казал Ким, глядя на трапезничающих уток.
   - С остальными я тоже договорюсь, - пообещал Пандем. - Эйфория  будет
сильнее разочарования, вот увидишь... Далее: я думаю оставить в  прошлом
все без исключения вооруженные конфликты.  Армии  разойдутся  по  домам,
высвободятся колоссальные ресурсы...
   - Драки на школьных дворах ты тоже прекратишь? И если прекратишь,  то
как?
   Пандем заложил руки за голову:
   - Что ты  скажешь,  если  персональный  педагог,  понимающий  ребенка
лучше, чем ребенок понимает себя, присутствующий рядом в  каждый  момент
его, ребенкиной, жизни, поможет ему разрешить конфликт без драки? Либо в
случае    надобности    "организует"    драку    так,    чтобы    вместо
членовредительства из нее вышел воспитательный эффект?
   - Ладно, - помолчав, сказал Ким. - Ты что-то там говорил про армии?
   - Да. И если ты воображаешь себе  толпы  безработных  людей,  которые
вчера  были  армейскими.  офицерами,  или  полицейскими,   или   членами
парламента, и вот теперь рыщут, голодные и злые, в поисках  куска  хлеба
или смысла жизни...
   - Как? Парламенты - тоже?
   - А  зачем  они  нужны,  Ким?  Останутся  правительства  как  система
администраторов. Все.  Никаких  законов  не  будет,  потому  что  законы
уравнивают, а люди - уникальны. Я - внутри каждого человека, воспринимаю
его как индивидуальность и говорю с ним без свидетелей.
   - Управляешь?
   - Я не манипулятор. Я собеседник.
   - Это... принципиально?
   - Совершенно.
   - Ты... не врешь?
   - Чтоб я сдох, - серьезно  сказал  Пандем.  -  Крест  на  пузе...  Ты
знаешь, нынешняя моя оболочка уже не помогает нам общаться. Наоборот.
   - А деньги? Что, деньги тоже не нужны? Банки, банкиры, ценные бумаги,
биржи...
   - Видишь ли... я могу уничтожить все светофоры в городе, все дорожные
знаки и заменить их собой, своими советами-предписаниями. Я могу... надо
ли?
   Нет, пусть отработанный механизм вертится, я могу оптимизировать его,
ну и, разумеется, исключить злоупотребления. Так что... если со временем
система отомрет - я не буду ее оплакивать. Но сносить  ее  специально  -
нет, не буду.
   - Стало быть, ты не хочешь быть  нянькой  при  человечестве?  Вообще,
какую степень свободы ты предполагаешь нам оставить? Убить  кого-то  или
покончить с собой обыватель не волен. А обругать? А выбрать профессию, к
которой, по твоему мнению, не способен? А жениться на стерве? А  украсть
кошелек?
   Пандем забросил в озеро  новую  порцию  булки.  Утки  не  поддавались
счету: прежде их было, кажется, четыре, а теперь  не  то  шесть,  не  то
восемь.
   - Жесткое ограничение одно: жизнь до глубокой  старости.  Чуть  менее
жесткое ограничение - свобода и благополучие тех, кто  вокруг.  То  есть
женись на стерве, если стерва не против. Выбирай профессию какую хочешь.
Что до кошелька... вероятно, мы договоримся  все-таки  до  необходимости
уважать окружающих. Не только собственность...
   - Кстати, да, собственность! Если у кого-то в сарае  спрятан  ресурс,
позарез необходимый обществу...
   - ...Взламывать сарай не будем. Договоримся, а  если  хозяин  ресурса
решительно заупрямится - что же, не будем  настаивать.  Найдем  какой-то
другой ресурс, а хозяину пусть будет стыдно...
   - "Стыдно" - это наказание? Вообще, какие наказания нас ждут?
   - Провоцируешь? - Пандем улыбнулся. - Никаких. Только те, которые  ты
сам готов на себя наложить... Лишить себя воскресной сигареты...
   Утки нажрались, но уплывать не спешили.
   - Хорошо... А как давно ты есть? Было ведь время, когда тебя не было?
Был момент твоего рождения?
   - Нет, - Пандем стряхнул крошки с рукава. - Я не родился и не пришел,
я - возник. Время, когда меня не было,  оставило  по  себе  совокупность
знаков. Я вижу их в земле, в живых и мертвых языках, в твоем лице...
   - Скажи... - Ким запнулся. - А... повернуть время вспять?
   - Сейчас - нет. Потом - наверняка.
   - А воскресить мертвого?
   - Да. Но зачем? Мертвых будет не так много.
   - А летать?
   - А ты хотел бы? - Пандем улыбнулся.
