
вежливо сказать ему, что сейчас к ней подойдет муж. Но Ивлев, оказалось,  не
улетучился, и  ей хотелось отомстить ему.  На роль роковой  соблазнительницы
Сироткина  не  годилась, но  когда  ее  уговаривали  отомстить,  можно  было
согласиться.
     -- А я вас здесь уже не раз видел.
     Он сказал то, что должен был сказать, и ничего другого.
     -- У вас хорошая память, -- сказала Надя.
     -- Это даже родители признают.
     -- Почему "даже"?
     --  Потому  что  их  все  во  мне  раздражает.  Представляю,  как  мать
подпрыгнула бы, если бы узнала, что я хочу жениться.
     --  Поздравляю! -- Надя  произнесла  это слово  с  интонацией Ивлева  и
рассердилась сама на себя.
     -- Спасибо!... Только невесты еще нет...
     -- Ну, это не проблема!
     -- Проблема! У меня жесткие требования:  вес 45, рост 160, размер бюста
четвертый. В общем, похожа на вас.
     "У меня размер третий", -- сказать это у Нади чесался язык.
     Но она решила, что неприлично растлевать малолетку пошлостью, которой в
нем и без ее поддержки достаточно. И она произнесла:
     -- Вы прямо-таки восточный султан!
     -- Давайте выпьем!
     -- По чашке кофе.
     -- И по коньяку!
     -- Вы разве не пили?
     --  А вы? -- удачно  парировал он. -- Я  всего  четыре  рюмки --  грамм
двести, не больше.
     -- А можете сколько?
     -- Семьсот пятьдесят пил, -- скромно сказал он. --  Больше не пробовал.
Попробуем?
     "Не рассердятся ли папа с мамой?" -- могла бы спросить она.
     Но не стала его унижать.
     -- Нет, это слишком дорого. Но, по одной, малюсенькой...
     Они выпили.
     --  Вы мексиканскую водку пили?  --  спросил  он. --  У них  к  бутылке
привязан мешочек перца, а внутри плавает  заспиртованный  червяк. Он придает
особый аромат, понимаете? На  стол ставят лишнюю рюмку и на  закуску червяка
целуют...
     Выпили  они  еще  по  три  рюмки,  и Надя  подумала,  что уже  одно  то
обстоятельство,  что она пьяна одна,  без Ивлева, хорошая месть ему  за  его
эгоизм. Новый знакомый не очень ловко помог ей надеть шубу. При  этом он как
бы  случайно прикоснулся  к  ее  шее  и  волосам,  а  она  как  бы  случайно
отклонилась. На  улице он взял ее под  руку и подвел  к бежевому "Москвичу".
Остывший  мотор долго не  хотел запускаться, и похоже было, что не заведется
вообще. Надежда  сидела в  холодной машине,  уткнув нос в  пушистый  меховой
воротник. Мотор завелся,  и  ее новый  знакомый,  не  грея двигателя,  резко
выехал.  Непрогретый  мотор  дергал,  чихал.  Машин,  пешеходов и милиции на
Никитском  бульваре было мало; падал легкий, сухой снежок,  разбегающийся от
машины  по  асфальту  в  разные  стороны.  Выскочив  из  тоннеля,  "Москвич"
тормознул на перекрестке: горел красный свет.
     -- Есть идея. Прокатимся в лес?
     -- Ночью?!
     -- Что мы -- дети? Погуляем.
     -- В такой-то холод?
     -- Печку включим, -- он сдвинул рычаг.
     Вентилятор заверещал, гоня теплый воздух к ногам.
     -- В другой раз,  ладно? --  ласково  сказала  Сироткина. -- Отец ждет,
будет сердиться... Мне вот сюда.
     -- Провожу.
     -- Не надо, я сама.
     -- Провожу! -- упрямо сказал он и вошел за ней в подъезд.
     Лифтер  внимательно оглядел его, но, поняв, что он  с  Надей, ничего не
сказал, только проследил за ними глазами, пока они поднимались по лестнице.
     -- А поцеловать? -- спросил он, когда она протянула ему руку.
     -- Кого? -- она подняла удивленные глаза.
     -- Тебя.
     -- Не рано ли?..
     Он   неловко  притянул  ее  к  себе.  Надя   отвернулась  и  попыталась
освободиться.
     -- Пустите, сэр. Я не мексиканский червяк. Нельзя!
     -- Почему нельзя? -- он вдруг поглупел. -- Можно!
     -- А я говорю -- нельзя!
     Она наклонилась, прошмыгнула у него под  рукой и стала искать в сумочке
ключ.
     -- Когда же будет можно? -- спросил он, качнувшись.
     Надежда пожала плечами и вставила ключ в дверь.
     -- Давай еще постоим тут. Домой неохота...
     -- Лучше в другой раз. Запомните телефон?
     Он записал номер на пачке сигарет.
     -- А может, прокатимся?
     Но она уже отворила дверь.
     --  Ты  меня по телефону с другим Борисом не спутаешь? У  тебя  другого
знакомого Бориса нету?  Я Макарцев. Макарцева  знаешь,  моего отца? Его  все
знают.
     -- Макарцева? -- переспросила она. -- Кто это?
     -- А как же ты прошла в Домжур? Ты где учишься?
     --  Я  работаю, -- сказала  она, --  в  ателье. Портнихой. А  в  Домжур
знакомые провели...
     -- Мне очень хочется тебя поцеловать.
     -- Я же сказала: нет!
     Она  поспешно  затворила  за  собой  дверь. Он прижал  рот  к  замочной
скважине и проговорил:
     -- Все равно я тебя поцелую, вот увидишь! В губы!
     Борис  Макарцев  запрыгал вниз по лестнице через пять ступенек  сразу и
чуть не свалился на повороте. В последний момент он ухватил рукой перила.


