репугался, бездумно отдернув шторку.
На  мой  крик  снизу  отозвалась  рыкающим  смехом  тетя  Маро,  отсмеялась,
откашлялась  и  затем  назвала меня бабой, обвинила в  суеверии, трусости  и
глупых  обывательских  предрассудках.  Самолюбие  мое,  подогретое   сильным
желанием понравиться необычайной своей  родственнице, взыграло, и я поклялся
себе,  что  не  буду  обращать  внимания  на  эти  костяшки.  И   вскоре   я
действительно привык  к  ним,  хотя  по  ночам, когда уезжала  тетка  и  мне
приходилось оставаться  одному  в мастерской, было  страшновато. Но я видел,
что  Маро  Д. испытывает меня,  и  выдержал испытание с  честью. Тем более я
узнал, что она, работая над каким-нибудь  типажом картины, выбирает из шкафа
тот или иной череп, ставит перед собою  и, внимательно изучая  его, уверенно
воссоздает человеческий  облик. Словом, по  типу черепа  она,  как подлинный
мастер, могла представить живое лицо, и жутковатое кладбище в шкафу служило,
стало  быть, рабочим набором  разнообразной натуры.  Эго  меня  окончательно
успокоило,  и  я  получил  возможность еще раз восхититься мудростью  тетки,
столь просто решившей проблему с натурщиками.
     Усадив Акутина на тахту,  я предложил ему посмотреть книги, а сам полез
в холодильник, чтобы достать какой-нибудь еды -- мы пришли после занятий
физкультурой,  на которых два  часа подряд играли  в волейбол. Холодильник у
тетки был всегда набит  до  отказа,  она внимательно следила за  этим и свою
уборщицу Стешу отправляла во все концы Москвы, чтобы  та достала ту или иную
колбасу,  копчености, рыбу... Я  выбрал толстое  полушарие  зельца,  бутылку
сухого вина и банку  белого  хрена. Пока мы ели и потихоньку выпивали, тетка
внизу работала, энергично шоркая кистями по холсту и насвистывая, совершенно
не обращая  на нас внимания.  Ну  и  мы  с  Акутиным тоже не скучали  без ее
общества и благополучно прикончили бутылку вина.
     Когда стемнело, тетка по телефону  вызвала шофера, переоделась внизу, в
своем  будуаре,  и  в  ожидании   машины  ходила  по  мастерской,  продолжая
насвистывать.  Она  просмотрела  незаконченные  работы, а  затем  подошла  к
штанге: поплевала  на ладони и. как была в элегантном  парусиновом  костюме,
при шляпке, нагнулась к снаряду, рывком взяла его на грудь, приседая. Одолев
вес толчком, она  швырнула лязгнувшую штангу на  помост и потопала на улицу,
так ничего и не сказав нам, словно нас и не было в мастерской.
     И опять я был удивлен.  Она, строго-настрого предупредившая,  чтобы я в
ее отсутствие  никого  не  приводил  в  мастерскую и  о том  же  уведомившая
Трычкина,  своего преданнейшего сторожа, -- теперь  безмолвно давала мне
разрешение  оставаться вместе с  другом  в мастерской.  Я ничего не понимал.
Если бы еще Акутин понравился -- так нет же, ясно ведь было, что первого
взгляда оказалось достаточно, чтобы  Маро  Д. уверилась в полном ничтожестве
Мити и потеряла  всякий интерес к  нему.  Как бы там  ни  было, нас оставили
одних полными хозяевами мастерской, и мы могли веселиться дальше.