   Ким  почувствовал,  как  скамейка  уплывает  из-под  него.   Как   он
поднимается, будто в детском сне, и зависает в плотном упругом воздухе.
   - Руками маши, - сказал Пандем снизу.
   - Вер...ни, - проговорил Ким. И скамейка вернулась на прежнее место.
   - Страшно? - спросил Пандем. Ким судорожно, по-куриному кивнул.
   - Весь твой опыт говорит, что меня не бывает, - мягко сказал  Пандем.
- Это естественно. Ты привыкнешь.
   В церкви пахло весной, воском и ладаном. Огоньки свечей завораживали,
люди казались темными силуэтами, донными рыбинами в прозрачной  холодной
воде - каждый сам по себе, каждый наедине с собой.
   Ким  долго,  вопросительно  разглядывал  светлые  лица  под  золотыми
нимбами.
   Неумело  перекрестился;   стоявшая   рядом   старушка   заворчала   с
осуждением. Не дослушав ее инструкций, Ким тронул  Пандема  за  рукав  и
двинулся к выходу; заскорузлые ладони нищих протянулись, как листья. Ким
выгреб мелочь из кармана и положил по монетке на каждую ладонь.
   Под солнцем было почти жарко. Всюду, где только имелась свободная  от
асфальта земля, зеленели ростки  и  стебли,  и  первый  одуванчик  -  на
безопасной короткой ножке,  но  вызывающе  желтый  -  выглядывал  из-под
церковной ограды.
   - Скажи... - начал Ким. - Скажи, столько народу во всем мире надеются
и ждут... Почему ты явился ко мне? Который не  ждал?  Которому  тебя  не
надо?
   - Они ждут не меня, - тихо отозвался Пандем. - Это было бы нечестно.

***

   "...Итак, я собеседник. И единственная причина, по  которой  я  стану
вмешиваться в мозг напрямую, - психическое расстройство, не  поддающееся
иной коррекции".
   Ким сидел в вагоне метро, в самом углу. В темных  стеклах  отражались
люди, читающие, дремлющие, глазеющие по  сторонам,  висящие  на  брусьях
поручней либо вольготно развалившиеся на дерматиновых диванах;  напротив
Кима   сидела   пухлая   растрепанная   блондинка,   увлеченная   пухлой
растрепанной книгой, и в окне за ее спиной Ким  мог  видеть  собственное
лицо.  Стекло  было  кривое,  а  потому  глаза  и  лоб   Кима   казались
гротескно-огромными, как в страшном мультфильме.
   "Хорошо. Что будет с теми, кем забиты тюрьмы и колонии? Как ты видишь
их будущее - тех, кто был осужден на пожизненное, допустим,  заключение?
За убийства, поджоги, изнасилования? Где им место в твоем мире?"
   "Там же, где и всем. Наказанием им будет раскаяние,  и  уверяю  тебя,
оно гораздо более действенно, нежели тюрьма".
   "Ты наивный! Господи, ты с такой властью - такой наивный!"
   Ким видел в зеркале темного окна, как шевелятся его губы и как нервно
блестят глаза. Как сухая  старушка,  сидящая  рядом  и  тоже  отраженная
стеклом, раз и другой на него косится.
   "Ты не веришь в совесть?"
   "А кто будет совестью? Ты? Жужжание пчелки в большой  бритой  голове:
убивать нехорошо? Как тебе не стыдно? Так?"
   "Нет, Ким... Ты забываешь, что я - это  каждый  из  них.  Я  вижу  их
изнутри.
   Каждое колебание,  каждое  хотение  и  каждый  страх.  Каждая  минута
памяти. Мир, который они видят не так, как ты. Их мир иерархичен, и  для
начала я просто займу верхнюю ступеньку. А потом... Кое-кому мне удастся
вправить вывихнутое представление о жизни, прочих сделаю по крайней мере
безопасными для окружающих".
   "Только словом?"
   "Я собеседник".
   "А если они откажутся слушать тебя?"
   "Я сумею договориться. Напугаю, подкуплю. Всем им что-нибудь нужно".
   Поезд затормозил - стоящие пассажиры качнулись вперед,  как  лес  под
порывом ветра. Сидевшая напротив блондинка, будто внезапно  проснувшись,
вложила в книгу палец вместо закладки и поспешила к выходу; на ее  место
опустился нетрезвый старикашка лет сорока, одутловатый, с "очками" серой
кожи вокруг  воспаленных  глаз.  На  его  брезентовой  куртке,  когда-то
светлой, имелась надпись "Boss".
   "А что скажут родственники жертв? Когда увидят  убийц,  ненаказанных,
преспокойно разгуливающих среди людей?"
