не,
великое и безмятежное,  как облака в небе.  Не знаю, сколько времени прошло,
прежде  чем я немного пришла  в себя,  стала вновь ощущать реальность  всего
окружающего: но наконец, успокоившись, я спросила:
     -- А где же твой товарищ, Митенька?
     Он показал  жестами, чтобы я дала ему бумагу  и что-нибудь  пишущее,  я
повела его  в дом, где жила в это время одна,  ибо мамуля моя поехала лечить
суставы куда-то на Карпаты, а папуля, должно быть, окончательно перебрался в
Москву к своей новой сожительнице.
     Усадив  Митю  за  стол,  я  бросила  перед  ним  пачку  писчей  оумаги,
авторучку,  сказала ему:  "Пиши",  --  а  сама побежала на  кухню, чтобы
приготовить ему чего-нибудь поесть. Странное появление  в нашем доме бывшего
матроса и  затем  чудесное  возвращение Мити,  которое  осознать  пока  было
нельзя,  да  и  не  нужно,  даже  опасно  осознавать, -- все это  как-то
связывалось  воедино, и  я  уже  с  большей симпатией  вспоминала неуклюжего
матроса,  предполагая  в душе, что его визит  и  возвращение Мити несомненно
имеют что-то общее.
     Чудесна в этом мире любовь, а что говорить о воскрешении из  мертвых, о
возвращении любимых из подземного царства  смерти!.. И что говорить о полной
безнадежности  ее,  о той страшной минуте, когда эта  безнадежность в  ясном
свете  дня  открывается  тебе,   превращая  весь   сверкающий  мир  жизни  в
ненавистную, тягостную темницу. Лупе-тин стоял  на станционной платформе,  с
виду  бравый, в широких матросских  клешах, с буйной  шевелюрой,  романтично
развевающейся на ветру, а внутри того условного пространства, что мы назовем
душою, происходило крушение мира. Во-первых, в ответ на его порыв  и  щедрое
самораскрытие  женщина,  которую впервые полюбил этот чистый сердцем гигант,
предложила  ему застрелиться. Во-вторых, появился в том мире, в котором Кеше
Лупетину хотелось прожить ясно, честно и  открыто, призрак умершего, и он до
полусмерти  напугал  бывшего матроса Балтийского  военно-морского  флота.  А
в-третьих,  появление призрака  Мити  означало  сигнал, предупреждение,  что
Лупетину не следует  впадать в  такую  подлость, чтобы  влюбляться  во вдову
друга да еще и охмурять  ее всякими красивыми словами, -- и все это ради
того,  чтобы склонить ее  к забвению  Мити  и, в  конце концов, к дружескому
сочувствию  или,  может  быть,   даже  любви  к  себе.   Иннокентий  Лупетин
чувствовал,  стоя  на майском прохладном ветру, что рушится,  рушится все  у
него внутри,  а снаружи, кружа над  платформой, угрюмое солнце с отвращением
смотрит сверху  на  него. И он решил,  что  хватит, что вполне набрался он в
Москве искусства и ему пора  завтра  же  бросить все  и ехать  в деревню,  к
матери, и там стать сельским учителем.
     Ничего не зная о таком  его решении  и, честно говоря,  даже не думая о
нем  больше,  Лилиана  жарила  на  полном  пламени  газа  котлеты  и  под их
паническое шипение и щкворчание  тихонько мурлыкала  себе  под  нос какую-то
бессловесную песенку... да, друзья мои, я  и сама  не заметила, что пою, что
опять могу,  оказывается,  петь, и  вернулось ко мне облако мое,  задумчивая
тень, ласковая тишина души, откуда сам собою льется неприхотливая песенка...
     Первое, что прочла Лилиана на листке бумаги, было:
     "Он убежал через окно".
     Она никак не могла понять смысла написанного и стояла  со сковородкой в
руке, недоуменно глядя в бумагу, -- тогда он снизу приписал:
     "Кеша. Я ему велел уйти потому что он тебя  любит а ты мне самому нужна
и я тебе тоже".
     -- Ты что, Митя, не можешь разговаривать? -- спросила  Лилиана,
ставя  на  стол  сковороду  и  с  тревогой  глядя  в  его осунувшееся, очень
изменившееся лицо.
     "Не  могу  у меня горло вырезано. Студенты  вырезали  на  анатомических
занятиях".
     -- Поешь сначала, а разговоры после...