        34. МАКАРЦЕВ БОРИС ИГОРЕВИЧ

        ИЗ АНКЕТЫ ПОСТУПАЮЩЕГО В ВУЗ

     Родился 29 октября 1950 г. в Москве.
     Русский. Беспартийный. Член ВЛКСМ.
     Образование   среднее.   Окончил    французскую    спецшколу     No 109
Ленинградского района Москвы. Аттестат зрелости  No 9836457.
     Специальности нет.
     Знание иностранных языков: французский (читает, может объясниться).
     Выполняемая  работа  с  начала  трудовой деятельности (включая учебу  в
высших  и средних  специальных  учебных заведениях, участие  в  партизанских
отрядах и работу по совместительству): не работал.
     Ближайшие  родственники:  Макарцев  Игорь Иванович  --  отец, Макарцева
Зинаида Андреевна -- мать.
     Военнообязанный    призывного    возраста.   Приписное    свидетельство
 No 741374К, выданное Тимирязевским райвоенкоматом Москвы.
     Состояние   здоровья:    практически    здоров.    Основание:   справка
спецполиклиники Мосгорздравотдела для поступающих в вузы -- форма  No 281.
     Паспорт: VIII MX  No 381014, выдан 63 о/м Москвы 11 ноября 1966 г.
     Проживает: Петровско-Разумовская аллея, 18, кв. 84. Телефон 258-71-44.

        ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, СОПУТСТВУЮЩИЕ И МЕШАЮЩИЕ БОБУ