   "С родственниками  у  меня  будет  совершенно  отдельный  разговор...
Видишь ли, вот ты видишь людей  категориями,  группами:  "родственники",
"пациенты", "пассажиры"... Я вижу каждого в отдельности. Только человек.
Этикетки  не  имеют  значения...  Поэтому  не   будет   законов.   Закон
уравнивает".
   Сидящая  рядом  старушка  разглядывала  теперь  пьяного  на   сиденье
напротив; что-то глубоко личное было в ее взгляде.
   "Как с этим?"
   "Просто. Он будет пить - будто  воду.  И  с  тем  же  результатом.  И
никогда не опьянеет - ни от чего".
   "Все вино на свете превратится в воду?!"
   "Нет, вино останется вином...  Но  воздействовать  будет  на  каждого
человека по-разному. Веселая эйфория - да, будет. Мертвецкое опьянение -
нет.  Мозг,  характер,  печень,  воля  пьющего  человека   останутся   в
сохранности".
   Поезд притормозил. Остановился посреди тоннеля. В вагоне  было  очень
тихо - напряженная, неестественная тишина.
   "Пандем? Что там?"
   "Предыдущий поезд отстает от графика".
   "Ты можешь подтолкнуть его?"
   "Ты считаешь, надо?"
   Поезд зашипел, как большая змея тронулся.
   "Это ты?"
   "Нет, он сам".
   "Где границы твоего вмешательства?"
   "Они же не врыты в землю, как забор. Зависят от обстоятельств".
   "А если кто-то попытается убить? Как остановишь?"
   "Словом. Я собеседник".
   "А если не выйдет?"
   "Сумею остановить иначе".
   "Как?"
   "Например, он поскользнется и упадет".
   "Это поддавки. Он же не может все время поскальзываться..."
   "Огнестрельное оружие придет в негодность... все, везде  и  всюду.  А
тех, кто лезет с ножом к чужому горлу, придется слегка  урезонить...  ты
не против?"
   "Естественная агрессия... кастрировать общество,  подменить  живое  -
куклами..."
   "Никто никого не лишает естественной агрессии. Грызитесь, пожалуйста,
но только без членовредительства. Никаких смертей на ринге".
   За окнами была уже  новая  станция.  Рядом  с  нетрезвым  гражданином
уселся крупный школьник, такой  широкоплечий,  что  гражданин,  обиженно
щерясь, задвинулся в угол сиденья.
   "Посмотри на этого мальчика, Ким. Он умеет совсем не думать.  Вернее,
он думает только о том, что видит, да еще  иногда  о  женщинах,  которые
будут скоро все его. Это несчастное, вдавленное в землю создание, а ведь
теперь у него есть будущее..."
   "Теперь это будет счастливое, воспарившее в небо создание?"
   "А он хороший мальчик, не подлый. У него будет, как и у тебя, любимая
работа, любимая жена... Он не  виноват,  что  в  роду  у  него  вереница
алкоголиков, что детство его прошло под крики и окрики на грязном дворе,
в стылом доме и плохой школе... он такой же, как ты. Я дам ему шанс".

Глава 6

   - Это по поводу  Лерки,  -  голос  сестры  Александры  был  несколько
напряжен. - Я знаю, ты еще в отпуске, у тебя есть время.
   - Я приеду через час, - сказал Ким.
   ...Итак, Лерка. Под сенью сестры Александры, которая вечно попадала в
какие-то  передряги,  заставляя  родителей   волноваться   и   гордиться
попеременно, смирная  Валерия  казалась  почти  невидимкой,  надежной  и
тихой, молчаливой до скрытности. Ни один  претендент  (а  яркая  красота
сестер бросала парней к ногам не только Александры)  не  был  достаточно
хорош для нее. Она отваживала их вежливо, но непреклонно; учеба и книжки
занимали все ее свободное время, а еще она любила гонять на велосипеде -
до того самого дня, пока не сочла вдруг, что это неприлично. Она  писала
стихи - правда, их не видел ни один человек, включая мать  и  сестру,  и
сам Ким обнаружил это совершенно случайно - из сумки  сестры  вывалилась
толстая тетрадь,  он  поднял  ее  и,  прежде  чем  закрыть,  механически
прочитал несколько строчек; Лерка  взяла  тетрадь  у  него  из  рук,  не
вырвала, а именно взяла,  но  в  этом  повелительном  жесте  было  такое
возмущение, что Ким не решился расспрашивать.
   Больше он никогда не видел этой  тетрадки.  И  мама,  как  выяснилось
спустя много лет, не видела тоже.