     "Есть  могу только хлеб пить только воду",  -- быстро написал снизу
листка  Митя и,  подняв  голову, ласково  посмотрел  на  Лилиану;  и  далее:
"Вообще-то могу и совсем без пищи".
     -- Как же так, Митенька!
     "Бинты пачкаются от всякой еды. Предпочитаю ничего не есть. Только хлеб
ради удовольствия".
     -- О, бедный, бедный мой! -- И  только теперь стало доходить до
сознания Лилианы, как много неведомых ей мучений и ужасов перенес ее любимый
и через сколько тяжких испытаний прошел, чтобы восстать живым из мертвых.
     --  Митенька,  но как  же ты  смог... --  начала она.  -- Я
ничего не понимаю, милый мой, но ты все расскажешь мне...
     И Митя стал писать, а Лилиана, стоя рядом, читала из-под его руки:
     "Я  не умер никак  не мог умереть  это невозможно  если художник должен
что-то сделать знает что делать а сделать еще  не  успел. Я все слышал и все
понимал хотя  шевельнуть  пальцем не  мог и почти  не  дышал. Меня  резали в
анатомичке ты везла меня хоронить потом закопали в землю я  слышал как земля
стучала по гробу. Я лежал и знал что так не будет моя смерть еще невозможна.
И скоро рабочие кладбища откопали меня. Я стал стучать по крышке гроба и они
испугались  и разбежались.  Я сам открыл крышку там  всего  два гвоздя  было
забито  а остальные проскочили  мимо края  гроба. Как только холодный  ветер
подул на меня  я вздохнул первый раз и  начал дышать. Дело  было вечером уже
темно  я  закрыл  гроб  забил камнем гвозди и ушел а то  бы скандал поднялся
наверное".
     -- Но как рабочие догадались откопать тебя, родненький?
     "Бутылку  потеряли. Когда меня  закапывали  один из  них  уронил  в яму
бутылку  с  водкой  выпала из  кармана он не обратил внимания.  После работы
ребята хотели выпить а водки не оказалось. Тогда мужик вспомнил как стукнуло
и догадался что  похоронил бутылку вместе со мной.  Когда  гроб откопали  он
спрыгнул в  яму  и  закричал  вот  она  родненькая  целенькая  не  разбилась
голубушка я же говорил тебе Толян что уронил в этот ров а ты не верил. Я  же
слышал как стукнуло да подумал что это камень".
     -- Страшно было тебе, наверное... Бедный мой Митя!
     "Нет не  страшно и не  больно а как будто я долго спал и все что делали
со мной происходило будто  во сне.  Ох и выспался  я -- с тех пор совсем
спать не хочу".
     ...Первую ночь он провел в лесочке близ кладбища, сидя под  густой елью
на хвойной подстилке. Из-под нависших еловых лап видны  были далекие огоньки
какой-то технической мачты, торчавшей над покатым  холмом  ночного леса, что
чернел по другую  сторону огромного поля. Резкий  крик  ночной совы  пронзал
влажный пар лесного  дыхания стрелою из иного мира  -- был ужасен первый
миг разрушения чуткого тела тишины, в которую впилось острие птичьего крика;
но безмерная  кротость  ночи  одолела, и  словно  последовал глубокий  вздох
.холма, на котором  раскинулся далекий  лес. Огни  на  мачте  приветствовали
воскресшего Митю, словно дети, что  увидели его издали и с  криками радости,
еще  не слышными из-за расстояния,  устремились к нему по  воздуху -- до
самого утра  летели к Мите эти жизнерадостные огни, спеша к нему,  когда  он
смотрел на них, и куда-то разбредаясь, если он сам  отвлекался и не глядел в
их сторону. Но под утро, когда  над лесами  смутно обозначился туманно-синий
полог  неба,  огни  эти  сразу  утратили  свою  детскую  шаловливость, стали
бледными и большеглазыми, усталыми, словно изведали некую печаль в бессонную
ночь.
     Он будет  просить  подаяние и жить  милостыней, тем более что много еды
ему, кажется, и не  понадобится теперь. Но самое  главное, что он неожиданно
обрел  в своем  новом  положении, -- это  избавление от  тоски и жгучего
чувства  нежелания жить, чем  были  омрачены  все  последние  его дни  перед
гибелью.  Причины,  вызывавшие  подобное  нежелание  у  юноши,  конечно,  не
исчезли, и  по-прежнему звери,  столь  удачно маскируясь  под людей, портили
жизнь, и поэтому вся земля кипела ненавистью и злобой,  и свиньи на ней были
отменно толсты и счастливы --  но  у  воскресшего  Мити ко  всему  этому
появилось новое отношение, безопасное для его души, которая словно  прошла в
своем накале через некую критическую температуру и из твердой, как кристалл,
и болезненно  отзывчивой на каждый внешний  удар стала  полувоздушной --
неуязвимой для любого удара. Митя прошел через смерть и затем  с необычайной
настойчивостью восстал  из  гроба  для  того, чтобы  завершить  собою  некий
процесс, который  не  мог остаться незавершенным. На сердце Мити  был покой,
высокий и невозмутимый, как небо нового утра.