     Игорь Иванович не сомневался, что его сын,  как все дети партработников
его положения,  поступит в Институт международных отношений и посредственный
аттестат зрелости -- не столь  уж существенный изъян при возможности  нажать
где  надо.  Одновременно  Макарцеву  хотелось,   чтобы   Бобочка  тоже  стал
журналистом,  но  никаких позывов у него  в этой  области не обнаруживалось.
Впрочем,  как  и  в  других  областях.  Оставалось  надеяться,  что  мальчик
поумнеет.  Захоти  он  поступить  на  факультет  журналистики МГУ, Макарцеву
достаточно позвонить декану факультета  Загульскому, разоблачительные статьи
которого "Трудовая правда" печатает  после  каждой его заграничной  поездки.
Все пойдет само собой, только  правильно занять исходную точку. А  уж в  эту
точку Макарцев поставит сына, будьте уверены!
     Так думал отец, пока Бобочка кончал школу. А окончив, заявил родителям,
что аттестат зрелости  дарит им на память, сам  же он  хочет отдохнуть. Ни в
какой  международный  он  не пойдет,  поскольку там  учатся  одни маменькины
сыночки-тряпичники, а шмотки его не волнуют.
     -- Зачем же ты учил французский? -- спросил Игорь Иванович.
     Оказывается, французским языком Боб и его приятели овладевали для того,
чтобы трепаться по телефону, оставаясь непонятыми родителями.
     -- Выходит, ты считаешь мою жизнь неинтересной?
     -- Да любой гегемон-работяга счастливей  тебя  в  сто  раз!  Отвкалывал
восемь  часов, принял стакан  водки  --  и  никаких  забот.  А  ты  по ночам
трясешься, не ошибся ли вечером и не снимут ли тебя утром.
     -- Разве тебе  не  хочется жить за  границей?  -- попытался купить  его
отец. -- Интересные развлечения, фильмы, которых мы не покупаем?
     --  Думаешь,  не  знаю,  за  какие  коврижки живут?  Антохинского  отца
директором института сделали.  А за что? За то, что в Англии, на стажировке,
он в какой-то фирме несколько ампул украл...
     -- Это крайности!
     --  Это  --  промышленный  шпионаж.  Это  твоя  внешняя  торговля...  А
журналистика?! Да сам ты напечатаешь  о том, что видел  за границей? Сто раз
вымажешь дегтем, а потом тиснешь.
     -- Обычную идеологическую игру ты воспринимаешь сердцем.
     -- А вот и нет! Принимаю тем местом, для которого она годится.
     -- Ладно, Боря, иди работать на завод.
     -- Еще чего! Пусть быдло работает!
     -- Выходит, в армию?
     -- Не пойду. Позвонишь -- мне запишут шум в сердце и оставят в покое.
     -- Не буду звонить, Боря. Клянусь!
     -- Мать надавит -- позвонишь!
     -- При  матери говорю. Слышишь, Зина? Сын -- тунеядец? Этого не допущу!
Осенью  сам  позвоню в  Министерство  обороны. Приедут  и  заберут. Во  флот
пойдешь  -- там служба на  год  дольше!  Но  есть и еще вариант. -- Макарцев
поколебался, но решил попытаться предложить сделку. --  Поступишь в институт
-- покупаю тебе машину. Подожмемся с матерью,  но  куплю. И учти!  Мое слово
твердое.
     -- Твои слова -- в дерьме!..
     Через месяц, однако, Борис сообщил матери, что, так  и быть, поступит в
институт.
     -- В какой, Бобочка?
     -- Иностранных языков имени Мориса Тореза. Слыхала? Буду толмачом.
     -- Кем-кем?
     -- Переводчиком, мать.
     -- Почему же именно в этот институт? Отец ведь предлагал посолиднее...
     -- Агентура сообщила, в  этом девчонки смотрибельные,  поняла?  Но если
отец будет проталкивать, уйду, так ему и скажи!
     -- Ладно, ладно, Бобочка! Он и пальцем не пошевелит...
     Макарцев  хотел позвонить  ректору,  но  жена  отговорила. Не дай  Бог,
Бобочка узнает  --  все испортишь! Настроение  у  родителей поднялось.  Боря
переутомился,  у  него  был  нервный  спад, и вот все входит  в  норму.  Сын
Макарцева и не может  быть другим, ясно! Пусть, в конце концов, кончит любой
институт. А перебесится  -- отец всегда  найдет пусковую  установку  для его
выхода  на  настоящую орбиту. Когда они узнали,  что Борис  стал  студентом,
Макарцев привез шампанское и сказал,  что уже звонил  директору завода и тот
обещал  выделить один автомобиль из своего лимита вне всех очередей. Словом,
к восемнадцатилетию будет обещанный "Москвич".
     Машину  студент  воспринял как  нечто  разумеющееся. Ни  его жизнь,  ни
отношение  к   родителям  не  изменились.  Учебники  лежали  на  столе.   Он
по-прежнему  приходил  ночью.  Если  мать  еще   не   ложилась,  она  издали
чувствовала, что он опять пил. Иногда, явившись рано, он заглядывал в кухню:
     -- Фашиста нет?
     -- Не смей называть отца фашистом!
     -- Пардон, мадам, забыл! Буду звать его "наци"...
     Он  заваливался  с  ботинками  на  тахту  и  названивал   приятелям.  В
телефонную трубку вперемешку с  французским летела  матерщина,  от которой у
Зинаиды Андреевны начиналась мигрень.
     Вскоре собиралась компания человек из пяти-шести. Новые  парни, которых
в прошлый раз не  было. Борис забирал на кухне стаканы и  закрывал дверь. Из
обрывков разговоров,  которые  долетали до  Зинаиды Андреевны,  она  ничего,
кроме мата,  понять  не  могла.  Они  не  разговаривали  ни о девушках, ни о
политике, ни о своих институтских  делах, ни о  хоккее. Ей казалось, что они
просто дымят и пьют.  Иногда она приносила им еду. Они отказывались, но  все
уничтожали, оставляя  на полу  грязные тарелки. Куда они стремятся? Что  для
них  свято? Слушают часами эту идиотскую музыку, и  им  нечего  сказать друг
другу.
     -- Бобочка,  скоро  месяц, как папа  в  больнице.  Неужели  у  тебя нет
времени навестить его?
     -- К нему не пускают, сама говорила...
     -- Уже давно пускают. Отца надо поддержать...
     -- А выпишут когда?
     -- Врачи говорят, сейчас и думать нечего. Возможно, через месяц...
     -- Вот и увидимся. Пускай от меня отдохнет. А я от него.
     -- Я устала врать, что у тебя семинары, лекции, коллоквиумы...
     -- Ничего, мать! Ври дальше! Он к вранью привык.