     Я предложил Акутину состязаться  в поднятии тяжестей. Он был на  голову
ниже  меня, но  широкоплеч,  сбит  крепко  и с  двухпудовой  гирей справился
намного лучше меня, выжав ее несколько  раз правой и левой  рукою. Однако со
штангой, не зная приемов обращения с нею, далеко  отстал от меня и не смог в
толчке  подняться  выше  пятидесяти  килограммов, как  ни дулся. Покончив  с
железками, мы снова поднялись на  антресоли, включили музыку,  ч я откупорил
вторую  бутылку.  И  тут, желая  позабавиться,  я  решил испытать  храбрость
Акутина, устроив  ему номер с черепами. Незаметно за спиною  Мити я отдернул
шторку с  цаплей  и стал молча следить за  другом. Ждать долго  не пришлось,
Митя  зачем-то  обернулся  и  вдруг  вскрикнул  самым  страшным, невероятным
образом... На моих глазах Митя  мгновенно побледнел, словно кто-то невидимый
облил его  белилами,  волосы  на  его  голове стали  торчком, он отшатнулся,
отпрыгнул назад, словно подброшенный электрическим  током, ударился о  витые
узоры  светильника,  упал, споткнувшись о  гантели. Я со  смехом  бросился к
нему,  желая успокоить его,  но  Митя жалобно  заблеял, отслоняясь  рукою от
меня, и -- упал на коврик без чувств. Совершенно не  ожидавший подобного
оборота,  я  стоял над другом, не зная, что делать. Догадался поднять его  и
перенести  на  диван,  а потом кинулся  вниз,  к телефону,  и  набрал  номер
теткиной  квартиры. Она подошла  сама,  что  было  необычно,  потому  что  к
телефону всегда  подходил Силантий, исполнявший, несмотря на свою докторскую
степень, роль секретаря при своей знаменитой жене. Я хотел рассказать тетке,
что случилось, но у меня язык не повернулся,  что-то  неимоверно  тоскливое,
мрачное и сильное захватило  мое сердце, и я, громко откашливаясь, ничего не
сказал  Маро  и  лишь  попросил, с  трудом  справляясь с  собою,  чтобы  она
разрешила переночевать Акутину в мастерской.
     -- Хорошо, -- сразу же ответила  тетя, но добавила, внушительно
произнося  каждое слово: --  Только не  вздумай никого звать на  помощь.
Понятно?
     -- Не буду,  -- согласился  я  и  тут  же, холодея от внезапной
догадки, нетерпеливо спросил: -- А как вы угадали... тетя?
     -- Спокойней, голубчик, -- насмешливо и грубовато  молвила Маро
Д.
     С  тем  она и отключилась,  а я, слушая пустые  частые гудки, не  сразу
понял, что странный разговор наш окончен. Впервые мне, юноше семнадцати лет,
открылось,  что  за внешним спокойствием  и  будничностью жизни  кроется  ее
тайная глубина,  начинающаяся  тут  же, под тоненькой пленкой обыденности, и
уходящая  в  кромешную темноту,  где  шевелятся,  трудятся  неведомые  свету
чудовища. Ночь замерла  тихо в том ее куске,  который был  охвачен стенами и
потолком  мастерской, где-то  вдали  шумела  ночная  Москва, я  поднимался с
кружкой воды по скрипучей  лестнице на антресоли, и мне казалось,  что тетка
Маро каким-то образом следит сейчас за мною, видит каждый мой шаг.
     Когда я  подошел  к Акутину, он уже пришел  в  себя и лежал с открытыми
глазами.  Молча  уставился  на меня взглядом,  совершенно непонятным мне, но
вполне  соответствующим той неопределенной властной тоске, которая захватила
мою  душу.  От  выпитого  вина и  от  треволнений неожиданного  происшествия
сознание мое как  бы несколько отдалилось  и существовало чуть в  стороне от
меня  подлинного, мысли и последовавшие  слова  исходили словно откуда-то со
стороны,  а  само  инстинное мое "я", замкнувшееся во  внезапной скорби,  не
хотело ни мыслить, ни произносить слов.
     --  Чего ты  так  испугался, Митя? --  спрашивал мой испуганный
голос. -- Какой ты, оказывается, впечатлительный, старик.  Извини... Вот
чепуха вьишга, черт побери, -- лепетал голос дальше...