     Но хотелось Мите Акутину выяснить одно обстоятельство  для начала, и он
решил  найти своего убийцу.  Он выбрался к воротам кладбища,  где в этот час
еще  было  пустынно,  и  думал,  что  скоро хлынут людские  реки по  улицам,
настанет  утренний  час  пик,  --  и   тут  же  был   подхвачен  широким
человеческим  потоком, устремленным ко входу станции метро, у  самых  дверей
сжат  телами  людей, таких же беспомощных, как он  сам, влекомых  чудовищной
силой  напора  в  пасть  подземки,  которая, напрягая  свое бетонное  горло,
проглатывала обычную утреннюю порцию пассажиров.
     Многоглавое безобидное чудище, ты выглядишь, как бесподобный гигантский
спрут, твоя кольцевая линия вызывает в памяти круги ада, но ты не спрут и не
адское  помещение, ты самое  милосердное чудище громадного города,  в  твоем
каменном  чреве  не гибнет мелочь человеческая, ты  терпеливо пропускаешь ее
через  длинную грохочущую  каменную утробу и вновь  извергаешь  наверх,  под
солнце и небо, высосав из каждого лишь желтую капельку медной монеты  --
пятачок. Ты самый непритязательный едок, гастроном демократического толка, с
невозмутимостью глотаешь и благоухающую французскими духами московскую даму,
и  пропахшую потом, с  растрепанными  волосами  цыганку;  сурового отрока  в
черном мундире с красными лампасами -суворовца и  дядьку из провинции, низко
надвинувшего кепочку  на  свои хитрые  глазки; пучеглазую  толстуху, которая
подозрительно смотрит под ноги  на ленту  эскалатора, прежде чем  ступить на
нее, и элегантного морского офицера с блестящим, новым  "дипломатом" в руке;
баскетболистку двух метров ростом  и  почтенную  чету лилипутов в  золоте, в
жемчугах,  со  старческими личиками  новорожденных младенцев;  негритянского
юношу в  розовых штанах, с  курчавой бородкой,  с походкою газели, и бабку в
бурой шали, с двумя набитыми сумками,  перекинутыми через  плечо,  которая с
неожиданной  резвостью  совершает  прыжок,   вскакивая   на   самодвижущуюся
лестницу... Пожилые кавказцы с бритыми  щеками и  пронзительными  глазами, в
огромных, плоских кепках; иностранные  туристы в вельвете, замше  и потертых
джинсах,   с   европейским   вежливо-отчужденным  выражением   лиц;   чинные
стандартные  дамы,  небольшие начальницы ведомств и  учреждений, отягощенные
служебной ответственностью и глубоко спрятанными семейными тревогами; стайки
студенток, вызывающе щебечущих и по  ходу разговора цепко осматривающих друг
дружку,  соседей,  соседок; меланхолические длинноволосые юноши  с  бледными
лицами, на  которых  непостижимым  образом  соединяются  черты  невинности и
многоопытности; молодые, хмуроватые милиционеры -- держатся вместе, едут
то ли на службу, то ли со службы домой; мужчины, женщины -- не безликие,
но столь многоликие, что друг от друга почти неотличимы. Великая толпа! Люди
раннего утра. Едут к месту своей работы, на  мирную битву  за  право прожить
этот день. Лелеют в душе надежды и желания, которые сбудутся или нет, --
но  все смешается в череде грядущих дней и ночей, вольется в синеву небес, и
далекая  музыка, едва уловимая на слух, коснется  чьих-то  ушей и возбудит в
слушателе  томление новых  желаний. И  я плыву  в  потоке эфемерных желаний,
будущее которых такое же,  как их прошлое -- я сам такая  же  эфемерида,
как и вы, моя бесценная, так почему же вы отвергли в свое время меня?