        35. В ПЯТНИЦУ, В ШЕСТЬ УТРА

     Зинаида Андреевна не ложилась.  Она поздно приехала от Игоря Ивановича,
увидела, что ужин, оставленный Бобочке, не тронут, и поняла, что домой он не
заходил.  Она досмотрела конец телепрограммы  -- спорт и последние известия,
накинув платок, вышла на балкон. Иногда  Боб стоял с компанией возле беседки
во дворе. Но там никого не было.
     В  половине  второго  Зинаида наконец  разделась.  Она  постояла  перед
большим зеркалом в спальне, надеясь отвлечься, сосредоточившись на себе. Она
скептически потрогала излишки на животе и бедрах, впрочем небольшие. Она все
еще  была хороша собой  и думала  не без  гордости, что  нет  в  мире ничего
гармоничнее женской  фигуры. Зинаида  теперь совсем мало ела и перепробовала
все  диеты,  но  вдруг  это  перестало  помогать.  Еще  можно было  испытать
голодание  в  клинике очень модного  врача  Николаева,  к которому  попасть,
говорят,  невозможно. Конечно, Игорь устроил бы ее в два счета. Но голодание
ей  казалось  жестокостью  по   отношению  к  себе   самой.  Ведь  только  в
обнаженности видно, а когда она затянута -- ни-ни!
     Она  приподняла пальцами груди, которые были предметом  особой гордости
Игоря, но  теперь сохраняли  форму только  во  французских  лифчиках.  Груди
потеряли свой вид из-за этого  шалопая Бобочки, который, похоже,  вообще  не
явится  ночевать  и даже  не  позвонит.  Надев  английскую  шелковую  ночную
рубашку, всю в кружевах, Зинаида Андреевна легла на свою половину широченной
финской кровати. Она еще почитала немного какую-то  чепуху в "Роман-газете",
погасила лампу и, рассчитывая услышать топот Боба, задремала.
     Ее разбудил телефон на тумбочке со стороны  Игоря Ивановича.  "Позвонил
все-таки! -- сразу проснувшись, подумала она. -- Есть в нем сыновний долг. А
сколько же теперь времени?"  На  ее  любимых золотых часах, подарке матери к
свадьбе, было десять минут седьмого. Она сняла трубку.
     -- Попрошу отца Макарцева Бориса, -- сказал хрипловатый мужской голос.
     -- Его нет.
     -- Где он?
     --