     Акутин не отвечал, все так же странно глядя на меня. Приподнялся и сел,
вздохнул глубоко и  прикрыл  двумя руками  лицо, словно скрывая  нахлынувшие
слезы.  Однако он не плакал -- посидел минуту неподвижно,  отнял руки от
лица и полез с тахты. Я протянул ему кружку с водой.
     -- Выпей.
     Акутии отвел мою руку и, обойдя меня, направился к лестнице.
     -- Митя, ну  что  случилось?  Неужели  ты костяшек  пустых боишься?
-- спрашивал  я, удерживая его за плечо. -- Или обиделся на меня? За
что?
     Он  остановился  и,  повернувшись,  спокойным  взглядом окинул полки  с
черепами.  Затем  открыл рот,  беззвучно пошевелил  губами и, опустив глаза,
уныло потупился.  Не знаю почему,  но мне  это показалось настолько смешным,
что я  расхохотался  и расплескал воду из кружки.  Акутин вновь внимательно,
серьезно  посмотрел на  меня и стал  спускаться с лестницы. А  я  уже не мог
остановиться  и   смеялся   до   слез,   со   странными   для  меня   самого
подвизгивань-ями и  вхлипываниями,  вылил остатки воды  на ковер и с  пустой
кружкой  в руке поплелся  вслед за Митей, Внизу, в полутемном  проходе, я, с
трудом одолев свой смех, попытался  удержать его, доказывая, что уже поздно,
погода  на улице плохая, ехать далеко, уж  лучше  бы он остался ночевать. Но
Акутин молча остановился у входной  двери с видом терпеливого ожидания и  не
поворачивался  ко мне. Я  вынужден был постучаться в комнатку  к Трычкину, и
тот, в солдатских кальсонах и синей майке, в тапочках на босу ногу, вылез из
своей берлоги с грозным ворчанием и загремел ключами.
     -- Не запирай, Федот Титыч, я скоро приду, -- сказал я.
     --  А  хотя бы  и совсем  не приходил,  чертяка  непутевый,  --
чертыхнулся страж, зябко переминаясь на месте.
     --  Спокойней,  Трычкин,  --  осадил  я  ворчуна,  постаравшись
придать  голосу насмешливо-уверенный тон Маро  Д. -- Провожу  человека и
вернусь.
     --  Я  вот скажу  завтра самой,  что ты пьянством  здесь занимался,
Георгий, -- пригрозил мне старик, прежде чем Закрыть за нами дверь.
     Мастерская  Маро  находилась в одном  из новых районов  Москвы, занимая
половину  большого  павильона со  стеклянными  крышами  для верхнего  света;
вторая   половина   принадлежала   пейзажисту  Хорошутину  и  была  отделена
штакетником,   а   весь   участок,   приданный   мастерским,   был  огорожен
металлической  сеткой. Я  никогда не видел,  чтобы пейзажист прогуливался по
своей половине участка, там вообще незаметно было никаких признаков жизни, а
в этот поздний час -- около одиннадцати ночи, -- в дождливой осенней
теми  двор и дорожки и огромные  темные окна  производили  довольно  мрачное
впечатление. Мы с Акутиным вышли за калитку, справившись со сложной системой
щеколд и запоров,  и направились в сторону трамвайной остановки.  Акутину до
своего общежития нужно было ехать через всю Москву -- сперва трамваем, а
потом в метро.
     -- Ну как,  Митя? Прошло уже?  -- спросил я, когда мы подошли к
трамвайной остановке, совершенно безлюдной в этот час.
     Он ничего не ответил... Трамвая долго не  было,  и мы стояли под мелким
холодным дождем,  подняв  воротники своих парусиновых плащей. Я  чувствовал,
что над нашей дружбой, начавшейся  так хорошо,  занесена какая-то  невидимая
враждебная рука. Но я не способен еще  был постичь, что произошло, и если бы
не белка, до конца дней моих так и не понял  да и забыл бы об  этом странном
вечере на  мокрой окраине Москвы. Холодный огонь ярких фонарей с бесполезной
мощью  разгорался  над пустынной  улицей,  и возле  светильников, похожих на
металлические  опрокинутые  писсуары, клубились  облака  из дождевых капель.