     Митя Акутин выбрался из вагона подземного  поезда, остановился  посреди
громадного вестибюля  и, подняв голову, стал следить за летающими  в воздухе
крылатыми  существами. Их было так много, что, в  сущности, они не летали, а
беспомощно барахтались друг возле друга, хлопая крыльями. "Хорошо, что моего
ангела-хранителя  уже  нет среди них",  -- подумал Митя.  Жалко их было.
Потеряв своих  подопечных, которые  без  них  влезли  в вагоны и уехали, они
теперь бессмысленно месили  воздух, толклись под  потолком станции, и многие
ангелы, отчаявшись, безрассудно ныряли в черный зев тоннеля, надеясь догнать
ушедший  поезд. Л из другого тоннеля, откуда должна была появиться встречная
электричка, вдруг начинали  вылетать  один  за другим, а вскоре вываливаться
скопом те, что влезли в тоннель на предыдущей  станции, -- их теперь, со
страшной скоростью, в  грохоте и лязге, подгонял поезд. Он вылетал из черной
дыры,  весь  в пуху  и  в перьях ангелов, гоня  перед собою их  встрепанную,
смятую стаю.
     Митя направился к выходу, по пути заметив, что людская толпа, в которой
было  много  нарядных женщин,  выглядит  не  менее  сказочно, чем, например,
карнавальные  толпы  в  картинах  старых  итальянцев.  Существует,  конечно,
определенный  облик  каждой  эпохи, выраженный  внешним  видом  человеческой
толпы, но во всякие времена --  с с тех пор  как люди стали собираться в
нарядные толпы, -- несмотря на различие в одежде, вид со  вкусом одетых,
мирных, довольных  собою людей бывал праздничен, сказочен и таинствен.  Люди
красивы -- художники  разных времен понимали это  и  передавали в  своих
картинах  загадочный  праздник  жизни -- шумный  карнавал  на бескрайних
пустырях вечности.
     Вдруг кто-то тронул его за плечо, и  Митя живо обернулся, радуясь этому
первому прикосновению к  себе.  Небольшой  старичок  с  подстриженной  седой
эспаньолкой, со впалыми щеками голодаря, но с очень живыми, круглыми глазами
стоял и смотрел с улыбкою на Митю. Он узнал в старичке одного из натурщиков,
а  именно  того, которого всегда  приглашали на уроки пластической анатомии:
старичок, несмотря на почтенный  возраст, голодное лицо  и  малый рост,  был
отменно сложен,  мускулист и,  главное,  мог рельефно  напрячь любую  группу
мышц, какую просила преподавательница, стоя  возле него с указкой.  Старик в
своем  деле был мастак,  Митя не раз  рисовал  его, но не помнил, чтобы  они
вступали в беседу или перекинулись хотя бы парой слов... А тут старичок весь
засветился  в приятнейшей  улыбке,  радостно задвигал  ушами  и дружественно
держал  свою  легкую, твердую  руку на  Митином  плече. И  Митя  понял,  что
натурщик, должно быть, ничего не  слышал о  его гибели, коли при встрече  не
выразил ни удивления, ни страха,  а один только  сплошной восторг. Подошел с
грохотом поезд, и старичок, в последний раз энергически  и деликатно хлопнул
парня  по плечу, так и  не молвил ни слова и быстренько  удалился, чтобы уже
никогда больше не встретиться Мите. А он  направился дальше и, поднимаясь на
эскалаторе, жадно вглядывался в лица едущих навстречу людей.
     Для  него,  только  что  воскресшего  из  мертвых,  люди,  в  сущности,
перестали разделяться  на знакомых и незнакомых. Он  не мог бы теперь одного
из них полюбить, а другого возненавидеть.
     Смертный миг, через который он уже прошел, навсегда остался в нем, и он
на все  смотрел теперь из этого замершего  мгновения.  При таком  взгляде на
людей  нельзя было испытывать к ним любви или ненависти.  Каждый  из них был
словно он сам; невзирая на то, мужчина  перед ним  или  женщина, ребенок или
взрослый  --  в  каждом хранилось  то единое,  главное,  что делало всех
равными перед небесами. И к этому главному, знал теперь Митя, глупо и суетно
относиться с любовью  или ненавистью. Как и, например, к молнии, к Северному
полюсу.  (Можно ли сказать: люблю  молнию,  или: не  люблю Северный  полюс?)
Совершенно новый взгляд  -- восприятие  воскресшего Лазаря -- теперь
определял его отношение к людям.