   Бурное  отрочество  Александры  завершилось  ее  замужеством;   тихое
отрочество Лерки длилось и  длилось,  превращаясь  в  обузу,  во  всяком
случае для родителей.
   Говорить с ней по душам не было никакой возможности - ни  в  детстве,
ни теперь.
   Она молчала, спокойно улыбаясь, и не шла на откровенность ни  с  кем;
эта стальная поверхность под  изумрудным  газоном  внешнего  спокойствия
временами восхищала Кима, ему казалось, что из сестры, вышел бы отличный
хирург - но Лера была учительницей английского языка.  Каждое  утро  она
шла в гудящую, как трансформатор, очень среднюю школу и на три  четверти
ставки учила малышей стишкам, как заклинаниям, а подростков  грамматике,
как тарабарской брани.
   Недостаток денег восполнялся частными уроками. Ким молча считал,  что
Лерка занимается не своим делом.
   Личной жизни у Леры Каманиной не было никакой -  вплоть  до  прошлого
лета, когда она невесть как познакомилась с Игорьком. Тот  называл  себя
продюсером, носил темные очки и просторный пиджак  песочного  цвета;  он
был сноб, держался уверенно и говорил красиво, затягивался со значением,
выпускал  сигаретный  дым  с  глубоким   подтекстом.   Что   именно   он
спродюсировал и каковы его творческие планы, никому  так  и  не  удалось
узнать, но Лерка, прежде закрытая и молчаливая, сделалась теперь упрямой
и замкнутой; вероятно, глубоко внутри она прекрасно понимала ничтожество
своего избранника,  и  столкновение  между  этим  знанием  и  страстной;
жертвенной любовью делало Кимову сестру невыносимой.
   Роман с продюсером продолжался несколько месяцев и оборвался, оставив
Леру  опустошенной  и  несчастной.  Все  вздохнули   с   облегчением   -
бестолковый  угар  этих  ссор-примирений  успел   вымучить   не   только
родителей, но и Кима, и Александру.
   Прошел месяц, Лерка едва-едва  начала  возвращаться  к  жизни,  когда
телефон, как на грех, снова разразился продюсерским звонком.  Новый  год
был нервным, запах елки мешался с едким благоуханием  сердечных  капель,
Лерка со своим продюсером исчезли на три дня, и Ким  в  какой-то  момент
счел,  что  прикрикнуть  на  маму  -  единственный   способ   прекратить
зарождающуюся истерику...
   Потом Лерка появилась, бледная и отрешенная, день пролежала  лицом  к
стене, вечером вышла на кухню и сказала маме,  что  Игорек,  разумеется,
женат. С тех пор прошло три месяца, Лерка благополучно овладела собой  и
вполне избавилась от болезненной  привязанности,  тем  не  менее  звонок
Александры не мог означать ничего другого, кроме...
   "Пандем?"
   "Да?"
   "Как  ты  собираешься  решать  проблемы  взаимоотношений  мужчины   и
женщины?"
   "Никак. Это личное дело каждого человека".
   "Хорошо... Я могу закрыть вопрос  с  Игорьком  прямо  сегодня.  И  он
больше  никогда  не  позвонит  моей  сестре...  Имею  ли  я  право   так
поступать?"
   "А почему ты меня спрашиваешь?"
   Ким задумался. И правда, почему? Он так давно не пользовался  ничьими
советами...
   "Хорошо, ладно. Мы с тобой - и ты, и я - знаем, что Лерка не особенно
счастлива. Ты представляешь себе, какая встреча или иной поворот  судьбы
способны переменить ее жизнь к лучшему?"
   "Да".
   "Ты это сделаешь для нее?"
   "А ты? Ты спрашивал  меня,  следует  ли  тебе  поговорить  наконец  с
Игорьком...
   Что это, как не поворот судьбы?"
   "Я могу прогнать Игорька, но ничего не могу дать взамен".
   "А я могу привести к ней на встречу  человека,  с  которым  ей  будет
лучше, чем  в  одиночестве.  Без  моего  вмешательства  они  никогда  не
встретятся. Слишком маловероятное событие... Но тогда ты скажешь, что  я
кукловод. Или сваха. Или еще что-нибудь обидное... Нет?"
   "Не знаю".
   "Во-о-от... На одной чаше  весов  пусть  будет  счастье  Лерки  -  не
гипотетическое,  а  вполне  реальное.  А  на  другой  -  мое  право   на
вмешательство.
   Если в вопросах, касающихся жизни и смерти, я буду решителен -  то  в
вопросах так называемого счастья..."
   "Если Лерка - сама - попросит тебя?"