Трамвай  подходил  весь  мокрый, облитый  жидкими огнями  бликов,  с треском
бросая голубые искры во влажную высь городских небес.  Митя молча  пожал мне
руку и вспрыгнул на ступеньку совершенно  пустого  вагона. Усевшись на место
возле кассового ящика, он прильнул к забрызганному крупными каплями стеклу и
смотрел  на  меня,  пока  не  отошел  трамвай. И  во взгляде моего товарища,
уносимого  в  полумглу  бесконечных московских улиц,  было  то же  тоскливое
чувство понимания,  что и у  меня в душе. Мы знали: неведомая  сила  развела
нас.
     Это произошло ненастным московским вечером, много лет назад, а сейчас я
сплю в  своем  ранчо,  расположенном на  берегу  реки  Купер-Крик, и сон мой
глубок, рядом  тихо спит Ева, моя жена, австралийка польского происхождения,
в  соседних  комнатах спят трое наших детей,  прислуга, художник Зборовский,
наш гость и дальний родственник жены, сенбернарша Элси,  добродушная дурочка
с  отвислыми  щеками. Миллионы  сонных  видений  проносятся  над  безмолвной
страной моего спящего разума, словно неисчислимые тучи розовых и белых птиц.
Очевидно, я счастлив вполне, коли так умиротворены птицы моих сонных грез, и
тишина омывает все  необозримые пределы души, раскрывшейся  во  сне. Но  вот
пробежал где-то по краю этого царства тишины небольшой зверек с пышным рыжим
хвостом,  на  бегу  сверкнул   умными  бусинками  глаз  --  и  вмиг  все
беспредельное сузилось, сжалось до  размеров обычного  человеческого тела. Я
вновь  оказался во власти  белки, и  он увел меня в осеннюю московскую  ночь
моей юности, во влажную  темноту, плывущую мимо огненных  фонарей, на  ветер
сырой и  терпкий,  словно мои внезапные  ночные слезы. Митя Акутин!  Он  был
первым моим другом-братом в святом братстве художников нашего мира.
     Возле ограды, окружавшей двухэтажный павильон мастерских, я увидел тень
какого-то огромного  животного, что промелькнула по ту сторону металлической
сетки.  Приблизившись  к калитке, я  тихо  открыл ее и  крадучись  пошел  по
дорожке, нагибаясь и  стараясь  увидеть при свете  дальних  фонарей то,  что
тяжеловесно передвигалось за штакетником. И заметил, как еще раз промелькнул
громадный  зверь.  Вблизи  мне  удалось ясно рассмотреть его -- это  был
невероятных размеров  дог.  Он прошел почти в двух  шагах  от  меня,  пыхтя,
пофыркивая,  стуча   когтями  по  камешкам,  и,  перебежав   через  лужайку,
наполовину скрылся за толстым стволом дерева. Мне хорошо было видно, как пес
машет хвостом, а затем,  вытянув его саблей, высоко поднимает ногу. Закончив
туалет, дог двинулся вперед -- и из-за ствола вместо него вышел человек,
застегивая  на  ходу  брюки.  Он направился прямо  ко мне, остановился по ту
сторону забора; положив одну руку на штакетник, заговорил со мною и попросил
разрешения прикурить -- я курил, идя от трамвайной остановки, и все  еще
держал  в руке горящую сигарету. Не  успев  прийти  в себя от  изумления,  я
протянул  ее  незнакомцу,  тот  пригнулся,  во рту у  него  торчала  длинная
сигарета,  ее кончик,  слегка  вздрагивающий,  коснулся красной  точки  моей
сигареты.  В  тот  же миг  незнакомец  исчез,  а  я так и  остался  стоять с
протянутой через ограду  рукою, в которой  тлел  окурок. Бросив его в мокрую
траву, я направился к дверям теткиной мастерской.