     Ему  надо было как следует обдумать, что делать  дальше со своей  вновь
обретенной  жизнью.  Пока,  конечно,  торопиться было  некуда.  Он  медленно
приходил в себя, взирая на мир глазами еще смутными, зачарованными смертными
грезами. Еще не совсем приспособились они к обычному земному видению, строго
исключающему зрелище вывернутой изнанки явлений, называемой  чудесами,потому
и знакомая земная  действительность представала перед ним чуть  расплывчато,
таинственно.  Но для  Мити  теперь  как будто  не  было обычных препятствий,
делающих невозможным  проникновение во внутреннюю суть вещей. Он стал читать
и понимать чувства  тех, на которых направлял  свое пристальное внимание. Но
помимо этого,  даже  придорожный камень,  рассматриваемый-им вдруг,  начинал
раскрывать то, что таил в себе,  и представал перед Митей не в виде  твердой
глыбы,  а  как  некое  живописное  облако  с  яркими  вкраплениями  радужных
отблесков -- облако не бездвиж-ное,  а пульсирующее от частого глубокого
дыхания:  Митя  видел  тысячелетнюю  душу  камня.   Но,  несмотря  на  такое
ясновидение, Митя никак не  мог,  глядя  на  людей,  сделать одного простого
вывода: высоки они,  как  боги,  которых  сами  выдумали, или низменны,  как
черви,  а если совмещают  в себе то  и  другое начало и  тем определяются  в
истинной своей сущности,  то что значит  подобное  совмещение прекрасного  и
мерзкого?  Это недоумение прошло  вместе  с ним  через смертную  тишину,  и,
пробудясь от нее,  Митя опять был захвачен этим  же вопросом.  Да,  он вновь
получил  жизнь  и  знал теперь, на что единственно стоило  ее потратить:  но
подобно тому,  как  он когда-то почувствовал,  что не в силах  дальше  жить,
сейчас  чувствовал  невозможность  жить  сызнова,  не разрешив  каким-нибудь
образом своего недоразумения. Он знал, чего хотел: не хотелось только, чтобы
то, чего  он желал,  оказалось пустотой  и роковым недоразумением. А таковое
могло быть, если только он, будучи человеком, и на  самом деле был  проклят,
создан  ошибочным  творением  природы  и  являл  собой  существо  изначально
двусмысленное и глубоко падшее в глазах каких-то неведомых высших судей.
     Он  вышел из метро и вскоре набрел  на трамвайную остановку, постоял  в
небольшой толпе, поджидающей прихода трамвая. Во  всей толпе только один был
в сопровождении  своего ангела-хранителя -- молодой  человек с рыжеватой
бородою, рослый и полный, с голубыми младенческими глазами, одетый в кожаное
пальто. Его ангел, едва  различимый при дневном свете,  полупрозрачный,  как
тополиный пух,  висел  над головою  своего подопечного,  ревниво осеняя  его
крылом. Очевидно, у остальных хранители их судеб  были потеряны в метро  или
на других  видах общественного  транспорта. Над  площадью их  металось  штук
двадцать, не меньше, -- очевидно, давно  и безнадежно потеряв тех,  кого
они были обязаны охранять.
     Когда трамвай подошел, молодой человек в кожанке первым ринулся к двери
и, расталкивая всех, влез в вагон, его ангел попытался было, хлопая на месте
крыльями, протиснуться над головами виснувших пассажиров, но безуспешно. Уже
внедрившись в вагон,  Митя Акутин с любопытством выглянул в окошко и увидел,
как полупрозрачное  существо  пыталось следовать  за  трамваем, изо всех сил
работая помятыми в давке крыльями, но затем сердито махнуло рукою и отстало.
     Митя  подумал:  "Где же  я  потерял  своего  ангела-хранителя? А был ли
таковой у моего убийцы? Интересно, что это за человек -- вот повидать бы
его..." И вдруг оказался возле каких-то железных  ворот и увидел того,  кого
хотел.  Игнатий  Артюшкин  вышел  с  двумя  своими  коллегами  по  охране  и
направился  вместе  с  ними в  сторону трамвайной  остановки.  Митя Акутин с
большим  любопытством  наблюдал  за  своим  убийцей, следуя чуть  поодаль  в
стороне. Фигурою Артюшкин напоминал суслика, вставшего  на задние лапы,  шел
он,  переваливаясь с  ножки  на  ножку  и  раскачивая  мешковатым  сусличьим
корпусом;  сказывалось   желание  автора  сей  походки  казаться  деловитым,
уверенным и весьма самостоятельным человек