   "Проще. Но ситуация касается ведь не только Лерки. Второй человек..."
   "А если он тоже попросит?"
   "Совет да любовь".
   - Игорь  Жанович  у  себя...  Простите,  а  вам  назначено?  Как  вас
представить?
   Ким огляделся. Ничего себе офис, с рыбками пираньями в  аквариуме,  с
тяжелым секьюрити (или как они называются?) на стуле у входа.
   - Ким Андреевич Каманин, по поручению Каманиной Валерии Андреевны.
   Секьюрити смотрел со своего стула - без неприязни, но и без радости.
   -  По  коридору,  налево,  -  сказала   секретарша   после   коротких
селекторных переговоров.
   Ким зашагал по ковролину, буро-зеленому и плотному,  как  слежавшаяся
прошлогодняя листва. Над головой остро светились  встроенные  в  потолок
лампочки;
   Ким нажал на ручку тяжелой двери и бесшумно, будто охотник в  логово,
вошел в продюсерский кабинет.
   Хозяин восседал в черном кожаном кресле с высокой  спинкой.  К  чисто
выбритой щеке его доверчиво прижимался телефон, на месте глаз  бликовали
темные стекла очков; помещенный в естественную  среду  обитания,  Игорек
выглядел солидно и внушительно. Прикрывая дверь, Ким  как  бы  ненароком
повернул колесико замка-защелки.
   Игорек говорил с кем-то - отрывисто и властно. Кивнул Киму, приглашая
сесть и подождать; Ким сел  и  подождал.  Игорек  закончил  разговор  не
терпящим возражений приказом, положил трубку  на  широкий  черный  стол,
обернулся к Киму:
   - Вы от Леры? Вы ее брат?
   - Да, - сказал Ким.
   - Не понимаю, зачем Лере понадобилось вмешивать посторонних, - Игорек
поморщился. - Говорите. У меня пять минут.
   Ким встал. Обошел комнату,  лавируя  между  черной  кожаной  мебелью;
остановился прямо перед Игорьковым креслом, присел рядом на край стола.
   - В чем дело? - резко спросил Игорек. Ким протянул руку и снял с него
очки. У Игорька оказались голубые, удивленные глаза с широкими зрачками.
   - Да как ты...
   Ким поймал Игорька за запястье и опрокинул обратно в  кресло.  Игорек
молча рванулся к телефону. Ким снова его опрокинул и  навалился  сверху;
обе Игорьковы руки утонули в трясине кожаных подлокотников, причем левую
руку Ким придавил коленом.
   - Оставь ее в покое, - просто, почти равнодушно сказал Ким.
   - Ты, сука...
   Ким взял Игорька за горло. Горло было  мяконькое,  с  подергивающейся
гортанью, с упруго пульсирующей сонной артерией.
   - Ты соображаешь, во что вляпался?! - прохрипел Игорек.
   - Это ты вляпался, Игорь. Ефим Кабанов - знаешь такого? - обязан  мне
жизнью сына. Если я захочу испортить тебе жизнь, никто мне не  помешает,
- он сдавил пальцы чуть сильнее. Круглые глаза Игорька полезли  на  лоб,
не столько от удушья, сколько от звука произнесенного имени.
   - Ты...
   - Я. Запомни, что я сейчас скажу. Валерия Андреевна  не  желает  тебя
знать, не желает тебя видеть, не станет с тобой говорить.  Если  ты  еще
хоть раз доставишь ей труд послать тебя по  телефону  -  с  тобой  будут
говорить совсем другие люди... Ты понял?
   - Отпусти... ых-х-х...
   - Ты понял?
   - По... нял...
   ...Выходя из кабинета, Ким наступил на отлетевшие  в  сторону  темные
очки.
   Разумеется, совершенно случайно.
   Уже выйдя из офиса, уже  проехав  несколько  остановок  на  метро  по
дороге домой, Ким вдруг понял, что с того самого момента, как он  увидел
секретаршу и рыбок пираний в аквариуме, он ни разу не вспомнил о Пандеме
и вел себя так, будто никакого  Пандема  не  существовало;  экскурсия  к
Игорьку обернулась визитом в прежний мир, где никто не стоял за  спиной,
не шептал на ухо, не читал мыслей.
   "Пандем?"
   "Да?"
   Он не нашелся, что сказать. Ему почему-то стало неловко.
   "Я чем-то тебя обидел, Ким?"
   Стены вагона пестрели картинками; Ким разглядывал рекламу средства от
простуды: преисполненное здоровья семейство глянцево радовалось круглой,
как вынутый глаз, белой таблетке.
   "Ким, тебе не стоит заботиться о том, как ты выглядишь в мо