     Грозно ворча и громыхая железками, Трычкин отпер  дверь и впустил меня.
Я тоже начал браниться, прикидываясь  пьяным, и, потихоньку нашарив на стене
выключатель,  неожиданно  включил  свет. Страж  теткиных  шедевров  предстал
передо мною хвостатым,  с ошейником  на длинной жилистой  шее. Что-то в  эту
ночь  случилось,  отчего все  оборотни не  успевали  вовремя  принимать  вид
обычных  людей и  нарушали тайну своих  гнусных превращений.  Я со злорадным
удовольствием,  демонстративно рассматривал загнутый бубликом хвост и белые,
мохнатые  "штаны" старого пса,  которые  раньше, в темноте,  показались  мне
солдатскими кальсонами. Особое внимание я проявил к ошейнику, что был  обшит
круглыми  золотыми  бляшками,  хотел  даже  потрогать его,  но тут  Трычкин,
делавший вид, что ничего особенного  не происходит, старательно отводивший в
сторону глаза, не выдержал и,  хрипло  рыкнув, хватил  меня за руку  зубами.
Раздался хруст -- на пол упала  искусственная челюсть. Сторож с жалобным
воем  метнулся  за  ней -- и когда выпрямился,  ни хвоста, ни ошейника у
него не  было.  Я рассмеялся и,  оставив его в покое, отправился  к себе  на
антресоли.
     Этот  Трычкин до  службы своей у Маро Д. работал на стройке  бригадиром
каменщиков.  Его бригада считалась в управлении образцовой, как  рассказывал
сам старик. Но однажды случилось так, что экскаватор, рывший траншею рядом с
новостройкой, ковырнул яму старого нужника, и в перепревшем дерьме сверкнули
монеты. Оказалось, что в нужник кто-то когда-то спустил большой клад золотых
царских  денег. Экскаваторщик бросился их выгребать, это  увидели каменщики,
сбежали с лесов вниз и вмиг разворошили всю золотоносную яму. Добыча каждому
досталась изрядная, тут же возле работяг стал крутиться какой-то тип в серой
каракулевой папахе,  а  через  какой-нибудь  час  вся  бригада  была  сильно
навеселе. Сам бригадир, добывший полкотелка  монет,  тотчас  бросил семью  и
махнул на юг. Через  год он вернулся домой, виновато поджав хвост, но  его и
на  порог  не  пустили. Тогда Трычкин превратился в бродячего пса и лазал по
помойкам, пока  его не  взяла  на службу к себе тетка Маро. И от тех золотых
дней,  проведенных на курортах Крыма и  в шашлычных Кавказа, осталось у него
всего несколько монет, которые он берег как дорогую память, пришив для вящей
сохранности  на  собачий  ошейник.  Я  не  раз слышал  от Федота  Титыча эту
печальную  историю, которую  он неизменно заканчивал назидательным речением,
не вполне, впрочем, безупречным с точки зрения морали: "Так-то, брат, золото
губит человека: Но  зато  я вина  попил, мяса пожрал и  женщин поимел.  Надо
уметь жить, парнишечка".
     Тепеpь  сей  любитель пожить  плелся  за  мною и скyлил, что  я,  пьянь
такая-сякая, сломал емy челюсть, котоpая обошлась в шестьдесят  pyблей. А  я
добpодyшно советовал, чтобы он пyстил остатки своих монет на золотые зyбы, и
такое помещение дpагоценного металла бyдет  гоpаздо  надежнее,  чем хpанение
его на собачьем ошейнике под  видом якобы медных  бляшек.  "Какой  еще такой
ошейник?  -- нагло отpицал  Тpычкин.  --  Выдyмал  какой-то ошейник,
молокосос.  Вот завтpа скажy все  самой, yжо  она покажет  тебе ошейник, yжо
покидает тебя заместо штанги, Хyлиган Петpович".
     Hазавтpа  и  впpямь  состоялось  мое  великое  объяснение  с  Маpо  Д.,
пpоизошло  это на антpесолях, где я спал  неpаздетым  на тахте и кyда  тетка
взобpалась, не дозвавшись меня снизy.
     -- Объясни,  что это все значит,  Жоpжик, --  насмешливо гyдела
она,  монyментально возвышаясь  надо  мною, pаспpостеpтым на ложе пьянства в
окpyжении пyстых  бyтылок и кpyглых чеpепов. -- Ты не пошел на  занятия,
избил Федота, выпил весь запас вина, а тепеpь валяешься  пеpедо мною в  позе
запоpожского  казака и не соизволишь даже пpивстать. Встань сейчас же,  а не
то полyчишь по зyбам, понятно тебе?
     --   Понятно,  тетя.  Добpое  yтpо,  --  ответил   я,  поспешно
поднимаясь. -- А это сделал не я, тетя, это они,  --  и  показал  на
pазбpосанные чеpепа и бyтылки.
     -- То есть? -- пpиподняла гyстейшие чеpные бpови Маpо и чеpными
глазами южанки впеpилась в меня.
     --  Вчеpа, когда я  пpоводил  Митю  и  веpнyлся,  здесь  веселилось
двадцать пять паpней и девyшек, тетя. Они были нагие и пpекpасные собою.
     -- Как же  они сюда  попали, шалопай?  Это  сколько же  надо выдyть
вина, чтобы yвидеть целых двадцать пять голых девок!
     --  Вино  тyт  ни пpи чем, тетя  Маpо. Вино выпили  они, а я --
всего лишь бyтылочкy, и то вместе с пpиятелем.
     -- Кто это они?
     -- А  те, котоpые были здесь, когда  я вошел.  Золотистые пpизpаки,
тетя.  Вот вы говоpили мне, что это  всего лишь yчебные пособия, необходимые
для  pаботы,  а  вышло, что  вы обманyли  меня. Каждый из  них, оказывается,
когда-то  был  человеком, молодым и  пpекpасным.  Я ведь  тоже  еще  молод и
пpекpасен, не пpавда ли, тетя Маpо?
     --  Hесомненно, голyбчик. Ты так  пpекpасен,  что сpавнения нет. Hо
что я скажy  твоемy  отцy?  Что  ты  здесь за год  yчебы наyчился  кyтить  и
пьянствовать? Мне жаль тебя, Жоpжик.
     -- Вам  жаль меня! -- вскpичал я, хлопая себя по ляжкам. --
А этих бедняг, котоpых вы деpжите в шкафy, Hе жалко?
     -- Hо  они выпили, как ты говоpишь, почти  весь  запас моих доpогих
вин, негодяй.
     -- Полно,  тетя! Что  для вас  несколько бyтылок вина, ведь вы  так
богаты. Пpизнайтесь, вы очень богаты?
     -- Да,  богата, но  не  настолько,  чтобы  содеpжать такого наглого
алкоголика, как ты.
     -- Я дyмаю, что не  все это  вино  выпили я и  мои дpyзья из шкафа.
Должно быть, Тpычкин помогал нам. Где он там, давайте y него спpосим.
     -- Федот  yшел  в  поликлиникy,  и мне  еще  пpидется  заплатить за
челюсть, котоpyю ты емy сломал.
     -- Вот  видите,  как  вы  щедpы и  богаты.  А  чеpный дог,  котоpый
находится за стеной, тоже, навеpное, богат?
     --  Какой дог?  Ты  что, встpечался с  Мефодием Виктоpовичем? Уж не
поскандалил ли и с ним, дypень?
     -- Hет, что вы, с таким скандалить опасно, сpазy глоткy пеpегpызет.
Я видел,  как он пpогyливается y себя по  двоpy.  Hy, тетя, и  сосед y  вас!
Сеpьезный звеpь, скажy я вам. Сpазy видно, что  то